О страданиях гения должен знать каждый — не чтобы его пожалеть, а чтобы понять себя, и не только себя.
Родители и взрослого Пушкина не опознают. Они стыдились сперва некрасивого маленького недотепы, потом беспутного повесы, крамольника, игрока, вечно безденежного. Ну стишки пишет, кому-то они нравятся…
Они не были чудовищами. Они были обыкновенными неплохими людьми. Заурядными Суетными. Тоже страдающими и безумно одинокими, каждый по-своему. Не умели помочь ни себе, ни друг другу, ни своим детям. О гениальности сына их Александра, как и о гениальности вообще — ни малейшего представления.
Все как у всех — того лишь и хотели взаимо-одинокие родители Пушкина: быть как все — в применении к обществу, к коему причислялись и которое называлось, в насмешку будто-бы, высшим светом. Какой там свет. Темень, мгла человеческая. (И книга — не в свет выходит, а во мрак ночи летит…)
Медлительный, печальный, но быстроглазый малыш уже знал душою свою судьбу.
Может быть, ранняя рана отверженности и задумана была свыше для особой заряженности… Сам он об этом помалкивал. Благодарная память обращалась к чудесной няне и к доброй бабушке — к счастью, не было безысходности в детском том одиночестве, было к кому прильнуть. А главное, был у себя он сам, открытый всему и вся, взявший в друзья целый мир.
Были книги… (Помнишь, Друг мой, что Пушкин сразу сказал, узнав, что рана смертельна?.. Обращаясь к книгам: «Прощайте, друзья».)
Как я люблю его почерк, его летучие рисунки и виньетки, совершенно живые. Как послушна ему рука! Сколько абсолютного зрения в каждой линии! И сколько одиночества в череде самоизображений.
Пунктир одиночества: связанные ручонки мальчика — казнь друзей-декабристов (пять виселиц — их, профиль в углу — собственный), ожесточенная затравленность предфинального времени..
Одиночество обычно и похоже ка неправильный пунктир подземной реки: то наружу, то в нети, вглубь… А поэзия — пиршество одиночества и поединок с ним.
Сколь страстно Пушкин любил творческое уединение, столь жестоко страдал от душевного одиночества.
Не только поэзией, но и жизнью старался его побеждать. Фатально, убойно несчастливый в любви, в дружбе был счастлив многажды, всецветно и на века.
В мировой поэзии хватает певцов дружбы, начиная с Гомера; но большей части из них лучше удавалось восхваление дружбы, чем сама дружба. Пушкин к этому большинству не относится. Поэта с таким лучевым даром — дружить, с такой религией дружбы в России, а может, и в целом мире больше не сыщется. Сколько стихов, обращенных к друзьям разных лет!.. В них и вакхическое упоение юных сходок, и озорные эпиграммы, и грезы любви, и печальные элегии, и размышления, и благословения на жизнь, и клятвы сердечной верности:
Кому исповедаться, душу открыть, кроме друга?. Можно даже не ближайшему, важно лишь, чтобы доверие было. И готовность понять, и способность чувствовать…
В послании Горчакову, другу не близкому, но слушателю достойному, наиболее обнаженно звучит мотив одиночества — тоска и предзнание рокового пути:
Но заканчивается эта ламентация не минором саможаления, а миноро-мажором мужественного принятия судьбы:
Как бы опомнившись, осознает вдруг, что не он единственный одиноко страдает; что и в страдании радость есть,
Ему в это время было всего 18 лет, но он уже все предвидел… Уже знал, как палач-время и палачиха-судьба разлучают друзей, и оплакал невозвратное цветение дружб в «Элегии.»
Сбылось как выпросил-напророчил, но не совсем: сердечному мученью, пустыням и слезам дружество его оставило сполна, — как и каждого оставляет со своим роком наедине, не иначе — но забвенью не предало.
…Еще канва одиночества, самая глубинная: отношения с Верой — именно с заглавной буквы Пушкин написал это слово в те же 18 лет в большой стихотворной исповеди «Безверие», редко включаемой в его сборники.
В стихе этом с пронзительной, потрясающей силой описываются мучения «…того, кто с первых лет Безумно погасил отрадный сердцу свет…» — это, конечно, сам Пушкин, и он взывает к состраданию, умоляет о душевной помощи тех верующих(?), «…которые с язвительным упреком, Считая мрачное безверие пороком», отворачиваются от него:
Вчитываешься в эти строки — и действительно слеза подступает. Жестокой гордости исступленье с одной стороны — и брата стон — с другой, брата, который собою страждет… Вот она, всечеловеческая болезнь эгоцентрической разобщенности, вот оно, одиночество.
