Комедия «Давным-давно» несомненно водевиль. Переодевания девицы в мужской наряд, весёлая путаница, возникающая из-за того, что окружающие считают её мужчиной, любовная интрига, множество песенок и куплетов — всё это свойства водевиля. Но Гладков сделал один интересный вольт — он погрузил водевильную неразбериху в военный быт, действие-то происходит во времена наполеоновского нашествия на Россию. И все мотивировки поступков персонажей стали возникать не из-за житейской ерунды и не из-за любовных передряг. Патриотические побуждения придали поступкам героев важный смысл, пьеса наполнилась глубоким содержанием. Произведение сразуже перестало быть лёгким пустячком. Оно превратилось в героическую комедию, сохраняя при этом веселье, очарование и непринуждённость водевиля. Этой пьесой Гладков показал, что и о самых серьёзных и трагических эпохах в истории нашей страны можно рассказывать задорно и с улыбкой.
Экранизация пьесы предстояла мне впервые. До сих пор я реализовывал сценарии, написанные специально для кинематографа. Литературную киноверсию мне пришлось писать самому, в одиночестве, потому что Гладков находился в длительном отъезде.
Пьеса без купюр шла бы на экране пять с лишним часов. А задача была — вместить всё действие в девяносто минут экранного времени, то есть взять квинтэссенцию вещи, сделать «выжимку». Первая стадия работы над сценарием заключалась в выборе сюжетных, смысловых и идейных моментов, которые я намеревался оставить в произведении.
Как и положено театральному сочинению, пьеса отличалась многословием. Требовалось сделать купюры, перевести обилие диалога на язык действия, что я и совершил. Операция по сокращению текстов, «сжатие» пьесы сочеталось с введением в неё совершенно новых сцен, рассказывающих об участии героев в сражениях. Поскольку автор отсутствовал, я тряхнул стариной, вспомнил то, чем занимался в юности, когда пописывал стишки под Пушкина, Есенина, Маяковского… Восемь новых стихотворных эпизодов я сочинил под Гладкова.
Когда уже снимались кинопробы, вернулся автор и, прочитав сценарий, заявил, что у него нет никаких претензий — ни к стихам, ни к композиции. Очевидно, мне в какой-то степени удалось стилизовать новые сцены под интонацию всего произведения, раз сам Гладков принял их без единого замечания.
Далее возник вопрос о манере фильма, его стилистике, о сочетании условного и реального. Персонажи «Давным-давно» изъяснялись исключительно в рифму — в жизни люди так никогда не говорят. Кроме того, герои, когда их переполняли чувства, принимались петь. Пьеса была сделана в приподнятом ключе, и ей соответствовало театральное решение. Это тянуло постановщика к условности. Но осуществлять картину в бутафорских декорациях, как очередной фильм-спектакль, где станет выпирать декламационная (стихи!) манера игры исполнителей, я совершенно не желал. Мне хотелось снять именно фильм, динамическое зрелище со стремительным развитием действия, натурными сценами, батальными эпизодами. Однако при этом хотелось сохранить песни Тихона Хренникова, ставшие уже классическими.
В фильме предполагалась подлинная натура. Уживётся ли она с условностью стихотворного текста и песнями? Но ведь и декорации я тоже намеревался строить совершенно правдоподобные, натуральные, добиваясь всамделишности фактур. Значит, ежели стихи не станут звучать фальшиво во взаправдашних декорациях (а в этом я был убеждён), может статься, они не воспримутся диссонансом и по отношению к природе? Это был не такой простой вопрос. Дело в том, что натура предельно естественна и беспощадно разоблачает малейшую фальшь. Труднее всего артисту играть именно на природе, где вокруг всё настоящее. В павильоне легче соврать в интонации, в жесте, в чувстве, потому что и стены, и реквизит, и освещение — всё липовое, «картонное»… Недаром все режиссёры предпочитают начинать съёмки нового фильма именно с эпизодов на натуре. Природа, как камертон, позволяет и постановщику и артисту найти правильную интонацию, более достоверно войти в фильм.
Поскольку рифмованный диалог в «Давным-давно» разговорен, лишён красивостей, наполнен жаргонными словечками, я надеялся, что зритель быстро привыкнет к нему и перестанет его замечать.
