Друг мой, а сейчас прими, пожалуйста, важный врачебный текст — для тебя, при надобности, и для всех тех, у кого страдание любовной потери (брошенности, обманутости, попрания чувств…) стало навязчивым бременем — уже не столько любовью, сколько незаживающей раной, грозящей гибелью..
Слишком хорошо по себе знаю, как трудно вычеркнуть из памяти источник боли, предмет безумного страдания… Легче собственными руками вынуть пулю из мозга.
Доктор Время, конечно, поможет, помогут и все противозависимостные средства, которые я изыскиваю и описываю в своих книгах и письмах. Но ждать, пока подействуют долговременные меры, подчас так трудно, что..
Вот средство дополнительной скорой помощи, опробованное с успехом на себе, а потом на многих: стихотерапия в сочетании с неким подобием магического ритуала.
Двухчастное стихотворение, выстроенное в соответствии с законами действия подсознания. Объяснять механизмы излишне, расскажу только, как пользоваться.
Сначала просто внимательно прочесть обе части подряд, раз пять — семь. Хорошо бы и сразу точно выучить наизусть. (Уже полегчает.)
Потом первое четверостишие своею рукой переписать на чистый лист бумаги и сверху написать в дательном падеже имя адресата — кому — (имяреку, источнику боли).
Листок сжечь, Пепел выбросить.
А потом повторять только вторую часть,
(Имяреку)
Эта вторая часть намеренно переходит в безличное, безадресное звучание, с противопоставлением тени и света.
Речь идет, конечно, о внутренней тени — тени образа, переживания…
Если эта тень будет еще появляться — сначала будет, конечно, пытаясь снова сгуститься в боль, — вспоминай сразу стихотворение, повторяй его мысленно или вслух, лучше только вторую часть — первая будет сама собой разуметься. И сразу почувствуешь, как тень отходит, бледнеет, как растворяется свободой и светом…
ну вот, можно жить…
единицы измерения
…Эта прекрасная женщина, умница и красавица (ее давно уже нет, но назову только инициалы: В.Ч.) была со мною близка, но не любила меня. Отдалась мне, как сама сказала, «из чувства эстетической справедливости».
До сих пор пытаюсь сообразить, что сие значит. Я был в нее влюблен сперва сумасшедше, как обычно, а потом умиротворенно, чего никогда со мной не бывало. В ответ на мою просьбу о любви она сумела какими-то тонкими душевными движениями безболезненно перевести наши отношения в рамки дружбы.
А любила до меня и продолжала любить другого человека, который ее оставил. Мною с сомнительным успехом лечилась…
Я написал ей много любовных и всяких стихов. Она тоже писала стихи, но не мне.
И вот это родилось как обращение к ней: «любовь измеряется мерой прощения, привязанность — болью прощания…»
Написал, как часто делал и делаю, импульсивно, на какой-то салфетке, отдал…
Через 13 лет, когда В.Ч. уже готовилась уходить из-жизни, зная свой диагноз, она вдруг прочла мне эти стихи наизусть. Не узнал, не вспомнил — спросил. — чьи? — твои?..
«Если бы! — засмеялась. — Твои…»
И не поленилась переписать их мне.
Немного потом дополняя пицундским пейзажем и кое-что менял в разных публикациях. В Интернете и сейчас гуляют по сайтам, ненароком присваиваются, обрастают чьей-то самодеятельной музыкой…
В.Ч.
ночная песня
Этот стих родился в метро и был сперва музыкой: ноты я записал на листке (Максим потом аранжировал), а слова пришли позже…
молитва живым
одиночество и творчество
О чем ты? — спросишь, — это Пушкин-то одинок?.. Весельчак Пушкин, всю жизнь окруженный любящими друзьями и прекрасными женщинами?.. Открытая настежь во все стороны душа, Пушкин, умевший найти общий язык и с князем, и с ребенком, и с последним бродягой?.. Переполненный любовью к жизни, всепонимающий Пушкин — и одиночество?..
Да, мой Друг. Безграничное. Видение этого одиночества как под микроскопом, чему сам Пушкин и помогает — его микроскоп! — позволяет мне местами решаться на дерзость: не только прозой о Пушкине говорить.
Энергию одиночества судьба вложила в него спозаранку с немеренной щедростью: в том ядре души, которое по природной мысли должны заполнять любовью мама и папа, образовался колодец ледяной пустоты.
Задумчивый смуглый малыш, мулатистый, толстенький, не был любим родителями, не вызывал у них интереса и хуже того: его мучили, его оскорбляли и унижали.
Давно уже я задумал и потихоньку пишу серию избранных психографий — биографий души, и первым, конечно, Пушкина, лучшего российского Одинокого Друга Одиноких на все времена. Он и мой лучший Друг, а как же иначе, — любимейший из любимых, не исключающий никаких других дружб и любовей, но всем потворствующий и способствующий.
Так вот, в психографии Пушкина основополагающий факт, недооцениваемый биографами-пушкинистами — отчуждающая, жестокая родительская холодность, с оттенком даже расовой неприязни, черная дыра взамен их любви, одиночество на корню, изгойство.
«Ну что ж за угрюмый увалень этот мальчуган!.. От Александра не услышишь смеха. Он не бегает. Роняет игрушки. Шляется из комнаты в комнату, лениво таская ноги. Молчаливость и ярко выраженная лень раздражают мать мальчика. Ей бы хотелось ребенка бойкого, смеющегося, живого. Она предпочитает ему сестру Ольгу, которая на два года старше, и предпочтет ему брата Левушку.
Право, из трех детей именно Александр делает ей менее всего чести. Надежда Осиповна испытывает к нему какое-то брезгливое отвращение. Сама удивляется, что произвела на свет такое чучело. Да, собственно говоря, на кого он похож? На дурно выбеленного негра, вот на кого… Она насильственно заставляет его бегать… надувает губы на сына, не разговаривая с ним по целим дням; жалуется Сергею Львовичу, проливая потоки слез.
Тот злится, кричит, отмахивается, требует, чтобы ему больше не досаждали историями про маленького Александра…
..Он при всяком случае потирал ладони одну об другую… терял носовые платки…
Надежда Осиповна завязывала ему ручонки за спину, да так и оставляла на целый день… приказывала пришивать ему платок к курточке, причем велела менять его не чаще двух раз в неделю; и, чтобы унизить сына, заставляла его выйти к гостям, коим и показывала этот пришитый платочек, сопровождая это пространными комментариями.
Бедный ребенок краснел со стыда, как рак, понурив голову.»
Представь, Друг мой, малютку Пушкина со связанными за спиной руками, с пришитым к куртке платком. Представь малыша Пушкина, на глазах которого мать хлещет сестренку по щекам, требует просить прощения; сестренка кричит «Лучше повешусь!» — и Пушкин хватает гвоздь и пытается вбить его в стену. «Что ты делаешь?!» — орет мать, «Моя сестра хочет повеситься, вот я и готовлю для нее гвоздь», — объясняет маленький Пушкин; видно, он уже знает, как вешаются.
Такое не проходит бесследно и для обычного среднего человечка. А это было дитя с безмерной чувствительностью и бездонной памятью — ребенок, переживания которого множились на бесконечность.