Последний год вобрал в связку все гордиевы узлы неразрешимых противоречий его бытия.
Так спрут собирает в комок свои щупальца перед броском на жертву…
Финансовое фиаско, безденежье и долги. Невозможность работать без вдохновения ради денег. Невозможность вдохновения без покоя и свободы душевной. Невозможность свободы и покоя в петле угрожающей нищеты, в тисках кастовых понятий и прочих зависимостей, в клоаке интриг и сплетен, в душном домашнем мирке, полном недопонимания и недомолвок, атакуемом бесами предательства, змеями измен — изнутри и снаружи.
«Я человек публичный, а это хуже, чем публичная женщина».
Падение популярности, сужение читательской аудитории, которой его вершинность не по мозгам. Ядовито-тупое злопыхательство критики: Пушкин скучен стал, повторяется, исчерпался, нового нам не скажет.
Продолжающаяся насильственно-инфантильная зависимость от царя и главного полицая страны Бенкендорфа. Государь, без соизволения коего даже на дачу свою поехать не можно, у Пушкина под ревнивым подозрением, подогреваемым злыми сплетнями, на предмет отношений его с Натали, а требуется кесарю неустанно спасибо талдычить, иначе каюк.
Глубокий срыв психики по холерическому типу, накаты зловещей мрачности, вспышки гнева по делу и не по делу, вызовы на дуэль не тех, кого следовало бы, беспомощные попытки изображать хладнокровие в свете — с провалами в безобразное и смехотворное бешенство. Сколько сгустилось в эти месяцы ледяного равнодушия, сколько подлости, сколько жестокости на одного гения.
Вот он хоронит мать, исповедавшуюся в нелюбви и умолявшую уже при смерти о прощении. Он простил.
Вот умолкает 19 октября 1836 года, душимый слезами, не в силах продолжить чтение стихов на последнем годичном собрании лицеистов. Жить оставалось на тот день чуть больше трех месяцев.
Вот красавица Натали и красавец-блондин Дантес, гарцующие, породистые, физически созданные друг для друга, изнывают от взаимовлечения, не получающего исхода. Рукопожатия в танце, нежные взгляды, не более, но…
Прирожденный гаремщик, жаркий полигам, коим Пушкин был, неспособен к верности в одномерном ее понимании — изменял Натали с сестрой ее даже — не одноверенно многоверен — да, верен всем своим женщинам, верен каждой по-своему. А ревность безмерна; не допускает не только измены, но даже и тени возможности… Ревнует одну как всех вместе взятых. Моральной справедливости тут никакой, разумеется, просто так есть природно — природа же и воздаст сторицей.
Вот Пушкин, бледно-коричнево-желтый от переполнения смесью черного адреналина и желчи, дергающийся, скалящийся, трясущийся, измученный маленький обезьянчик, жалкий уродец в сравнении со своей прекрасной примадонной-женой и великолепным белокурым жеребцом, нагло ее охаживающим.
Пускай даже и не было телесно совсем ничего, допустим, даже ни поцелуя торопливой украдкой, — но все равно естество женское дрогнуло, была вспышка, сама призналась, чего же боле?.. И чем помочь себе, если не пулей?..
Верности требовать можно только телесножитейской, и это мрак, потому что души в такой верности — нет.
А о любви можно только просить, да не выпросишь. Разве только у неба…
Другой некрасавец, коротыш Лермонтов, шедший следом с явным намерением воспроизвести образец в байроническом стиле, вскричал картинно: «Погиб Поэт — невольник чести — Пал, оклеветанный молвой, С свинцом в груди и жаждой мести, Поникнув гордой головой!.. Не вынесла душа Поэта Позора мелочных обид, Восстал он против мнений света. Один, как прежде, и убит!»
Несогласовка — невольник чести не мог восстать против мнений света и не восстал: подчинился, подстреленно лег под них.
А что один, как прежде, — вот в этом правда, сквозная. Один — с ручками, связанными за спиной, с платком, пришитым к груди..
