«Ничего не умеют. Даже представить себе не могут, как можно вещь переправить за границу — через Финляндию, например. Ни «окон» своих, ни знакомых на таможне, ни связей с настоящими коллекционерами через агентов. Нищеброды».
«Ничего не понимает. Сам подделка, так подлинник от подделки не отличит. В реставрации ни бум-бум. Никакой художественной жилки, чутья к искусству. Лишь бы блестело да башлями пахло. Пустое место».
— У вас есть одна вещь, — молвил гость, — которая мне нравится особо. Я, если можно так выразиться, совершенно ею очарован. Вы должны уступить ее мне. Я заплачу любые деньги.
Слово «очарован» резануло слух обоим, как фальшивая нота.
— Что же это за вещь? — спросил не без любопытства ведущий близнец.
— Да с чего вы решили, что мы должны вам что-то уступить? — задал синхронно свой вопрос близнец ведомый.
— Пакетная табакерка с миниатюрным портретом зеленой мартышки. Я никогда не встречал подобных портретов животных. Табакерка стала бы украшением моей серии миниатюр восемнадцатого века. Сколько вы за нее хотите? За какую сумму вы согласны мне ее продать?
— Об этом не может быть и речи, — дуэтом сказали старики.
Ему был неприятен их отказ, совершенно для него неожиданный.
Он назвал сумму, за которую готов был купить табакерку, — в евро? в долларах? как вам угодно; я согласен поторговаться, назовите цену сами, здесь все свои. Но нищеброды отрицательно качали головами. Он помрачнел и стал откланиваться.
— Подумайте, я перезвоню вам, мы вернемся к интересующей меня теме через день, неделю, через месяц. О, вот что еще я хотел вам сказать. Вы прекрасные реставраторы, вещи как заново родились, полировка вроде юдинской; но сейчас, знаете ли, мода на нереставрированные вещи.
— Такой моды быть не может, — безапелляционно заявили они на два голоса.
Уходя, он остановился перед портретом юной девушки с напудренными волосами.
— Какая загадочная девица.
Платье ее было серо-голубым, в руке алая роза, накинутый на плечи алый плащ (вторая рука не видна вовсе) клубился вокруг нее, точно облако внезапного чувственного пожара.
— Портрет подписной?
— Нет. Художник неизвестен.
Он пошел к выходу, но вернулся к портрету.
— Кто это?
Старики отвечали:
— Это Сара Фермор.
— Да с чего вы взяли?!
— Видим, — был ответ.
— Сара Фермор — маленькая девочка.
— Она выросла, — улыбнулся ведущий.
— И это не Вишняков, — настаивал уходящий гость.
— Скорее всего, нет, — усмехнулся ведомый.
Поскольку разговора не получилось, повода продолжить знакомство не возникло, гость удалился, оставив в воздухе шлейфный аромат дорогого одеколона, и никто не поведал ему, что портрет был обретен в одном из домов той самой С-ой улицы, где братья и жили, дом (в числе двух или трех неподалеку) некогда принадлежал семейству Стенбок-Ферморов, а сие обстоятельство окутывало слово «видим» алым плащом недоказуемой правды.
Но пока шикарный автомобиль катился по набережной, образ зеленой мартышки не оставлял сидящего рядом с шофером нового антиквара, глаза обезьянки пробуравили неведомые ходы в мозгу его, им овладела известная всем собирателям мания, коллекционный амок: как это так, да эти два одинаковых старых черта скоро загнутся, их время ушло, они никто, а я хозяин жизни, они не должны мне отказывать, я хочу табакерку, хочу, и чего бы мне это ни стоило, она будет моя.
— Моя двоюродная сестра, — сказал Шарабан, усаживаясь поудобнее перед вечерним чтением, — обожаемая моя кузина, у которой надысь пил я в гостях коньяк с кофием, все уши мне протрендела музыкой осьмнадцатого столетия, то Перселл, то Рамо, о Куперене что говорить, весь вечер слушал, взмолился: выключи, говорю, сил нет боле слушать.
— Не ты ли мне рассказывал, — поднял брови Лузин, — как с одной из твоих прекрасных жен не вылезали вы из филармонии, всё на хорах стояли над оркестром? Я думал, ты меломан, Шарабан.