Когда же я увидел на гравюрах костюмы той эпохи, они показались мне очень странными, невероятно далёкими от нашего времени, от современной моды. Люди, выряженные в подобные костюмы, имели право «выражаться» стихами, петь, танцевать. Я эти наряды воспринял как оперные, хотя они были когда-то срисованы с натуры художниками тех далёких славных лет. Короче говоря, условность в нашей комедии несли не только стихи и песни, но костюмы и трюки. Чтобы придать картине дополнительную занимательность и лихость, я хотел ввести в неё, помимо кавалерийских погонь, фехтовальных боёв, артиллерийских и ружейных баталий, ещё и акробатические трюки. А трюки, как известно, выражают эксцентрическую, а не реалистическую форму художественного мышления. Декорации же, натура, реквизит, оружие, актёры и лошади были представителями «натурального» течения в фильме. Я же обязан был создать такое соединение, где не чувствовались бы эклектика, мешанина стилей, «смесь французского с нижегородским». То есть всё дело, как и всегда в искусстве, заключалось в нюансах, в точных, органических дозах. Как в хорошем коктейле, где разные вина смешаны в очень метких пропорциях, чтобы получился ароматный, вкусный, неповторимый напиток, так и здесь от меня требовался такт и эстетическая мера, чтобы условность и реальность сконцентрировались в единое, неразрывное художественное целое. Я не знаю, насколько мне это удалось. Не мне судить. Но, во всяком случае, этими проблемами не исчерпывалась режиссёрская трактовка комедии.
Размышляя, к примеру, о мере достоверности в показе эпохи, я пришёл к выводу, что создавать на экране музей старинной мебели, одежды, оружия, усов и бакенбард мы не будем. Главное — найти способ верно передать сам дух времени. Плохо, когда режиссёр ничего не ведает об эпохе, о которой рассказывает зрителю. Но также плохо, когда он знает слишком много и это знание начинает преобладать над смыслом. Тогда возникает любование предметами быта, реквизитом, костюмами и фильм становится своеобразным справочником или каталогом. «Излишество вредно во всём, даже в добродетели», — говаривал Анатоль Франс, и с этим трудно не согласиться.
Одним из героев фильма, вернее героинь, должна была стать полная тонкого очарования русская природа. Я хотел, чтобы у зрителя возникало чувство: за такую прекрасную землю надо драться и умирать! Поэтому выбору натуры уделялось особенно тщательное внимание. Вместе с оператором Леонидом Крайненковым и художниками мы облазили всё Подмосковье, пока не наткнулись на холмистые с перелесками и открывающимися далями исконно русские пейзажи.
Часть событий происходила в усадьбе небогатого помещика. Как ни странно, найти подходящую усадьбу оказалось делом довольно нелёгким. Сохранились дворцы крупных аристократов, князей, а небольших поместий нет, они уничтожены. После долгих поисков мы набрели на рощу вековых лип — первый признак старого «дворянского гнезда». Но самого дома уже не существовало. Роща укрывала полуразвалившуюся церквушку и заросший ряской пруд.
Мы решили, что церковь перестроим в здание усадьбы, вековые липы станут нашим парком, прудочистим, установим скульптуры, разобьём клумбы, посадим цветы, возведём ограды, и у нас получится красивое и изящное поместье майора Азарова, дяди героини.
Прекрасные художники Михаил Богданов и Геннадий Мясников справились с этим на славу.
Я сформулировал для себя жанр «Гусарской баллады» как героическую музыкальную комедию с элементами вестерна. Я сразу почувствовал интонацию комедии — ироническую, задорную, где-то бесшабашную и озорную. Герои мне были близки, понятны и симпатичны. Главных персонажей — поручика Ржевского и Шурочку Азарову, весёлых, беззаботных, смелых и отважных, — играли прекрасные актёры Юрий Яковлев и Лариса Голубкина. Я работал над фильмом с огромным удовольствием. Меня не покидало ощущение, что я его делаю «на одном дыхании». Хотелось поставить «Гусарскую балладу» в вихревом ритме, изысканно, элегантно, в чисто русской, национальной манере.
