Орасио перебирал в уме все комплименты, которые можно сказать безногой женщине. Вначале ему нетрудно было подыскивать их, а когда они истощились, ему нечего было добавить. Наконец, уже через силу, хотя сам того не заметил, он проговорил:
— К тому же я люблю тебя и всегда буду любить.
— Это я знаю, — подтвердила она, хотя начинала сомневаться.
Разговор продолжался в самых нежных тонах, однако в словах и поведении собеседников не чувствовалось подлинной доверительности и искренности. С самого начала Тристана испытала горькое разочарование. Сидевший перед нею человек был совсем не таким, каким его воссоздавало ее богатое воображение, когда из-за разделявшего их расстояния образ его стерся в ее памяти. Его фигура показалась ей нескладной и весьма заурядной, в выражении лица не было и намека на тонкость ума, а уж что касается мыслей… Увы, мысли были на редкость скудными! Его уста не произнесли ничего, кроме обычных выражений сочувствия, которые принято говорить больным, заверяя их в самых нежных и дружеских чувствах. И за всем, что он наговорил ей о постоянстве своей любви, проглядывало нелегко удававшееся ему притворство, к которому его понуждало сострадание.
Тем временем дон Лопе ходил взад и вперед по дому в бесшумных домашних туфлях и то и дело подходил к двери на случай, если за нею произойдет что-либо требующее его вмешательства. Поскольку достоинство не позволяло ему унижаться до подслушивания и подглядывания, он не припадал ухом к двери. Зато Сатурна — не столько по наущению хозяина, сколько по собственному почину — прильнула к нарочно оставленной ею щелке и кое-что уловила из разговора влюбленных. Вызвав ее в коридор, дон Лопе, одолеваемый любопытством, спросил:
— Ну что, говорили они о браке?
— Нет, про женитьбу ничего не слышала, — ответила Сатурна. — Про любовь — это да, любовь до гроба и все такое прочее… А вот…
— Значит, о священных узах ни слова. Я же говорил, что между ними все кончено. Иначе и быть не могло. Как можно сдержать обещания, данные женщине, которой суждено ходить на костылях? Тут все решает природа. Вот я и говорю: столько болтовни, столько пустых слов и никакого толку. Когда доходит до дела, от слов ничего не остается. В общем, Сатурна, все идет так, как я того желаю. Посмотрим, как поведет теперь себя наша девочка. Ты слушай, слушай, может, скажут что-нибудь о своем будущем.
Расторопная служанка вернулась на свой пост под дверью, но больше ничего не расслышала, потому что они говорили очень тихо. Наконец Орасио сказал своей возлюбленной, что благоразумие велит прервать их свидание:
— Если б была моя воля, я не расставался бы с тобой до завтра, да и завтра тоже… Только должен признать, что дон Лопе, давая мне возможность видеть тебя, проявляет большое великодушие и мудрость, которые делают ему честь, и я не должен этим злоупотреблять. Наверное, мне пора уходить, как ты считаешь? Как скажешь, так и будет. Я думаю, что если мои визиты не будут очень продолжительными, то твой старикан позволит мне приходить каждый день.
Тристана согласилась, и он удалился, нежно поцеловав ее. Этот поцелуй, хотя и не совсем холодный, был все же выражением чувства скорее братского, нежели любовного. На прощанье Тристана назначила первый урок живописи на следующий день, и художнику это пришлось по душе. Выйдя из комнаты, он застал в коридоре дона Лопе, подошел к нему и очень почтительно поздоровался. Они зашли в комнату дряхлого селадона, и состоявшийся там между ними разговор показался старику чрезвычайно важным.
