9. [XI]. Понедельник.
Дозвонился наконец к Еголину. Обещал, — без обмана, — принять завтра. Не жду хорошего. Читал Джека Лондона «Рассказы»: в каждом почти — слабый человек под влиянием сильного крепнет и делается сам сильным. Вечером пошли к Асмусу. В квартире холодно — и топить, наверное, совсем не будут. Жена Асмуса показывала сшитые ею самой меховые чулки. Дочка сидит в ватнике и перчатках. Пришел Б. Д. Михайлов в военном, похудевший. Он говорил, что высадка американцев, — это демонстрация для нас, т. к. мы можем выйти из войны. Немцы с нами заигрывают настолько, что доклад Сталина — с купюрами, конечно, напечатан в немецких газетах. Что же касается похода немцев на Москву, то немцы пишут, что здесь Сталин поддался английской агитации…
— Будут ли бомбить Москву?
— Нет, зимой не будут, — ответил уверенно Михайлов.
Нас так убедили в невозможности второго фронта, что весь город, не обращая внимания на высадку американцев в Северной Африке и воззвание де Голля, где говорится, что американцы высаживают огромные силы, — говорят не об этом, а о том, что местоблюститель патриаршего престола назвал Сталина — «богоизбранным». За обеденным столом только и слышишь, что хвалят попов. П. Жаткин{317} в вагоне трамвая рассказал, как в Дорогобуже, — во время нахождения там немцев, — какой-то поп спас 80 красных в лазарете, приставив им по верующему, отдавал хлеб и деньги им. В церковном совете у попа находился профессор, следивший за либеральным попом и вообще досаждавший немцам. Вошли отряды. Командир одного расстрелял попа, когда тот пришел к нему, чтобы поздравить войско с занятием богоспасаемого града Дорогобужа. А через три дня расстреляли этого командира, оказалось, что его завербовали немцы, когда он сидел в концлагере для красноармейцев и откуда будто бы бежал.
Через Резника, — сам не осмеливается, — Фадеев предложил мне написать брошюру о семье рабочих, — вся семья воюет, — для ЦК ВЛКСМ, Мишаковой. — Он даже просил немедленно позвонить ему по телефону — о результате разговора, — сказал Резник, лысенький, маленький, с ласковыми глазами и постоянной улыбкой.
Я согласился.
Жена Пастернака просит его привезти касторового масла для светильника — взяв в Кремлевской больнице. Масла на вечер надо полстакана. Сколько же Пастернак должен его набрать?
10. [XI]. Вторник.
Днем был у Еголина в ЦК. Долго блуждал по переулку, разыскивал 4-й подъезд, нашел, и вид у меня был, должно быть, такой странный, что охранник, проверявший пропуск, долго и внимательно рассматривал его, и когда я пошел, он даже честь не отдал. Еголин, с гладкой головой, в очках и с постоянно недоумевающими глазами, сразу же спросил:
— Вы сюда навсегда?
— Более или менее, — ответил я, недоумевая, почему он меня спрашивает.
— Вы хотите поговорить о романе?
Он посмотрел на заметочки, лежавшие перед ним. Он читал роман давно. Оказывается, вокруг романа «Проспект Ильича» создалось целое дело. Здесь мои письма к Щербакову, отзывы редакторов письмо «Нового мира» ко мне. Но «дело» оказалось не у Еголина, а у Александрова. Еголин же слабо помнил роман, и все его замечания сводились к тем замечаниям, которыми меня наградил «Новый мир». Я сказал ему:
— Редактора Гослитиздата считают роман оторванным от жизни. Мне перед ними не хотелось бы настаивать на обратном — издавать роман, я предпочел бы издать его в «Молодой гвардии».
Лицо Еголина оживилось:
— Хотя Гослитиздат находится у меня в подчинении, но должен сказать, «Мол[одая] гвардия» работает лучше. Гослитиздат продержит, и не издаст.
Кого бы я ни встречал и с кем бы ни говорил — мой роман никого не трогает. Или я не представляю большой ценности, или же, если представляю, то на искусство всем наплевать! Да и вообще, об искусстве никто не говорит.
Под конец, Еголин, опираясь на эту, якобы — «оторванность от жизни» в романе, — желая приобщить меня к жизни, — он сказал:
— Вам лучше жить в Москве. Вы, где, в гостинице? У вас, ведь, кажется, есть квартира?
— Да. У меня в Ташкенте дети…
— И пусть они — в Ташкенте. Немцы пишут, что следующее наступление будет на западном фронте. Возможны бомбардировки Москвы. Мы никому не рекомендуем перевозить в Москву семьи… Ну, так. Приходите, звоните, если нужна будет помощь, помогу.
