Усанга засмеялся.
— Они не могут отличить англичанина от немца,— заметил он.— Для них не имеет значения, кто вы, за исключением того, что вы белый человек и враг.
— Тогда зачем они взяли меня живым? — удивился англичанин.
— Идем,— сказал Усанга и повел лейтенанта к выходу из хижины.— Посмотри,— сказал он, вытягивая черный указательный палец в тот конец деревни, где хижины располагались таким образом, что между ними оставалось свободное пространство, нечто вроде деревенской площади.
Там лейтенант Гарольд Перси Олдуик увидел несколько негритянок, занятых раскладыванием охапок хвороста вокруг столба и зажиганием костров под небольшими котлами для приготовления пищи на всю деревню. Зловещая цель этих манипуляций была более чем очевидна.
Усанга внимательно смотрел на белого человека, но если он ожидал увидеть и получить удовольствие от проявления страха у пленника, то был вынужден разочароваться: молодой человек, слегка повернувшись к нему, пожал плечами:
— Вы что, бродяги, действительно намерены съесть меня?
— Не мои люди,— ответил Усанга.— Мы не едим человеческого мяса, но Вамабо любят человечину. Они вас съедят, а мы вас убьем, как англичанина, но есть не станем. Эти Вамабо — дикий, некультурный народ, а мы не такие.
Англичанин остался стоять в дверях хижины — этакий любопытствующий зевака, изучающий приготовления к оргии, должной завершить его короткое земное существование. Трудно представить, что лейтенант Смит Олдуик не испытывал страха, однако, если на душе у него и было неспокойно, то это никак внешне не проявлялось. Офицер спрятал свой страх под непроницаемой маской хладнокровия.
Даже жестокий Усанга, должно быть, был поражен храбростью своей будущей жертвы, хотя негр пришел, чтобы насладиться страхом белого человека и по возможности унизить и оскорбить беззащитного пленника. Чернокожий сейчас ни того, ни другого не сделал, успокаивая себя лишь тем, что ругал белых как расу. Особенно доставалось англичанам из-за лютого страха перед британской авиацией, который испытывали немецкие туземные войска в Восточной Африке.
— Никогда больше,— заключил Усанга,— не будет твоя большая птица летать над нашим народом, роняя смерть на нас с неба,— Усанга уж об этом позаботится,— и он резко отошел к группе своих воинов, стоявших около столов. Окружив хлопочущих женщин, они смеялись и шутили с ними.
Несколько минут спустя англичанин увидел немецких вояк, выходящих из ворот деревни, и снова его мысли вернулись к различным тщетным вариантам побега.
В нескольких милях севернее деревни на небольшой возвышенности вблизи реки, где джунгли кончались у подножия холма, раскинулась небольшая поляна — всего несколько акров свободной от зарослей земли, с редкими деревьями, разбросанными на ней. Мужчина и девушка были заняты строительством небольшого дома — уже была почти построена хижина, покрытая тростниковой крышей.
Они работали молча, перебрасываясь лишь редкими словами — это были вопросы или указания, связанные с работой. На мужчине, за исключением набедренной повязки, ничего не было. Его гладкая кожа сильно потемнела от солнца и ветра. Он двигался с изящной легкостью кошки, а когда поднимал что-то тяжелое, движения его были плавны и не чувствовалось, что эти тяжести в какой-то мере его затрудняют.
Когда он смотрел на девушку, а он это делал редко, она ловила его взгляд, и в это время на лице у нее всегда появлялось выражение недоумения. Она считала его загадкой и никак не могла взять в толк, что он такое. Собственно говоря, ее чувства к нему были не без оттенка благоговейного страха, так как за короткий период их общения она обнаружила в этом красивом, подобном древнему языческому божеству мужчине черты супермена и одновременно дикого зверя, тесно переплетенные между собой. Вначале она чувствовала беспричинный женский страх перед ним, естественный в ее немыслимом положении, но постепенно страх проходил, уступая место другому, тревожащему ее чувству.
Быть наедине в самом сердце неисследованной, дикой местности Центральной Африки с беспощадным первобытным дикарем уже само по себе было устрашающим, но чувствовать, кроме того, что этот человек твой кровный враг, что он ненавидит тебя и всех твоих соотечественников и, кроме того, имеет счет за нападение в прошлом — все это не оставляло никакой лазейки для надежды, что этот загадочный гигант может оказать ей хотя бы малейшее внимание...