голос памятника
Довелось мне как-то, сидя у окна, часа два созерцать фантастический небесный спектакль. Душной ночью это было, на юге. Не спалось никому: вся крохотная наша съемная квартиренка беззвучно содрогалась, тряслась, билась в судорожном светоприпадке…
Нет, не землетрясение это было, а неботрясение. Гроза бушевала — но не над нами, а над горами, в отдалении, горы не допускали до нас воюющие полчища туч, удерживали и гром где-то там, при себе, давая возможность в тишине насладиться потрясающим зрелищем беспрерывно сверкавших молний.
Сверкавших — не то слово!
Это было великопобоище, сражение небесных гигантов, битва богов. Молнии самые разнообразные, от точечных вспышек до колоссальных, в полнеба, огненных канатов, толстенных, как пожарные шланги. Некоторые успевали повисеть, задержаться секунды на две, словно предоставляя себя съемке, — и можно было явственно различать древовидно-ветвистые формы одних, стремительно-роскошные росчерки других — вот такими, наверное, небесное начальство подписывает указы о казни целых цивилизаций — и зверовато-человеко-образные очертания третьих — словно мощным рентгеном просвечивались сразу все потроха, нервы и сосуды пространства, до мельчайшего капилляра…
Тогда мне и подумалось, что гений есть молния, проходящая сквозь человечество.
Молния Истины.
В Смысловой Вселенной накапливаются разноименные смысловые заряды. Там им становится невыносимо тесно, зарядам Истины, и они устремляются вниз, в темную толщу нашу — им больше некуда деться…
Им там нечего делать, в небе — к чему могут себя применить в межсобойных просторных играх непристроенные сгустки свободного Знания? — и чем заняться неувядаемой, но невостребованной Красоте?.
Здесь, среди нас, Смыслы ищут и находят Проводников своих, чтобы оплодотворять собой дикие невозделанные миры тьмы и хаоса.
Да и как иначе — и для чего же нам, спрашивается, столько незадействованных мозгов, Творвщий смыслопоток идет к нам Сверху, из надизмерений, но постоянство его не есть ровное осыпание крупинок песочных часов, а мерцающее аритмичное пульсобиение молниеподобных разрядов.
У гения мозга не больше, чем у любого. Все то же на вид серое вещество. Единственное отличие, проводимость.
Так совпало само собой, что строчки эти пишутся в дни всемирного празднования 250-летия Моцарта. Вот уж кто, наверное, потешается над своим юбилеем: это мне-то столько? — и как же я должен выглядеть?..
Ему нисколько, ему сколько угодно. Его всевозрастность обозначилась очень рано.
Среди Одиноких Друзей Одиноких он не самый сильный, не самый мудрый — но самый проникновенный, самый чудесный, самый утешительный, самый человечный и самый близкий. Ближе просто не может быть.
И по космической глубине, скрытой в волшебной прозрачной легкости, ему равных нет.
Недаром человек, больше всех любивший и лучше всех знавший его в России, первый советский наркоминдел Чичерин сравнивал Моцарта с Леонардо. В музыке — да!
И вот почему, как научно доказано, он и самый целебный из композиторов, и самый лучший для детей.
Моцарт с двухлетнего возраста стал первым моим любимым композитором — сперва влегкую: нежным очарованием скрипичных концертов, бодрой энергией «Турецкого рондо» (в 5 исполнении Марии Юдиной, впрочем, и эта светлая ажурная пьеска наполнялась демоническим неистовством!..), до-мажорной сонатой, с ее милой беззаботной игривостью, скрывающей бездонную грусть одинокого ребенка…
А потом симфонии — сначала, конечно, сороковая, хитовая; потом фортепианные концерты, потом трио, квартеты, потом оперы, Месса, Реквием…
Потом оказалось, что от него можно свободно, легко и далеко уходить, даже будто бы забывать, и также легко и радостно возвращаться — как к настоящему Другу.
Потом стало ясно, что он вселенски неичерпаем, что никакого количества жизней не хватит, чтобы устать его узнавать, открывать им миры и миры, открывать людей и себя…
Пока под небом будет страдать хоть одно одинокое человеческое существо, Моцарт будет востребован.
Молния Моцарт будет пронзать нашу тьму еще столько времени, сколько потребуется, чтобы человек, не перестав быть человеком, стал Богом — да и потом он жить с нами будет, в том Царстве, которое пока только внутри…
единица и дроби
Император: — Музыка неплоха, но мне кажется, в ней чересчур много нот.