Чего стоит вера — и вера ли это?! — которая, собою гордясь, жестоко глуха к боли блуждающей одинокой души, боли поиска?..
Дух захватывает от вселенского объема и глубины этих строк. Все прозрел — и для себя наперед, и для всех на все времена.
Атомарно точные, ядерно взрывающиеся слова: глухих Судеб удар — да, глухих как камни, как люди… Отпадший веры сын — именно: безверный человек — сын, потерявший мать, а скорей, ею отвергнутый, брошенный… Обнимет он измену — обнимет! — и видит с ужасом, что в свете он один..
Одиночество — это безверие, безверие — это одиночество — вот о чем крик в стихе, и это касается всех и каждого, «Ум ищет божества, а сердце не находит» — формула смятенного расщепления духа, верная и в обратном чтении: сердце ищет, а ум не находит или находит не то, на что указывают указчики…
Если вера — лишь бегство от ужаса одиночества, то это самообман, наркотик Если же вера обретается в поиске высшей цельности — она же и честность духа, она же искренность истинная — в поиске равноправия и единства ума и сердца — то это подвиг.
Как далеко смотрит юноша Пушкин! — вот вдруг, вроде бы от себя отвлекшись, наводит прожектор на последний рубеж земной жизни:
(Мурашки по спине от строк этих…)
Да, у дверн гробовой душа уже становится — должна стать отвязанной — опять абсолютное попадание словом в суть, выстрел в яблочко. А безверный человек есть слепой мудрец, ну как еще точней можно сказать?..
И это он сказал не о ком-то, а о себе. Жаждет прозрения. Идет в церковь, входит вместе с толпою в храм, но:
Ведь вот оно, чудо Божье живое — ну как мог так гениально сказать о разуме — и немощном в и строгом, восемнадцатилетний юнец?! — как прознал, что дары мира душевного приходят из-за пределов мира вещественного?..
Что такое 18 лет для времени нынешнего?.. Возраст пацанов, призывников, сопляков…
«Безверие» — психографический автопортрет Пушкина и на тот момент, и гораздо дальше, как раз до мига, когда душа стала отвязанной…
Немыслимо, как мало он прожил и как много успел. Сколько постиг и провидел.
Из мировых гениев ближе всего к нему, конечно же, Моцарт. Та же безмерная интенсивность жизни и творчества (прожил всего 34 года!), та же космическая скорость развития и дальнолетность, та же волшебная легкость и бездонная глубина; то же преизобилие игры, озорства, проказничества, даже хулиганства местами (ручки-то связаны бывали целыми днями — у одного тряпицей, у другого игрою на инструменте, а он кричал. — «Ненавижу музыку!») — и нуль самолюбования и позерства.
Такой же естественный, близкий, родной, свой — и непостижимый, невероятный. Такой же всепроникновенный и беспреградный, мгновенно вживающийся в любую сущность и воспроизводящий ее с беспредельною глубиной и совершенной точностью.
Пушкин чувствовал с Моцартом органическое родство. Может быть, именно поэтому в «Моцарте и Сальери» образ Моцарта кажется сравнительно поверхностным — в контраст колоссально мощной нутряной исповеди Сальери. Только природный моцартианец способен так вжиться в свою противоположность и полней выразить, чем себя….
Моцартианцы — особая порода в человечестве: гениальность, сгущенная до жгучего чистого вещества, пунетир вечного детства… За редкими исключениями (Чаплин) краткоживущие светочи. Солнечный Рафаэль и лунный Шопен, как и Моцарт и Пушкин, успели совершить невозможное, а сколько еще могли бы…
Конец его жизни подобен воронке — медленно сперва, потом все быстрее, быстрее, бешенее, как смерч…
Воронка одиночества, безжалостного, удушающего душевного одиночества закрутила Пушкина и унесла.
Биографы исследили, кажется, уже каждый микрон тех событий, измусолили каждый волосок. Сколько версий и толкований — и затравили его, подстроили, спровоцировали враги, и сам виноват, напросился, смерти искал, и никто не виновен, лишь злобный рок…
Все равно за семью печатями. — что таилось внутри, что знал, что подозревал, что терпел, на что уповал — всецело никому не поведал и поведать не мог. Многим лишь понемногу, царю в том числе, да что толку.
Ясновидица предсказала: смерть примешь от белого человека и его белой лошади…