Вот какой одиночный автопортретик не без изрядного влияния юного Миши Лермонтова я изваял, не достигнув еще 14 лет.
Во как! — театрально, позерски кинжал себе в грудь воткнул тринадцатилетний мальчишка сугробов снежных (другой вариант был — уродов мрачных) посреди.
Но кинжал не какой-нибудь — солнечный, и кто-то там замечает и небо, и фонтан, и запах роз, и двери, и окна, из тьмы выводящие, хотя другой персонажик, претендующий быть единственно правым, ничтоже сумняшеся объявляет все выдумкой идиота. Выбалтывают нехитрую подноготную автора «призраки погибших грез», ну конечно, это было время моего Второго Большого Любовного Разочарования…
Замечу, однако, что это еще был и невольный портрет места и времени: «все нарисовано, все ложь… все мнимость, все обман… вся жизнь — тюрьма… Картинка, вполне похожая на тогдашний совок, да и на теперешний вдушуплевок тоже смахивает.
Любопытно сравнить с этим другой стишок, написанный в сходном настроении, но с добавкой иного опыта.
Расстояние между стишками пустяковое, каких-нибудь тридцать пять годков.
Солидный вклад в одиночие вносит физиология, а в ней больше всего — сексуальность.
С самого начала, как только начинаешь эту свою сущность чувствовать и осознавать, — убеждаешься: все тут в основном происходит само по себе, все главное — без твоего ведома, без участия воли. Неподвластные, непонятные, отчужденные от тебя события идут сплошной чередой; оволосение и рост прочих половых признаков или отсутствие таковых; желания или нежелания, которыми не ты управляешь, а они тобою со страшной силой; менструации, эрекции и поллюции, смены настроений, застенчивость, страхи, фантазии..
Все с тобою происходящее становится тобой, хочешь ты или нет, и твое бессилие на это влиять вызывает чувство беспомощного, растерянного, болезненного, брезгливого, а иной раз просто безумного одиночества.
Чего стоит один онанизм. Занятие сие, даже если его не слишком стыдишься и боишься, заставляет тебя погружаться в жуткое жерло природного одиночества, — в бездну, на коротенькое мгновение освещаемую молнией бесплодного, бессмысленного, одиночного наслаждения, а потом провал в опустошение, в тупую прострацию, в малую смерть — каждый раз…
И попробуй объясни нокаутированной душе, что вот, мол, пока нет налаженной половой жизни, этот ее суррогат даже полезен как пресловутое открытие клапана для снятия невыносимого напряжения; что нет в этом, если не переусердствовать, ни вреда для здоровья, ни греха перед Господом, который зачем-то ведь попустил половому инстинкту быть таким избыточным и нетерпеливым, таким слепым, таким одиноким… Душа этого не принимает. Душе больно за то, что она сама по себе, а домом ее, телом, правит какая-то похотливая скотинка, в нем поселившаяся. Душе пусто и одиноко, душе стыдно. Стыд — это ведь и есть самонаказание души одиночеством, разве нет?..
* * *
— К онанизму меня приобщил лет в восемь соседский мальчишка Толька, — рассказывал пациент Р., литератор, обратившийся ко мне по поводу многих сложностей жизни. — Дело было в коммуналке (знакомо, подумал я…), виделись мы с Толькой каждый день по нескольку раз. Он был на четыре года старше меня, в этом возрасте такая разница кажется огромной, и старшие — всегда непререкаемые авторитеты. Сын дворничихи, приземистый, коренастый, мускулистый пацан, добродушный и, как мне казалось, несокрушимо в себе уверенный по причине колоссального жизненного опыта. Все на свете знал, все умел: папиросы курить, бутылки открывать, деньги мелкие воровать. Ну и дрочить был мастер, как выяснилось.
— Давай подрочим, — предложил он однажды мне как нечто само собой разумеющееся, вроде как в футбол поиграть.
— Давай, — согласился я бодро. — А чем?
Я подумал, что это какая-то игра вроде футбола, банки-гонялки или чего-то в таком духе. Слово «дрочить» услыхал впервые.
— Х-ха, — снисходительно ухмыльнулся Толька. — Ну чем люди дрочат. Руками, чем. Языком тоже можно, если у тебя длинный, ха-ха… Ты чё, никогда, что ль… это, — не пробовал? Дрочить не умеешь, что ль?
— Не-а, — непонимаючи и смущенно признался я и почувствовал, что краснею.
— Что ли, научить?
— Ага.
— Рупь двадцать с тебя. Ну давай, вынимай.
— Чего вынимать?
Толька наглядно объяснил мне, что вынимать, и неторопливо приступил к показательному уроку.
— Вот так бери, меж двух пальцев, дружка своего… И гоняй: туда-сюда, ну… Дрочи… Взад-вперед… Вверх и вниз… Да быстрей, быстрей… Можешь и всей пятерней, если хочешь кончить скорей… Залупай, залупай его… И вот тут, под залупой три… Чё дружок твой какой-то ленивый, вставать не хочет? Во — мой, погляди…
У него дружок был, как и он сам, коренастый и мускулистый, и меня впечатлило, как быстро он начал пухнуть и увеличиваться. У меня уже давно случались иногда непроизвольные подъемы плоти — спонтанные эрекции, так, кажется, это называется — но я не обращал на них особого внимания и не предполагал, что это может быть предметом игры, цель которой мне была пока еще не понятна.