Надо сказать, что все батальные и кавалерийские сцены мы снимали, стараясь не «играть в войну», а ставить актёров перед настоящими трудностями, связанными с зимой, холодом, физической нагрузкой, чтобы они на себе испытали тяжести, похожие на те, которые довелось выдержать нашим предкам в войне с Бонапартом.
К сожалению, из-за проволочек со сценарием фильм в производство запустили с опозданием. Мы выехали на съёмки зимней натуры лишь первого марта, когда начиналась весна, снег уходил. В группе сразу же создавалась нервозная, лихорадочная обстановка — надо было торопиться. Если не успеем снять зимние эпизоды, картину закроют или в лучшем случае отложат на год. Цирковые лошади, которые у нас снимались, привыкли выступать на арене, в тепле, скакать по кокосовому ковру, слушать аплодисменты. А тут их, несчастных, вывели на снег, на мороз и ветер, над ухом у них всё время стреляли и размахивали саблями неопытные наездники (артисты хотя и учились верховой езде, но не смогли овладеть в полной мере искусством джигитовки). Бедным росинантам, конечно, всё это крайне не нравилось. Чтобы кони могли хоть как-то проскакать по снегу, бульдозер расчищал для них специальную дорогу. Кареты ломались: искусство управлять шестёркой лошадей давно уже утеряно. Старинные ружья и пистолеты часто давали осечки, портя кадры. И тяжелейшие батальные сцены снимались из-за этого с большим количеством дублей, то есть повторялись по многу раз.
Только энтузиазм, азартная, дружная атмосфера в творческой группе помогли нам осуществить необычайно трудные в условиях уходящей зимы съёмки с армией, кавалерией, пиротехникой, преодолеть сложности с транспортировкой лошадей, с переодеванием больших масс солдат, победить зимнее бездорожье и холод. С приходом же весны началась форменная охота за снегом. Сперва снимали в теневых местах, где сугробы таяли медленнее. Потом пришлось углубиться в леса. В первое время все брались за лопаты, чтобы прикрыть проталины. Затем снег стали подвозить на машинах. Но весна наступала быстрее, чем мы успевали отснять.
Эпизод ночной драки в усадьбе Азаровых снимался уже в конце апреля, когда снега не осталось и в помине. Весь двор усадьбы засыпали опилками, мелом и нафталином. Крышу дома покрасили в белый цвет, будто бы она покрыта снегом. На перила балюстрады уложили вату, обсыпанную нафталином. Действие происходило ночью, и оператору Крайнейкову вместе с художниками удалось обмануть доверчивых зрителей…
«Гусарская баллада» как бы подвела определённую черту моим начальным исканиям, так сказать, первой фазе режиссёрского обучения. Я поставил несколько комедий, наполненных музыкой и песнями, цветных, лёгких, немножко условных. Я в какой-то степени освоил работу с композитором, попробовал себя в трюковых съёмках, испытал, что такое батальные сцены, поработал со стихотворным текстом, понял суть актёрской психологии и ещё многое другое. Но каждый раз вместо того, чтобы закреплять и развивать достигнутое и совершенствоваться в какой-нибудь одной области, скажем, в музыкальной комедии или, к примеру, комедии лирической, я кидался во что-то новенькое, неизведанное. Я обратил внимание, что мне интересно ставить то, что я не знаю, как ставить. Очевидно, я подсознательно побаивался, чтобы профессионализм, знание ремесла, освоенные, отработанные приёмы не подменили первичности восприятия, свежести чувств, радости открытий, то есть комплекса ощущений, который всегда сопутствует только тому, что создаёшь впервые…
Пока повесть «Берегись автомобиля!» ждала публикации в журнале «Молодая гвардия», передо мной встал вопрос: что же мне ставить? В кинокомитете предложили такое соглашение: снимите сейчас комедию «Дайте жалобную книгу», а после этого мы вам разрешим сделать фильм о Деточкине.
В сценарии фильма «Дайте жалобную книгу» рассказывалось о том, как после газетного фельетона, изобличившего плохое обслуживание и пошлую атмосферу в ресторане «Одуванчик», молодёжь перестроила его и превратила тёмную, грязную забегаловку в место культурного отдыха, досуга и общественного питания.