— Да, меломан, почти всеядный, с приятелем с начала существования джаз-клуба завсегдатаями его считались. А вот музыку блистательного вероломного двусбруйного двуликого восемнадцатого века не люблю, да простят меня Бог с Бахом. Прекрасна эта музыка, прекрасна, но в уголках ее затененных спят блаженным сном котята сатаны. В любимом романе Карпентьера «Век Просвещения» консул плывет на Кубу, дабы нести на дальний остров идеи вольности и ветер свободы; и что же на носу его плавсредства стоит? Гильотина. Она, если хочешь знать, под всеми парусами того чудного века стояла, еще в те времена, когда ее не изобрели.
— Вася, ты не прав, как сказал водопроводчик из анекдота, когда электрик со стремянки ему на башку молоток обронил. При чем тут музыка? За что ее не любить?
— Я тебе уже объяснил за что. Впрочем, чаще всего любовь и нелюбовь необъяснимы. Есть что-то, чего ты не любишь?
— Не люблю зимние ботинки, зимние сапоги, подошву их толстую, вес чугунных утюгов, в них ходить тяжело. Вообще-то это у нас фамильное. Отец тоже не любил. И дед, говорят.
— Вы с юга, что ли?
— Можно считать, мы с юга, — сказал Лузин.
— А мы с севера, — сказал Шарабан, протирая очки, — шведы у меня в роду были, подались из варяг в греки, да в Петербурге застряли. Но там у нас был Гольфстрим, а тут у нас нету. Пока сегодня на работу шел, извела меня, веришь ли, февральская печаль. Зиме нет конца, всё в снегу, все скульптуры городские в снеговиков превращены, две снежных бабы, конь и конюший, снежная баба Петр Первый Прадед, снеговик Тургенев ножки валеночные вытянул. Я уже не говорю о бедолагах львах возле Русского музея, нипочем не догадаться, кто они: редкая порода толстых обезьян? белые медведи? чучелки снежных человеков? пухлых два монстрика; хоть бы вышел Гусев и львов своих почистил.
Тут нашел он страницу, на которой остановились они накануне, и стал читать.
«Русская зима не была временем года, временем-пространством иного заколдованного мира представлялась она; казалось, весна не ожидается вовсе. Всё подтаивало в нетающем снегу, кроме снега и льда: реальность, бодрствование, прежняя жизнь, представления, цели. Холод и сугробы словно бы превращали всякую судьбу в осажденную крепость.
В сумерки начинались любимые Елисавет маскарады. Даже в лютые морозы она их не отменяла. Хотя кое-какие пути мороз все же перекрывал: караваны с китайским шелком медлили, фруктовый апельсиновый путь замирал.
Ледостав и снега превращали местный архипелаг в континент. Через Неву шли пешком, мчались на санях над дном со снулой рыбой.
Он с удивлением замечал, что в нем самом оживает некий слабый Гольфстрим, внутренняя холодность его и отчужденность начинает подтаивать в нескончаемых снегах. Пару раз в такие минуты ловил он, делая вид, что не заметил, быстрый взгляд императрицы. С ней держал он ухо востро, она не лишена была некоего чутья, как не лишена была шарма, заразительной любви к жизни; но д’Эон, два пишем, три в уме, всегда помнил историю Лопухиной, которую веселая царица Елисавет приговорила к мучительной пытке, — можно сказать, ни за что (по навету? из ревности?); впавшую в немилость фрейлину били кнутом, откнутобойствовав, палач вырвал ей язык, после недели чудовищной боли, удушья немая, изуродованная женщина сослана была в ссылку в некую Тмутаракань. Стоя в створе анфилады дворцовых покоев на куртаге наоборот рядом с императрицей (для него, как для милой сердцу государыни иностранки, сделано было исключение, он оставался в женском платье, это Елизавета Петровна кокетничала одеждой мужской), слыша ее смех горлинки, он не забывал ее варварскую жестокость. Мушка была приклеена возле ямочки на ее щеке, малютки блохи сидели, намертво приклеившись к патоке на крови, в висящей у нее на шее изящной серебряной блохоловке, она обожала театр, он тоже. Но она чаще оказывалась зрительницей, а он не выходил из роли актера.
Те женщины, которых знавал он почти поневоле на родине (как графиню Р., ее обнял он впервые почти со страстью, когда помогала она ему облачаться в женский наряд, она ответила было на объятие, но вскричала: «Полноте, оставьте, шевалье, вы свое платье помнете!»), не вызывали в нем ни воспоминаний, ни желаний. Но точно исподволь, в ледяном доме d’hiver russe начали возникать, материализуясь порознь, в воображении его женские черты, поначалу не складываясь в целокупный образ.