Читаю Блока. Раньше он почему-то казался мне мрачным?
17. I.1958 года.
Сценарий. Дело идет плохо.
18. I.1958 года.
То же.
У Т[амары] В[ладимировны] грипп.
19. I.1958 года.
Сценарий. Плохо.
20. I.1958 года.
Ездил в город, исправлял корректуру с В. М. Карповой, редактором «С. С.»{541}. Скучная беседа: относится она ко мне доброжелательно, но мои книги все мне надоели, кроме «Мы идем в Индию», которую «Сов[етский] писат[ель]» упорно не хочет издавать. Надоела эта возня с издателями до смерти. Хотелось бы написать новое, но сил нет.
— До 60 лет мудрым не бывают. Слияние любви и истины высшее состояние умственного и нравственного совершенства. Веды{542} научают мудрости. Мудрость любви.
— Жив, здоров, ни горелый, ни болелый.
«Андроник Комнин»
Роман 1958
Вчера, 26 октября, я читал, вернее сказать, начинал читать много книг. Остановился на одной, наверное, потому, что тема ее соприкасается с моим романом «Эдесская святыня»: [нрзб.] — «Византийские портреты»{543}, т. 2-й, особенно поразила меня история Андроника Комнина. Я читал ее, м. б., и раньше, но вчера поразила она последовательным развитием страсти честолюбца, б. м. наиболее преобладающей страсти нашего времени, вернее сказать, наших дней с их военно-полит[ическими] переворотами (Де Голль, Насер, Пакистан, Бирма, Таиланд и т. д.), заменившими ожидаемые нами пролетарские перевороты, ради которых мы перенесли столько жертв.
И мне подумалось: «А не написать ли роман об Анд. Комнине»? Фигура политикана исключ[ительно] отвратительная, последовательная, а главное, получившая полное возмездие за свое коварство и жестокость!
Полотно м. б. очень широкое: и по времени (30–40 лет деятельности) и по пространству: Константинополь, турки, русские, Средиземное и Черное моря.
Беда, что слишком много действующих лиц.
Но можно, по-видимому, кроме Андроника, выбрать еще четыре-пять действ[ующих] лиц, которые и пройдут через все повествование, что создаст роману некоторую композицию.
[1958 год без даты]{544}.
Преступление Пастернака было преувеличено нами.
А еще больше — нашими врагами.
Если два ссорящихся держатся за подушку и разорвут ее, — пух поднимется, словно облако, и на мгновенье может затмить солнце.
Но затем пух осядет.
Лучше всего на подушке отдыхать, чем рвать ее.
Особенно, если она набита пухом и перьями того крылатого мифического [коня], которого мы изображаем с крыльями.
Хорошо, если Пегас теперь окажется только без крыльев, а не самой обычной водовозной клячей.
12 апреля 1960 года.
От автора
Я ехал в Москву электричкой, встревоженный, недоумевающий, грустный. Ходили слухи о докладе Н. С. Хрущева{545}, посвященном деятельности И. В. Сталина, где деятельность эта, в некоторых своих частях, называлась чуть ли не преступной. Доклада я не читал и, будучи беспартийным, не имел надежд прочесть его. Ждал, что в «Правде» на собрании писателей, куда я направлялся, скажут кое-что об этом докладе.
Вагон был почти пуст. Только в противоположном конце его сидели, сгрудившись, несколько подвыпивших железнодорожников. Сначала они шутили, — и довольно вольно, — затем один, длинный, красивый мужчина с голубыми глазами навыкате, стал рассказывать. Сначала его слушали невнимательно, однако вскоре голоса затихли, да и рассказчик заговорил громче. Мне было не до слушания рассказов, но электричка от самого Сукова пошла с частыми остановками в поле — что-то не ладилось на рельсах, что-то чинили, — мы опаздывали, я стал прислушиваться к рассказу. Торопиться мне было некуда, до заседания в «Правде» оставалось несколько часов, да и признаться, самый рассказ заинтересовал меня. Он имел некоторое отношение к моим мыслям. Все же тема казалась мне столь щекотливой, что я делал вид, будто смотрю в окно, пока не услышал голос голубоглазого:
— Пассажир, а вы чего скрытничаете? Я считаю, что теперь об этом стоит послушать, что говорит рабочий класс. Подсаживайтесь.
Я и подсел.
В «Правде», как и следовало, собственно, ждать, ничего о докладе Н. С. Хрущева не было сказано — ни в докладе главного редактора, ни в выступлениях писателей. Говорили, что рыба погибла в водоемах, что вредитель губит лес и о других хозяйственных надобностях [нрзб.] важных, но не в эти часы, думалось мне.
Я и высказал свои думы, коротко, несвязно, горячо; выпалил, как говорится. Наступило некоторое замешательство, а затем взял слово гл. редактор Сатюков и долго трепал меня в зубах, как щенка, которому он не позволит «заигрывать с империализмом». Да, так и было сказано. К счастью, за меня заступились писатели, — даже А. Сурков, не очень-то жалующий меня и поднесь.
Обратно я ехал, уже держа в кармане печатный текст доклада Н. С. Хрущева.
Вагон электрички был полон. Я не мог, конечно, читать доклада, но, томительно ожидая Переделкино, вспомнил утреннюю поездку и рассказ железнодорожника. Рассказ мне показался теперь еще более значительным, чем утром. Я достал блокнот и записал главные факты рассказа.
У себя на даче, после прочтения доклада Н. С. Хрущева, я снова вспомнил рассказ железнодорожника и записал его во всех подробностях, которые только мог вспомнить.
Сейчас, 9—12 апреля, у меня вирусный грипп. Температура невелика, и я имею возможность если не работать, то просматривать свои рукописи. Под руки мне подвернулись записи «Машинист Игнатий Гнутов». Я перечел их, подправил, кое-что добавил, словом, дал рукописи вид, пригодный для чтения. Не думаю, что рассказ можно или даже следовало печатать сейчас, но годы идут, боли проходят и если случается время, когда из-за боли перехватывает горло, то приходит и такое, когда об этой боли можно говорить без содрогания и ужаса. Возможно, и для этого рассказа придет это время, тем более, что он интересен как след своеобразного народного творчества, своего рода образчик железнодорожного фольклора, сказка на современную тему: для подлинных событий он слишком строен, логичен, слишком ясен. Разумеется, я записал его своим стилем: из-за взволнованности я не мог запомнить манеры рассказа железнодорожника, да и вряд ли в этом есть надобность.
Ну, а теперь перейдем к самому рассказу{546}.
12 апреля 1960 г.
Переделкино. Постель.
Ялта.
Итак, мы 30 декабря 1961 года приехали в Ялту. Над Яйлой и ниже — туманы, но в самой Ялте и Нижней Ореанде — солнце и тепло. Весь день 31-го мы гуляли и восхищались парком. Впрочем наш «Люкс» тоже недурен: две комнаты, ванная, а главное, поразительная тишина. Ни моря, ни машин, ни людских голосов, даже птиц, — здесь зимуют скворцы, есть и воробьи, — не слышно. Ни пароходов, ни самолетов… чудо!