Положительными героями были фельетонист и молодая женщина — директор ресторана. Несмотря на то, что она, Таня Шумова, оказывалась жертвой критики, между ней и журналистом завязывалась любовь. Они танцевали на открытии нового «Одуванчика», сменившего пыльные пальмы и плюшевые занавески на модерновое убранство, а водку — на сухое вино.
Сценарий был написан в традиционной манере комедийной драматургии.
В те годы на наших экранах преобладали комедии, которые, как правило, имели мало общего с жизнью. Был создан некий специальный киномир, где вращались ненатуральные комедийные персонажи, натужно старавшиеся рассмешить зрителя. Действие таких комедий происходило в приглаженной, подкрашенной действительности, а голубые герои напоминали напомаженных и причёсанных херувимов. Зритель смотрел на экран и не узнавал окружающей его жизни, не узнавал в разодетых героях себя или своих знакомых. Комедии регулярно ругали как в кинозалах, так и на страницах печати.
Общая тенденция к правде, характерная для кинематографа тех лет, коснулась и жанра комедии.
Конечно, найти смешное в подлинной жизни, в реальных людях значительно сложнее, чем в придуманном киномире. Для меня отказ от приёмов «ненатуральной» комедии начался с фильма «Дайте жалобную книгу».
Сценарий так и просился на экран в цветном, музыкальном воплощении, с героями в ярких, нарядных костюмах, снятыми исключительно в солнечную погоду. Я начал с того, что отказался от цвета. Это был мой первый чёрно-белый художественный фильм. Я стал пытаться переломить условность ситуаций и характеров максимально правдивой съёмкой и достоверной, без комикования игрой актёров. Стремился создать на основе искусственно сконструированного сценария реалистическую, правдивую комедию.
В фильме не было ни одной декорации, построенной на киностудии, снимали только в подлинных интерьерах и на натуре. За окнами кипела настоящая, неорганизованная жизнь. При съёмке уличных эпизодов применилась скрытая камера, то есть среди ничего не подозревавшей толпы артисты играли свои сцены, а аппарат фиксировал всё это на плёнку. В основном я привлёк актёров, которых можно было бы скорее назвать драматическими, нежели комедийными. То есть, создавая «Дайте жалобную книгу», я искал для себя иные, чем раньше, формы выражения смешного на экране.
Однако этой тенденции сопротивлялся довольно старомодный материал сценария, да и сам я не был достаточно последователен. В картине отчётливо видно это сочетание новой для меня режиссёрской манеры с моими прежними приёмами. В результате реалистические, естественные эпизоды соседствовали с традиционно-комедийными сценами. То же самое случилось с артистами: одни играли бытово, заземлённо, другие — гротесково. Я не отношу этот фильм к числу своих удач, но тем не менее не стыжусь его. Картина «Дайте жалобную книгу» стала для меня своеобразной «лабораторией». Именно её я расцениваю как переход от чисто жанровой, весёлой комедии к фильмам не только смешным, но и печальным. Главным для меня было сделать выводы из удач и просчётов ленты. Впрочем, это важно после каждой картины…
Итак, наконец-то после «Жалобной книги» наступил момент, когда я смог приступить к давно желанному «Берегись автомобиля!».
Повесть эта написана нами в иронической манере. Эта ироническая интонация перешла в фильм и явилась, как мне кажется, тем цементом, который скрепил многие разножанровые компоненты. Ведь если вдуматься, то в картине наличествуют и элементы трюковой комедии (вспомните автомобильные гонки), и детективно-уголовный жанр (скажем, всё начало фильма), и элегичность лирической комедии (линия Деточкина и Любы), и трагедийное начало (представьте скорбные глаза героя в последнем кадре фильма), и сатирическая грань (персонажи Папанова, Миронова и Гавриловой), и немалая пародийность (весь показ сыщиков во главе с Подберёзовиковым). Сюжетно повесть, а затем и фильм строились как комический детектив. А детектив — такой жанр, который в самой своей сути предполагает интерес зрителя к тому, что же произойдёт дальше. Мы с Брагинским поступили в данном случае достаточно хитро, как прожжённые профессионалы. С одной стороны, мы издевались над детективом, над его штампами, пародировали их, а с другой — беззастенчиво пользовались преимуществами этого жанра, чтобы держать читателя и зрителя в напряжении. Мне кажется, что именно детективный сюжет и ироническая интонация явились тем фундаментом, на котором нам удалось возвести такую несимметричную, разнородную постройку.