Девушка запомнила его с первых месяцев своего пребывания в расположении германской армии в Немецкой Восточной Африке, когда он ворвался в штаб немецкого верховного командования и утащил неизвестно куда незадачливого майора Шнайдера — об участи майора ничего не было известно и по сей день. Она встретила этого дикаря опять, когда находилась на краю гибели, и он спас ее от когтей льва, а потом, объяснив ей, что узнал ее в британском лагере, взял в плен. Вот тогда-то она и ударила его рукояткой пистолета, чтобы сбежать. То, что он не хочет никакой личной мести за ее удар, было доказано в Уилхемсталс: там ночью, когда он убил гауптмана Фрица Шнайдера, мог проделать то же самое с ней, но оставил ее в живых, не пытаясь разделаться со шпионкой, хотя мог бы прикончить шутя.
Нет, она не могла его понять. Он ненавидел ее и в то же время охранял. Это было очевидно, ведь он не дал Большим обезьянам разорвать ее на куски в ту ужасную ночь, когда она убежала из деревни Вамабо, куда ее привел Усанга, чернокожий сержант, как пленницу. Но почему Тарзан ее спасал? Для какой такой цели мог этот заклятый враг немцев спасать ее от обитателей жестоких джунглей? Девушка старалась не думать о возможной участи, которая ее ожидала, но беспокойство и тревога вновь одолевали, хотя в душе она всегда была вынуждена согласиться с тем, что в поведении человека-обезьяны не было ничего такого, что указывало бы на обоснованность ее страхов. Возможно, она судила о нем по тем нормам, которым ее учили другие люди, и еще потому, что смотрела на него, как на дикое существо.
Берта Кирчер чувствовала, что не должна требовать от дикаря невозможного. И так он вел себя по отношению к ней, прямо скажем, по-рыцарски. Она вспоминала своих берлинских знакомых и прикидывала, что сделали бы они на месте человека-обезьяны, очутившись в дикой местности наедине с молодой привлекательной девушкой, и должна была признаться — они наверняка бы действовали отнюдь не так благородно. Скорее всего, забыли бы все цивилизованные привычки, не говоря уже о рыцарстве.
Фройляйн Берта Кирчер по природе своей обладала общительным и веселым нравом. Ей не было свойственна болезненная впечатлительность, она не была чрезмерно подозрительной и больше всего любила компанию людей одного с ней круга. Самое большое наслаждение в жизни доставлял ей живой обмен мыслями, ведь это есть одна из главных черт, отличающих человека от животного.
С другой стороны, Тарзан довольствовался самим собой. Годы полуодиночества, проведенные среди существ, чья способность к устному общению была очень ограничена, научили его удовлетворяться своим собственным душевным миром и усиленной работой воображения и мысли. Почти всегда погруженность в себя заменяла ему разговоры с людьми. Однако за последние годы Тарзан привык к человеческому общению, и возвращение к старым привычкам для него оказалось более трудным делом.
Его активная мысль никогда не была в бездействии, но ход его мыслей никто и никогда не мог угадать или проследить. Человек-обезьяна давно научился держать при себе все, над чем ему приходилось размышлять, и потому у него не было нужды делиться мыслями с кем-либо другим. Поводов для неприязненного отношения к девушке было предостаточно, чтобы он почти не открывал рта, кроме как для необходимого вопроса или ответа. Поэтому они работали в относительном молчании.
Берта Кирчер, однако, была более нетерпеливой и вскоре обнаружила, что имея кого-то рядом, с кем можно разговаривать, и часами молчать, было для нее исключительно утомительно.
Боязнь, которую поначалу вызывал этот человек, постепенно исчезла, и девушку переполняло неудовлетворенное любопытство: у нее накопилась масса неотложных вопросов; прежде всего о его планах на будущее, поскольку это касалось и ее, а также вопросы более личного свойства, относительно его самого, поскольку она не могла не удивляться его прошлому и такой странной одинокой жизни в джунглях. Волновали Берту Кирчер и дружественные связи Тарзана с человекообразными обезьянами, среди которых она его нашла.
Подавив страх, Берта Кирчер спросила его, что он намерен делать после того, как хижина и загородка будут построены.
— Я пойду к западному побережью, туда, где я родился,— ответил Тарзан.— Не знаю, когда это будет. Передо мною вся жизнь, а в джунглях нет нужды спешить. Мы никогда не спешим перебираться с одного места на другое, как обычно делаете это вы, люди. Когда я пробуду здесь сколько нужно, то пойду на запад, но сначала я должен озаботиться, чтобы у вас было безопасное жилье, где бы вы могли спать, и еще нужно, чтобы вы научились добывать себе пищу. Это займет время.
— Вы собираетесь оставить меня здесь одну? — воскликнула девушка. Голос, который предательски зазвенел, выдал страх, охвативший ее от такой перспективы.— Вы собираетесь оставить меня одну в этих ужасных джунглях, чтобы я стала жертвой диких зверей и злых людей, одну — в сотнях миль от жилья белого человека и в стране, которую имеются все основания считать дикой, ибо здесь есть места, где никогда не ступала нога цивилизованного человека?!