Как завороженный, следил я за то ускоряющимся, то замедляющимся мельтешением деловитой Толькиной лапы и пытался ему подражать, но шло дело туго.
— Ты, что ли, послюни пальцы-то… Чтоб не совсем суходрочка… Глядеть на тебя расстройство одно. Мал ты еще этим заниматься.
Я обиделся, но не подал виду.
Мал, разумеется, не выходит у меня, как у тебя, не получается, но я еще покажу, на что я способен, я потренируюсь…
— Атас, мать идет, ща вломит…
Едва успел Толька запихать недоопавшего дружка в грязные штаны (мне это удалось значительно легче), как вошла его мать, тетка Полина, все сразу просекла, Тольке дала пенделя, мне погрозила пальцем и выставила на кухню. Происходило посвящение в онанисты в прикухонной комнатушке, где жил с Полиной нерасписанно второй муж, дядь Саш, как все его звали, маляр, горький пьяница. Толька потом мне во всех подробностях описывал свои наблюдения над интимным общением матери и отчима. Рассказывал с обстоятельностью натуралиста, как о морских свинках; объяснял, что это то же самое, что дрочить, только вдвоем и громоздко: со скрипом и скрежетом старой железной кровати, с пыхтением, кряканьем и матерной руганью, если дядь Саш пьян, но не очень, а если очень, то ничего такого не происходит, зато храпит всю ночь так, что обваливается потолок. Просто самому подрочить, сказал он, куда легче и спокойнее, никто тебе не мешает.
Почему-то грустно сказал это последнее…
— Понятно почему, — вставился я, успев, пока Р. рассказывал, припомнить еще пару десятков подобных историй, примерно пятая часть из коих оказывалась зачином развития гомосексуальных наклонностей. — Грустно было вашему Тольке от одиночества. Онанизм и одиночество неразделимы, питают друг дружку… Приглашение к совместному онанированию — это ведь тоже не просто так, а своего рода попытка выхода из одиночества. Подростковые приятельства, дружбы, завязывающиеся на этой почве, могут перерастать и в гомосексуализм…
— У меня этого не произошло, — с несколько повышенной уверенностью продолжал Р. — Я начал самостоятельно осваивать преподанный учебный материал и вскоре совершил воистину потрясающее открытие, которое со свойственной детству наивной неблагодарностью приписал исключительно самому себе.
Открытием этим был оргазм. Всего-навсего оргазм, эка невидаль, скажете. Но я-то, ребенок, ведь ничего не знал о такой возможности. Не догадался, что Толька тоже стремился к этому и достигал. Я уверен был, что только у меня получается такой страшно-сладкий взрыв, будто ослепительное жаркое солнце вдруг вспыхивает в животе и спине, быстро, неудержимо переливается в грудь, в глотку, в затылок, в кончики волос, словно хочет из тебя выпрыгнуть, и почти выпрыгивает, а потом…
А потом какая-то никаковина наступает, как будто тебя уже больше нет. И через некоторое время опять хочется…
Я назвал это Моей Великой Радостью, да, я счел, что я лично открыл ее, эту изумительную тайну, и никто больше такого не может знать?.. Тольке я ничего о своем открытии не сказал и больше с ним никогда не дрочил.
Так началось мое заточение в камере одиночке. Я не понимал, разумеется, что подсел на себя, что угодил в ловушку…
— По Фрейду — аутоэротическая фиксация либидо, — научно уточнил я. — С переносами на объекты вовне..
— Сперва переносов не было, никаких представлений… Я понятия не имел, что занимаются точно тем же девятеро из каждого десятка мальчишек и пятеро из каждого десятка девчонок. Не знал, что онанизм гораздо древней человечества: что на службу этому монстру поставлена гигантская индустрия… Это теперь я грамотный, а тогда предстояло пройти еще долгий путь сладостных одиноких фантазий и диких страхов, стыда, ненависти к себе…
— Как на вас повлияло первое столкновение с запретностью этого занятия? — вяло задал я Р. обычный скучный вопрос доморощенного психоаналитика.
Вопрос немаловажный, ибо оттого, как произойдет встреча Влечения с Запретом, встреча рано или поздно происходящая, во многом зависит, в какое русло направится сексуальность в дальнейшем и как будет влиять на развитие личности. Так рельеф местности определяет русло реки, а русло реки, в свой черед, рельеф местности. — Когда вошла Толькина мать и застигла вас, вы испугались?
— Нет, помнится, не очень. Особого влияния на меня этот эпизод, по-моему, не оказал, испугаться я не успел, что называется, не врубился, — ответил Р. — А вот попозже…
Летним вечером, в постели, прикрытый легкой простыней, я мчался на резвом своем скакуне, мчался к Великой Радости, был уже в финишном галопе… И вдруг вламывается отец, сдергивает с меня простыню — и…