В подборе актёрского ансамбля тоже не был соблюдён принцип единства. Само слово «ансамбль» подразумевает, что артисты играют в схожей манере, в одинаковом стиле и примерно с равным мастерством. Я же соединил в этой картине самые различные актёрские индивидуальности и школы: трепетный Иннокентий Смоктуновский, сатиричный Анатолий Папанов, рациональный Олег Ефремов, комичная Ольга Аросева, гротесковый Андрей Миронов, натуральный Георгий Жжёнов, эксцентричный Евгений Евстигнеев, реалистическая Любовь Добржанская. Казалось, сам подбор таких прекрасных, но разных актёров должен был окончательно разрушить здание, возводимое из нестандартных, неправильных, несочетаемых кирпичей. Заставить Папанова играть в манере Смоктуновского, а Ефремова в стиле Миронова невозможно. Все эти артисты — крупные и сложившиеся мастера, каждый из них привнёс в наш фильм свою творческую личность и свойственный каждому актёрский почерк.
Как разномастная актёрская компания, так и разножанровый букет в одном фильме противоречили теории, да и практике кинематографа тоже. От произведения искусства испокон веку требовалась чистота жанра. Иногда интересный эпизод выкидывался из фильма, потому что он оказывался «из другой картины». Частенько хорошего артиста не утверждали на роль, потому что он тоже был «из другого фильма». Стерильность жанра оберегалась, критика всегда отмечала это качество как положительное. И наоборот, рецензент никогда не упускал случая упрекнуть режиссёра, если тот допускал стилевой или жанровый винегрет.
Но трудно предполагать, что я, ставящий свою седьмую комедию, не подозревал, что такое жанр и как нужно блюсти его неприкосновенность.
Если к созданию фильма «Берегись автомобиля!» применить правила, аналогичные правилам уличного движения, то блюстителю искусствоведческого порядка пришлось бы немало посвистеть. Нарушений хватало: и езда с превышенной скоростью, и наезды на красный свет, и проезд под «кирпич», и немало разворотов в неположенных местах. Но если я сейчас напишу, что я делал всё это сознательно, с убеждённостью, что я новатор, что я ломаю устаревшие представления в искусстве, разрушаю старые рамки, всё это оказалось бы самым элементарным хвастовством. Я и не помышлял ни о чём подобном: ни об опрокидывании канонов, ни о прокладывании новых путей. Я просто снимал картину и хотел, чтобы она вышла очень хорошая. Да я и не считаю «Берегись автомобиля!» новаторским фильмом. В нём, как в капле воды, отразились те веяния, которые тогда носились в воздухе искусства, — смешение жанров обогащает произведение, создаёт дополнительную объёмность, делает его стереоскопичней. Приметы этих новых взглядов появлялись во многих фильмах, а наша картина стала просто-напросто одной из первых комедий, в которой всё это обнаружилось, может быть, более наглядно и очевидно.
Сейчас диффузия жанров — явление для критики само собой разумеющееся, нормальное и закономерное. А тогда, лишь только наша картина успела выползти на экраны, как одна сердитая критикесса тут же обрушилась на «Берегись автомобиля!», назвав свою разносную рецензию весьма укоризненно: «Три жанра одной комедии». От фильма она не оставила камня на камне. Просто тогда она не почувствовала нового ветерка и применила к нашей картине застаревшие киноведческие мерки.
После «Берегись автомобиля!» я поставил ещё несколько комедий, где взаимопроникновение жанров стало уже принципом. Оно видно невооружённым глазом. Но это соединение не может быть механическим. Просто так взять признаки жанров и напихать их в одну кастрюлю — из этого не выйдет ничего путного. Разные жанры могут слиться воедино только в том случае, если роль кастрюли будет выполнять душа художника и там разнородные элементы «проварятся», «прокипят», «соединятся» и выйдут в виде замысла неделимым органическим веществом. Сравнение получилось несколько странным: отчасти химическим, немножко кулинарным, но во что только не пустишься, чтобы доказать свою мысль.