— Почему бы нет? — спросил спокойно Тарзан.— Не я же привел вас сюда. Разве кто-нибудь из ваших друзей проявил бы больше внимания к женщине-врагу?
— Да! — воскликнула она.— Несомненно, ни один человек моей расы не оставил бы беззащитную белую женщину одру в этом ужасном месте!
Тарзак пожал своими широкими плечами. Разговор казался ему бесполезным и, кроме того, был для него неприятен той причине, что велся он на немецком языке. К этому языку он питал отвращение, как и к народу, говорящему на нем. Он хотел бы, чтобы она говорила по-английски, и тогда ему пришло на ум, что он ведь видел ее переодетой офицером в британском лагере, где она выполняла свою гнусную работенку в качестве немецкой шпионки. Там-то она, конечно, говорила по-английски, о чем он и спросил у нее.
— Конечно, я говорю по-английски,— воскликнула она.— Но не знала, что и вы тоже знаете этот язык.
Тарзан выразил свое удивление, но не сделал никакого замечания. Он только поразился, почему у девушки были сомнения в способности англичанина разговаривать по-английски. Но теперь вдруг до него дошло, что она, вероятно, смотрит на него только как на зверя из джунглей, случайно научившегося разговаривать по-человечески, и этим человеческим языком оказался немецкий, так как он часто бывал в том районе, где находились германские колонии.
Девушка ведь только там его видела, поэтому могла и не знать, что он англичанин по рождению и что у него есть ферма в Британской Восточной Африке.
«Будет лучше,— подумал Тарзан,— чтобы она как можно меньше обо мне узнала: чем меньше немка будет знать, тем больше сведений можно будет получить от нее о ее действиях на стороне немцев и о немецкой системе шпионажа, представителем которого она была».
Поэтому ему в голову пришла мысль: пусть она думает, что он именно таков, каким кажется,— обитатель диких джунглей, человек без национальности и без родины, ненавидящий всех белых людей, независимо от их происхождения. И это действительно было то, что она о нем думала. Это вполне объясняло его нападение на майора Шнайдера и брата майора — гауптмана Фрица Шнайдера.
Они снова продолжали работать над загородкой-бома,— частокол был почти закончен. Девушка старалась показать мужчине, что умеет трудиться. Тарзан не мог не оценить ее трудолюбия, которое она продемонстрировала неоднократно, собирая и расставляя колючие кусты и ветки — они должны были послужить временной защитой против бродячих хищников.
Руки девушки кровоточили от уколов бесчисленных острых шипов, раздирающих ее нежную кожу. И хотя Берта Кирчер была врагом Тарзана, он не мог не почувствовать угрызений совести и сожаления, что позволил ей делать такую трудную работу. Наконец, он предложил ей прекратить возиться с колючками.
— Почему? — спросила она.— Мне эти колючки не более болезненны, чем вам, и поскольку эту загородку вы строите только для меня и моей защиты, отчего же я не должна выполнять свою часть работы?
— Вы женщина,— ответил Тарзан.— А это не женская работа. Если хотите что-либо сделать, возьмите тыквенные фляги, которые я принес утром, и наполните их водой из реки. Вам вода может понадобиться, когда я уйду.
— Когда вы уйдете? — переспросила она.— Вы уже уходите?
— Когда изгородь будет построена, я отправлюсь раздобыть мяса,— ответил он.— Завтра я снова пойду на охоту и возьму вас с собой. Я покажу вам, как нужно охотиться, чтобы после моего ухода вы не умерли с голоду.
Без единого слова девушка взяла сосуды и пошла к реке. Наполняя бутылки, она задумалась, ее мыслями овладели дурные предчувствия будущих опасностей. Она знала, что Тарзан приговорил ее к смерти, и в тот момент, когда он ее покинет, ее участь предрешена. Гибель будет лишь вопросом времени — весьма короткого времени. Неумолимые джунгли вскоре предъявят на нее свои права, ибо долго ли сможет одинокая женщина справляться с безжалостными разрушительными силами, составляющими столь огромную часть бытия в джунглях?
Берта Кирчер была так занята грустными перспективами, что не слышала и не видела ничего из происходящего вокруг нее. Механически наполнив бутыли, она подхватила их и медленно повернулась, чтобы покинуть берег реки, и тут же издала приглушенный крик, затем отпрянула от спрыгнувшей с дерева фигуры, загородившей ей путь :с хижине.
Го-Лаг, обезьяний царь, охотясь в стороне от своего племени, видел, как женщина направилась к реке за водой. Го-Лаг и был тем, кто спрыгнул с дерева и загородил ей дорогу, когда Берта Кирчер уже собралась возвращать ся в хижину с полными флягами.