Художник ни словом не намекнул на возможную женитьбу. Он много расспрашивал о Тристане, выразил свое глубокое сожаление по поводу ее состояния, а о своих чувствах к ней говорил так сдержанно, что дон Лопе расценил это как проявление щепетильности, нежелание резко прерывать отношения, что было бы бесчеловечно по отношению к сеньорите де Релус в ее положении. И наконец Орасио не постеснялся проявить заинтересованность в судьбе Тристаны с практической стороны. Поскольку от Сатурны ему было известно о затруднениях дона Лопе, он решился предложить ему то, чего славный кабальеро при его обостренном чувстве собственного достоинства не мог допустить.
— Послушайте меня, друг мой дон Лопе, — сказал он доверительным топом, — я… Вы только не примите в обиду мое предложение… Я обязан выполнить свой долг в отношении Тристаны. Она сирота, и все, кто ее любит и ценит по достоинству, должны заботиться о ней. По-моему, было бы несправедливо, если бы вы монополизировали благородное предназначение проявлять заботу о слабом… Если вам будет угодно сделать мне одолжение, за которое я буду вам благодарен всю жизнь, то позвольте мне…
— Что? Бога ради, сеньор Диас, не заставляйте меня краснеть. Как я могу допустить?..
— Судите, как знаете… Что вы хотите сказать? Что с моей стороны бестактно предлагать разделить с вами расходы, связанные с болезнью Тристаны? Вы не правы, совсем не правы, если так считаете. Согласитесь, и мы станем еще большими друзьями.
— Еще большими друзьями, сеньор Диас? И это после того как я покажу, что у меня нет стыда!
— Дон Лопе, побойтесь бога!
— Дон Орасио, довольно…
— В таком случае почему мне не может быть дозволено подарить своей подруге первоклассный орган и впридачу целую библиотеку нот, в которой будут этюды и разные пьесы — легкие и концертные, и наконец, почему бы не нанять ей учителя за мой счет?
— Ну, это можно… Видите, какой я уступчивый. Инструмент и ноты принимаются, а вот что до учителя — это невозможно, сеньор Диас.
— Но почему?
— Потому что дарить можно предмет в знак привязанности в настоящем или в прошлом. А чтобы дарили уроки музыки, — о таком мне слышать не доводилось.
Орасио перебирал в уме все комплименты, которые можно сказать безногой женщине. Вначале ему нетрудно было подыскивать их, а когда они истощились, ему нечего было добавить. Наконец, уже через силу, хотя сам того не заметил, он проговорил:
— К тому же я люблю тебя и всегда буду любить.
— Это я знаю, — подтвердила она, хотя начинала сомневаться.
Разговор продолжался в самых нежных тонах, однако в словах и поведении собеседников не чувствовалось подлинной доверительности и искренности. С самого начала Тристана испытала горькое разочарование. Сидевший перед нею человек был совсем не таким, каким его воссоздавало ее богатое воображение, когда из-за разделявшего их расстояния образ его стерся в ее памяти. Его фигура показалась ей нескладной и весьма заурядной, в выражении лица не было и намека на тонкость ума, а уж что касается мыслей… Увы, мысли были на редкость скудными! Его уста не произнесли ничего, кроме обычных выражений сочувствия, которые принято говорить больным, заверяя их в самых нежных и дружеских чувствах. И за всем, что он наговорил ей о постоянстве своей любви, проглядывало нелегко удававшееся ему притворство, к которому его понуждало сострадание.
Тем временем дон Лопе ходил взад и вперед по дому в бесшумных домашних туфлях и то и дело подходил к двери на случай, если за нею произойдет что-либо требующее его вмешательства. Поскольку достоинство не позволяло ему унижаться до подслушивания и подглядывания, он не припадал ухом к двери. Зато Сатурна — не столько по наущению хозяина, сколько по собственному почину — прильнула к нарочно оставленной ею щелке и кое-что уловила из разговора влюбленных. Вызвав ее в коридор, дон Лопе, одолеваемый любопытством, спросил:
— Ну что, говорили они о браке?