Однако вернёмся непосредственно к режиссёрской трактовке «Берегись автомобиля!». Фильм несколько отличается от повести. Отличается не изменением ситуаций или характеров, а тем, что он гораздо грустнее повести. Повесть откровенно сатирична и юмористична. В фильме отчётливо слышна щемящая, печальная нота. Мы хотели создать добрую и горькую комедию, смысл которой не исчерпывался бы сюжетом, был бы совсем не однозначен, вызывал бы у зрителя не только смех, но и грусть, побуждал бы задуматься об увиденном. Это являлось для нас исходной позицией. Как режиссёр, я должен был мобилизовать всё своё умение, чтобы найти выразительные средства для осуществления этого замысла.
Обычно, когда зритель смотрит или читает детектив, он всегда сопереживает или благородному следователю (скажем, Шерлоку Холмсу), или благородному разбойнику (скажем, Робин Гуду). В фильме же симпатии зрителя были поровну поделены между тем, кого ищут, и тем, кто ищет. Ведь и преследуемый и преследователь в данном случае являются, по существу, жертвами ситуации. Несмотря на то, что один носит мундир, а другой мундира не носит и, казалось бы, находятся на разных полюсах, оба героя глубоко порядочны, полны добра к окружающим, благородны. «Жулик» и «следователь» по своей человеческой сути очень близки, родственны. Надо было разыскать двух уникальных, обаятельных, одарённых артистов, каждый из которых не уступал бы другому ни в душевной привлекательности, ни в лицедействе. Один должен быть мягок, нежен, наивен, трепетен, доверчив, другой как бы отлит из металла, сильный, целеустремлённый, но в душе тоже доверчивый и добрый. Один должен быть странен, чудаковат, другой полон здравого смысла. Один — бескомпромиссный, принципиальный мститель, второй — непреклонный, но справедливый страж закона.
Олег Ефремов идеально подходил для роли Подберёзовикова. С одной стороны, его актёрской индивидуальности присущи черты, которые положено иметь следователю, то есть стальной взгляд, решительная походка, уверенность жеста, волевое лицо. С другой стороны, в актёре присутствовала самоирония, позволявшая ему играть как бы не всерьёз, подчёркивая лёгкую снисходительность по отношению к своему персонажу. Кроме того, Олег Николаевич — актёр обаятельный и располагающий к себе. Всё это было очень важно для замысла.
Образ Максима Подберёзовикова имеет в картине как бы своего двойника, своё философское и нравственное продолжение. Когда Деточкин на ворованной «Волге» уезжает её продавать, Подберёзовикова в этом эпизоде как бы подменяет неприметный, обыденный орудовец на шоссе. (Эту роль сыграл великолепный актёр Георгий Жжёнов.) Автоинспектор оказывается в положении, сходном со следователем. Когда инспектор говорит: «А мы с тобой вместе делаем общее дело — ты по-своему, а я по-своему», он даже не подозревает, насколько прав. В конце погони милиционер спрашивает: «А чего ты от меня удирал?» И Деточкин отвечает: «Привычка! Ты догоняешь, я удираю». Страж порядка улыбается и объясняет: «И у меня привычка! Ты удираешь, я догоняю».
Нам кажется — и Брагинскому и мне, — что в искусстве интереснее находить нити, связывающие людей, а не границы, разделяющие их. Это трудно, зато зритель и читатель всегда откликаются более благодарно, чем тогда, когда им демонстрируют ненависть, злобу, жестокость.
На комедийную роль приглашать драматического актёра принято гораздо реже, чем наоборот, и Смоктуновский всё время волновался: будет ли он смешон? Но смех — это почти всегда итог, а перед этим должны быть процесс, действие, мысль. Поэтому мне важно было, чтобы актёр был точен и достоверен. И тогда, я это знал наверняка, эффект будет в зависимости от задачи комичным или трагичным, или, ещё лучше, трагикомичным.