Вечер по случаю 60-летия со дня рождения Н. С. Тихонова.
На банкете в мраморном зале «Гранд-отеля», когда какой-то казах ругал грузин, друзей Тихонова, за «нахальство», Тихонов подошел к ним и сказал:
— Спасибо, что пришли.
И тогда же Козловский{524} сказал Тамаре:
— А я на днях хотел к вам приехать посоветоваться.
— По какому поводу?
— Ко мне пришли подписывать обращение в ЦК о том, что евреи хотят «реваншировать», «захватить власть в искусстве»…
— Обращение кончалось подписью А. Герасимова{525}?
— А вам тоже приносили?
— Нет, догадываюсь.
Козловский почему-то испугался, встал из-за стола, ушел и больше не возвращался.
5 янв. 1957 [г.], 7 час. утра.
Странный я видел сон; никогда такое не снилось. Я вообще, должно быть, редко вижу цветные сны, хотя живопись и люблю.
Это восстанавливался какой-то старинный дворец, в середине какого-то полуразрушенного города, который, должно быть, я часто вижу во сне. Я прошел в него не с улицы, а через какие-то подвалы: едва ли не через военные мастерские.
Дворец был небольшой, со старинными круглыми сводами, с множеством лестниц; что-то вроде Кремлевского. Всюду ходили рабочие, стояли ведра с краской, кое-где леса.
А некоторые зало были уже отделаны — художниками, корейцами. Даже пол был написан. Я ходил по залам босиком. Ноги прилипали к свежей краске.
На стенах… боже мой, как это было прекрасно!
Стены заполнены были картинами, — маслом, прямо на стене.
Голубое, желтое, розовое. Мотивы все старинные, — хотя писали молодые люди.
Мне понравилась какая-то синяя, в синих тонах, картина, изображающая берег озера, деревья и группу людей, отдыхающих на траве, у ручья. Я похвалил. Какой-то кореец сказал:
— Хорошо? Хорошо! А вот — Катя, — т. е. работы Кати — и указал на кореянку-художницу, которую звали по-русски Катей. Она повела показывать свои работы.
Это было голубое чудо в легкой дымке!
[1957 год без даты]{526}.
Старушка прививала оспу в ногу, чтоб не попортить руки.
Н., сильно пострадавшая при Сталине (у нее арестовывали мужа, долго сидела сестра в лагерях), сердитая на врачей, крикнула:
— Жаль, нет Сталина! Он их всех бы перестрелял.
Ученый Ефимов от волнения привил оспу два раза и теперь лежит с распухшей рукой, боясь умереть.
Ек. П. Пешкова привилась первой, объяснив:
— Как же? Ведь идут чеховские дни. Я последняя, кто видел живого Чехова.
Она присутствует на каждом чеховском заседании. Ей 87 лет.
Позвонил Пастернак. Ему сказали, что мы больны. Он сказал:
— Я очень, очень рад, что вы здоровы. Но на приглашение прийти, он увильнул.
Звонил, плача, Шкловский:
— Я рад, что они здоровы. В. и Г. очень хорошие люди.
Кому-то сказали:
— А ты не езжай на этом номере, есть другой, который не идет мимо Боткинской.
— Да, я же на автобусе!
1. I.1958 г[ода].
Новый год у Капиц. Фокусы его детей, приз за лучшее вино, Капица долго читал скучную «викторину», которую сам сочинил; затем, устав, ушел спать, а мы ждали шофера на машине министра. Шофер приехал, но, оказывается, жена из ревности (они разведенные) пожаловалась, что он отвозил нас на машине! Две недели до того стояла слякоть, а тут подморозило и стало хорошо — ночь была дивная. — Читал днем Потанина и думал над романом «Внутри шаманского круга»{527}. А почему эпос где-то должен был складывать[ся] и расходить[ся] кругами? Он мог возникнуть всюду.
2. I.1958 г[ода].
Обед у Пастернака с Фединым{528}, который, даже выпив водки, не сошел с трибуны председателя, до которой добрался с таким трудом. Он ждал, что Пастернак будет раскаиваться в «Д-р [Доктор] Живаго», а тот сказал:
— Прошлый год был для меня счастливым из-за свершенной мной ошибки. Я желаю тебе, Всеволод, и тебе, Костя, того же счастья.
А руки у обоих, особенно у Федина, страшные — кровь напряжена, надула жилы, и вот-вот кажется, хлынет и пойдет в сторону. — Оказ[ывается] картины своего отца он [Пастернак] положил на мою дачу, а она сгорела.
3. I.1958 года.