— В начале или в конце года?
— Весь год. Так что сами видите. — Он помахал рукой перед лицом, как бы отгоняя надоедливую муху. — Это просто невозможно. Изабель была под замком, когда застрелили девушку. Абсолютно исключено.
— Вы уверены?
— Разумеется. Я регулярно ее навещал.
— Изабель — ваш близкий друг?
— Да. Очень близкий.
— Настолько близкий, что можно и солгать в его пользу?
— Не говорите чепухи. Изабель и мухи не обидела бы.
Его глаза затуманились, язык заплетался, но стакан он держал твердо. Залпом осушив его, он присел на край стола, слегка покачиваясь и сжимая стакан обеими руками, точно он был его единственной опорой.
— Очень близкий друг, — повторил он мечтательно. — Бедняжка Изабель. У нее трагичная история. Ее мать умерла совсем молодой. Отец дал ей все, кроме любви. А она так нуждалась в сочувствии, ей требовалось, чтобы хоть кто-то выслушал ее. И я попытался стать ее другом.
— Вы?
Он печально и задумчиво посмотрел на меня. Временный подъем, вызванный виски, уже проходил. Лицо Бассетта приняло оттенок вареного мяса, тонкие волосы рассыпались и упали на лоб. Он с трудом оторвал одну руку от стакана, чтобы откинуть волосы назад.
— Я понимаю, что вам трудно поверить. Но это же происходило двадцать лет назад. Не всегда ведь я был стариком. К тому же Изабель нравились мужчины старше ее. Она была предана своему отцу, но между ними никогда не было того взаимопонимания, в котором она нуждалась. Тогда ее только что исключили из колледжа, в третий или четвертый раз. Она была ужасно замкнутой и проводила дни напролет здесь, на пляже, в одиночестве. Мы познакомились, и постепенно она привыкла беседовать со мной. Мы проговорили все лето, до самой глубокой осени. Она ужасно не хотела возвращаться в колледж, не хотела расставаться со мной, так как влюбилась в меня.
— Вы шутите.
Я нарочно дразнил его, и он отреагировал с остротой, вызванной слишком большой дозой алкоголя. Лицо его вспыхнуло, на щеках проступили старческие багровые жилки. С трудом сдерживая обиду и гнев, он произнес дрожащим голосом:
— Истинная правда, она любила меня. Мне тоже немало пришлось пережить, и я был единственным, кто мог понять ее. Она уважала меня. Между прочим, я окончил Гарвард, это вам известно? А в первую мировую войну провел три года во Франции, служил санитаром.
Я подумал, что ему лет шестьдесят. Значит, когда они встретились, ему было сорок, а Изабель около двадцати.
— А какие чувства вы испытывали к ней? Тоже отеческие?
— Я любил ее. Она и моя мать — вот две женщины, которых я действительно любил. И я бы женился на Изабель, если бы ее отец не отказал наотрез. Питер Гелиопулос отверг меня.
— И выдал ее за Симона Граффа.
— Да, за Симона Граффа. — Он содрогнулся от наплыва чувств — слабый и робкий человек, который редко позволяет своим эмоциям вырываться наружу. — За самоуверенного карьериста, блудника и мошенника. Я знал Симона Граффа, когда он был простым иммигрантом и ничего собой не представлял. Помощник режиссера халтурных вестернов. У него тогда был сдин-единственный приличный костюм. Но я к нему хорошо относился. А он делал вид, что я ему нравлюсь. Я ссужал ему деньги, ввел рядовым членом в наш клуб, представил влиятельным людям. Господи, это же я и познакомил его с Гелиопулосом. Два года Графф работал у него на студии режиссером-постановщиком, а потом женился на Изабель. Все, что у него есть, чего он добился, пришло к нему с этой женитьбой. И у него хватает совести так обращаться с ней.