Вечером пришел Н. Никитин, — смирный, потерявший все свое нахальство былое и уверенность, голодный Андроников, сонный, и с жадностью евший хлеб, Б. Д. Михайлов в сапогах и брюках с наколенниками, рассказывавший, как пять суток шли две армии из окружения, как, спеша на спектакль группы вахтанговских актеров, его знакомый капитан наскочил на мину и взорвался. Был дождь, — надо было расстрелять часового, что пустил капитана на минное поле, — и комполка приказал написать, что капитана разорвало вражеским снарядом. Другой раз разорвало корову, — бойцы стали подбирать мясо. Животные в лесу привыкли к людям, а люди, занятые взаимным истреблением, животных не убивали. У Михайлова росло двое зайчат. Брюхо у них стало паршиветь, подстилка мокрая. Какой-то боец посоветовал сделать внизу решетку. Зайчата поправились, ели капусту. Затем он их выпустил в поле. Дня через три, обходя поле, он нашел их в противотанковой щели. Щель узкая и глубокая, — бедные зайчата сдохли там. Идет обстрел, — но кричит кукушка, переговариваются глухари, ласка бежит вдоль воронки от снаряда. Михайлов сказал:
— Во всем доме сейчас нет котов, и я оставляю на столе хлеб и масло, мыши не трогают, убежали. У меня на квартире 4 градуса тепла. Ночую в Информбюро в бывшей квартире германского посла.
Пришла Евг[ения] Казимировна{318} в меховых сапогах из замши, сшитых оперным костюмером. Стала говорить о том, что Б. Ливанову тесно в Художественном театре. Из слов ее можно было понять, что Ливанов перерос всех на голову. Они дружат с Корнейчуком. Ванда Василевская{319} на вопрос, почему она ходит в штанах, ответила, что она и не мечтала носить форму Красной Армии, а раз ей разрешили носить, она ее, ни при каких обстоятельствах, не снимет. Я всегда думал, что пафос может принимать самые странные формы.
Та же Евг[ения] Казимировна в сильном волнении. С. Михалков сказал ей, — он только что приехал с фронта, — что немцы начали наступление на западе.
Михайлов сидел долго — ему, по-видимому, хотелось что-то сказать мне, но Андроников пересидел его, — и он ушел. Он же сообщил, что Пэтен назначил своего заместителя адм. Дарлана командующим африканской армией, взамен… Дарлан прилетел, и его взяли американцы в плен, вместе с тем, кого он должен был сместить. То-то теперь расскажут о Пэтене, Лавале, и гитлеровском режиме во Франции. Говорят, что немцы хотят заключить мир с Францией, чтобы та присоединилась к блоку «оси» и вступила в войну. Американцы? И, даже осторожный Михайлов сказал:
— Возможно, что высадятся в Марселе, Сицилии, а может быть, в Греции?
На сердце у многих полегчало. Правда, нельзя не согласиться с Михайловым;
— Сталин говорит, что второй фронт будет тогда, когда с нашего фронта отвлекут 80 немецких дивизий, и он прав…
Тем не менее, а то, что происходит, — приятно и волнительно. Ведь, отвлечение 80 дивизий может произойдет и по одной, по одной…
11. [XI]. Среда.
Утром позвонил Войтинской. В доме у ней холодно, она говорит простуженным голосом. Разговаривали об авансе, который мне обещали выписать «Известия». Затем она сказала:
— В три часа ночи мне позвонили взволнованным голосом и сказали, что они открыли второй фронт. Они высадились в нескольких местах…
— В Европе или в Африке?
— Не знаю точно, но что были новые телеграммы. Я их не дождалась и ушла спать.
Вскоре позвонил Михайлов. — Он устраивается в гостинице, спрашивал — как. Я ему сказал о втором фронте. Он ответил презрительно:
— Наверное, высадку в Африке они и называют вторым фронтом.
Тема для карикатуры. Человек стоит перед московскими афишами, на которых всюду напечатано: «А. Корнейчук. „Фронт“» и говорит: «Они не могут открыть второго, а мы сразу открыли четыре».
У газет много людей. Читают через плечи друг друга — все об Африке. Всюду повеселевшие лица. Слух — правительство Виши переезжает в Версаль. Немцы оккупируют всю Францию.
Ходил в «Известия» и «Новый мир». Пытался достать денег. Нету. Я все еще не впряжен в московскую телегу: за роман не получил ни копейки. Начали занимать. К тому же хлопоты о квартире: Югова хотят переселить к нам, к нам же Шкловский… В «Новом мире» Гладков говорит:
— В 1920 году было легче. Само собой, что мы были молоды, но кроме того, была — свобода! — Он говорил многозначительно: — Свобода-а!
— Тогда было «государство» и «человек», — заметил Замошкин. — А теперь одно государство.
Затем, как и все, начали сравнивать — в каком городе лучше. Гладков рассказывал о голоде и холоде в Свердловске. Оказывается, что ни один город наш не приспособлен к войне. Всюду обыватели ненавидят приезжих, вредят как могут, всюду нет воды, холодно, нет еды, грязно… тьфу!