— Нет, про женитьбу ничего не слышала, — ответила Сатурна. — Про любовь — это да, любовь до гроба и все такое прочее… А вот…
— Значит, о священных узах ни слова. Я же говорил, что между ними все кончено. Иначе и быть не могло. Как можно сдержать обещания, данные женщине, которой суждено ходить на костылях? Тут все решает природа. Вот я и говорю: столько болтовни, столько пустых слов и никакого толку. Когда доходит до дела, от слов ничего не остается. В общем, Сатурна, все идет так, как я того желаю. Посмотрим, как поведет теперь себя наша девочка. Ты слушай, слушай, может, скажут что-нибудь о своем будущем.
Расторопная служанка вернулась на свой пост под дверью, но больше ничего не расслышала, потому что они говорили очень тихо. Наконец Орасио сказал своей возлюбленной, что благоразумие велит прервать их свидание:
— Если б была моя воля, я не расставался бы с тобой до завтра, да и завтра тоже… Только должен признать, что дон Лопе, давая мне возможность видеть тебя, проявляет большое великодушие и мудрость, которые делают ему честь, и я не должен этим злоупотреблять. Наверное, мне пора уходить, как ты считаешь? Как скажешь, так и будет. Я думаю, что если мои визиты не будут очень продолжительными, то твой старикан позволит мне приходить каждый день.
Тристана согласилась, и он удалился, нежно поцеловав ее. Этот поцелуй, хотя и не совсем холодный, был все же выражением чувства скорее братского, нежели любовного. На прощанье Тристана назначила первый урок живописи на следующий день, и художнику это пришлось по душе. Выйдя из комнаты, он застал в коридоре дона Лопе, подошел к нему и очень почтительно поздоровался. Они зашли в комнату дряхлого селадона, и состоявшийся там между ними разговор показался старику чрезвычайно важным.
Художник ни словом не намекнул на возможную женитьбу. Он много расспрашивал о Тристане, выразил свое глубокое сожаление по поводу ее состояния, а о своих чувствах к ней говорил так сдержанно, что дон Лопе расценил это как проявление щепетильности, нежелание резко прерывать отношения, что было бы бесчеловечно по отношению к сеньорите де Релус в ее положении. И наконец Орасио не постеснялся проявить заинтересованность в судьбе Тристаны с практической стороны. Поскольку от Сатурны ему было известно о затруднениях дона Лопе, он решился предложить ему то, чего славный кабальеро при его обостренном чувстве собственного достоинства не мог допустить.
— Послушайте меня, друг мой дон Лопе, — сказал он доверительным топом, — я… Вы только не примите в обиду мое предложение… Я обязан выполнить свой долг в отношении Тристаны. Она сирота, и все, кто ее любит и ценит по достоинству, должны заботиться о ней. По-моему, было бы несправедливо, если бы вы монополизировали благородное предназначение проявлять заботу о слабом… Если вам будет угодно сделать мне одолжение, за которое я буду вам благодарен всю жизнь, то позвольте мне…
— Что? Бога ради, сеньор Диас, не заставляйте меня краснеть. Как я могу допустить?..
— Судите, как знаете… Что вы хотите сказать? Что с моей стороны бестактно предлагать разделить с вами расходы, связанные с болезнью Тристаны? Вы не правы, совсем не правы, если так считаете. Согласитесь, и мы станем еще большими друзьями.
— Еще большими друзьями, сеньор Диас? И это после того как я покажу, что у меня нет стыда!
— Дон Лопе, побойтесь бога!
— Дон Орасио, довольно…
— В таком случае почему мне не может быть дозволено подарить своей подруге первоклассный орган и впридачу целую библиотеку нот, в которой будут этюды и разные пьесы — легкие и концертные, и наконец, почему бы не нанять ей учителя за мой счет?
— Ну, это можно… Видите, какой я уступчивый. Инструмент и ноты принимаются, а вот что до учителя — это невозможно, сеньор Диас.
— Но почему?
— Потому что дарить можно предмет в знак привязанности в настоящем или в прошлом. А чтобы дарили уроки музыки, — о таком мне слышать не доводилось.