— Мы с вами принадлежим к разным слоям общества, — сказал я наконец. — Я должен помнить об этом. Это имеет значение?
— Имеет. Но вы меня не поняли. — Она подалась вперед, ее глаза выплыли из полутьмы, а худая грудь с силой прижалась к краю стола. — Деньги для меня мало что значат. Я думала, что Эстер любит меня. Считала ее настоящей подругой. Готовила к соревнованиям по прыжкам в воду. Разрешала пользоваться бассейном отца. Однажды я даже устроила вечер в ее честь — в день ее рождения.
— Сколько же лет ей тогда исполнилось?
— Восемнадцать. В то время она была самой прелестной девушкой в мире. И самой порядочной. Не могу понять, что произошло со всей ее порядочностью?
— Такое случается со многими. Не только с ней.
— Это в мой адрес?
— Да нет, — вежливо объяснил я, — в адрес нас всех. Может быть, это результат радиоактивных осадков или чего-то еще.
Я чувствовал, что нуждаюсь в выпивке более чем когда-либо. Поблагодарил ее и, извинившись, отправился на поиски бара, вскоре увенчавшиеся успехом.
Убранство бара вполне соответствовало общему стилю клуба «Чэннел». Целую стену занимала резная стойка из красного дерева. Другие стены были украшены фресками из жизни Голливуда. В зале находилось несколько десятков подвыпивших гостей, тихо осыпающих друг друга полуночными оскорблениями и ругающих порядки филиппинских барменов. Здесь были актрисы с неподвижным масленым взором, будущие актрисы, в глазах которых застыло постоянное ожидание, какие-то типы, похожие на младших администраторов, старательно терпящие друг друга, их жены, пристально следящие друг за другом, но не забывающие мило улыбаться, и другие.
Филиппинец в белом пиджаке наконец подал мне виски с содовой. Я сел за стойку, оказавшись между двумя совершенно незнакомыми мне людьми, и невольно прислушался к разговорам. Все присутствовавшие здесь так или иначе были причастны к миру кино, а разговоры велись о телевидении. Болтали о средствах массовой информации, о черном списке и увольнениях, о плате за второй показ, о том, кто получает деньги за экспериментальные фильмы, а также о том, что говорят их менеджеры.
Мужчина справа от меня походил на старого актера, но из его слов можно было заключить, что он режиссер. Может, он и был актером, который занялся режиссерской работой. Он что-то оживленно объяснял своей соседке — блондинке с голосом как у лягушки.
— Понимаешь, это значит — с тобой что-то происходит. Ты влюблена в девушку или в парня, смотря по обстоятельствам. То есть девушка, которую он очаровывает, — не та, что на экране, а ты сама.
— Переживания, сопереживания, — проквакала она со смешком. — Почему не назвать это просто сексом?
— Это не секс. Но включает в себя элементы секса.
— Тогда я за это. За все, что включает в себя секс. Это мой собственный философский подход к жизни.
— Прекрасная философия! — воскликнул другой мужчина. — Секс и телепередачи — настоящий опиум для публики.
— А я считал марихуану опиумом для публики.
— О, марихуана — это марихуана.
Слева от меня сидела девушка. Краем глаза я взглянул на ее профиль: молодой, нежный, словно фарфорввый. Она говорила серьезно и горячо, обращаясь к мужчине, сидящему рядом, — стареющему комику, которого я видел примерно в двадцати фильмах.
— Ты сказал, что будешь поддерживать меня, чтобы я не упала, — почти прошептала она.
— Тогда я сам крепче держался на ногах.
— А еще обещал жениться на мне, если когда-нибудь отважишься на такой шаг.
— Я думал, у тебя хватит ума не принимать этого всерьез. Я уже два года на пенсии.
— Ты очень романтичен. — Она готова была заплакать.
— Это мягко выражаясь, дорогая моя. Но несмотря ни на что, у меня есть чувство ответственности. Для тебя я сделаю все, что смогу. Пожалуй, я дам тебе свой телефон. И можешь посоветовать ему прислать счет мне.
— Мне не нужен твой вонючий телефон и не нужны твои грязные деньги.
— Не упрямься. Хочешь еще выпить?
— Да, закажи мне коктейль с синильной кислотой, — хмуро проговорила она.
— Со льдом?
Я оставил стакан недопитым. Мне захотелось немедленно выйти на воздух. За одним из мраморных столиков во дворе, под узорной тенью бананового дерева, сидел Симон Графф со своей женой. Его седые волосы еще не высохли после душа. Он нарядился в розовую рубашку с широким красным поясом и в смокинг. На плечи миссис Графф была накинута шуба из голубой норки поверх черного вечернего платья с золотой отделкой. Такие давно уже вышли из моды. Графф что-то говорил, обращаясь к жене, со скучающим и холодно-насмешливым выражением. Ее лица я не видел. Через стеклянную стену она упорно смотрела на водную гладь бассейна.
В машине у меня был контактный микрофон, и я отправился на стоянку, чтобы взять его. Автомобилей перед зданием поубавилось, но появился один новый: седан Карла Стерна. Регистрационная карточка свидетельствовала, что машина взята напрокат. Мне было некогда осмотреть ее подробнее.
Графф все еще говорил, когда я вернулся к бассейну. Мелкие волны бились о бортики и переливались золотом. Прожекторы по-прежнему ярко освещали пустой бассейн. Скрытый от Граффа деревом, я пододвинул плетеный стул ближе к стене и приставил микрофон к гладкой поверхности стекла. Этот трюк всегда отлично срабатывал, сработал и сейчас. Я услышал голос Граффа:
— О да, конечно, это моя вина, я же твой персональный bete noire. Приношу свои глубокие извинения.
— Прошу тебя, Симон…
— Какой Симон? Здесь нет Симона. Я — сущий дьявол, кошмарный, ужасный тип, знаменитый гулящий муж. Нет! — Он резко выкрикнул последнее слово. — Подумай минутку, Изабель, если у тебя осталась хоть капелька мозгов! Вспомни, что я для тебя сделал, какие страдания вынес и что я продолжаю терпеть. Подумай, где бы ты сейчас была, если бы не я. Я всегда старался помочь тебе…
— Это ты называешь помощью?
— Не будем спорить. Я знаю, чего ты хочешь. Знаю, с какой целью ты нападаешь на меня. — Его голос сделался совсем мягким — как сливочное масло, подсоленное слезами'— Ты страдаешь и хочешь, чтобы я тоже страдал. А я отказываюсь. Ты не можешь заставить меня мучиться.
— Будь ты проклят, — быстро прошептала она.
— Будь я проклят, так? Сколько ты уже выпила?
— Какая разница?
— Ты же знаешь, что тебе нельзя пить, алкоголь — смерть для тебя. Может, мне позвонить доктору Фрею, чтобы он тебя снова запер?
— Нет! — Она была напугана до смерти. — Я не пьяна.
— Конечно. Ты — олицетворение трезвости. Ты идеал праведницы из христианского женского общества трезвости, mens sana in corpore sano. Но позвольте сообщить вам одну вещь, миссис Трезвость. Ты не испортишь моего праздника, несмотря ни на что. Если ты не можешь или не хочешь вести себя как хозяйка, уезжай отсюда. Токо отвезет тебя.
— Почему бы тебе не попросить ее исполнить обязанности хозяйки?