Он встал и попытался подчеркнуть свои слова широким гневным жестом, который отбросил его в сторону, к стене. Выронив стакан, он обеими руками уперся в стену, чтобы удержаться на ногах. Однако ему, вероятно, показалось, что стена падает на него. В действительности он сам, врезавшись лбом в штукатурку, согнулся пополам и с глухим звуком уселся на пол, покрытый ковром. Теперь Бассетт смотрел на меня снизу вверх, глупо хихикая. Собственно, прямо на меня был устремлен только один его глубоко запавший голубой глаз, а другой закатился, отчего лицо его приняло странное сомнамбулическое выражение.
— Сильно кружится голова, — сообщил он как бы в свое оправдание.
— Надо уменьшить дозу.
Я взял его под мышки, приподнял и подтащил к креслу. Он свалился как мешок, руки свесились, касаясь пола, а подбородок уткнулся в грудь. Ему наконец удалось остановить свой блуждающий взгляд — разумеется, на бутылке, и он протянул к ней руку. На дне оставалось пять или шесть унций виски. Я испугался. Этого было вполне достаточно, чтобы окончательно вывести его из строя или же вовсе убить. Поэтому я быстро взял бутылку, заткнул пробкой и поставил в бар. Ключ от бара торчал в замке. Я повернул его и опустил к себе в карман.
— По какому праву вы конфискуете мою выпивку? — Бассетт с таким трудом ворочал языком, что был похож на верблюда, жующего жвачку. — Это противозаконная конфискация. Я требую соблюдать закон о неприкосновенности личности.
Он попытался дотянуться до моего стакана. Но я успел перехватить его и отставить в сторону.
— Клэренс, вам уже достаточно.
— Позвольте мне судить самому. Я решительный человек, особенный человек. Человек, который спокойно выпивает в день по бутылке, ей-Богу. Перепью вас запросто.
— Не сомневаюсь. Но вернемся к Симону Граффу. Кажется, вы его недолюбливаете?
— Я ненавижу его, — процедил он сквозь зубы. — Будем откровенны. Он украл у меня единственную женщину, которую я любил. Кроме матери. А также украл моего метрдотеля. Лучшего метрдотеля на всем побережье, моего Стефана. Они предложили ему двойную оплату и сманили в Лас-Вегас.
— Кто они?
— Графф и Стерн. Он им потребовался в их так называемом клубе.
— Кстати, о них — почему Графф терпит наглость этого бандита?
— Ну, это самый трудный вопрос, на который у меня нет ответа. Но если бы даже я и знал, вам бы ни за что не сказал. Потому что я ведь не правлюсь вам, да?
— Ну что вы, Клэренс. Встряхнитесь. Вы мне очень нравитесь.
— Ложь. Жестокая и бесчеловечная. — Две слезинки выкатились из уголков его голубых затуманенных глаз и скатились вниз, блеснув, как маленькие серебряные пульки, и оставив на щеках влажные дорожки. — Не даете мне выпить. Заставляете меня говорить, а выпивку спрятали. Так нечестно, это гнусно.
— Прошу прощения. Но на сегодня виски достаточно. Вы же не хотите убить себя.
— А почему бы и нет? Один-одинешенек во всем мире. Никто меня не любит. — Он внезапно залился такими обильными слезами, что все его лицо сразу стало мокрым. Судорожные рыдания жестоко сотрясали его, как будто из его щуплого тела пыталось прорваться наружу нечто огромное.
Это было не очень приятное зрелище. И я собрался уходить.
— Не оставляйте меня, — с трудом выговорил он. — Не оставляйте меня одного.
Он вылез из-за стола, пытаясь меня удержать, но споткнулся обо что-то — о какую-то невидимую проволоку — и в полный рост растянулся на ковре, уже ничего не видя, не слыша и не говоря. Я повернул его голову так, чтобы он не задохнулся, и вышел.
Стало заметно прохладнее. Из бара все еще доносились смех и звон бокалов, но оркестра во дворе уже не было. Чья-то машина медленно, словно с трудом, выбиралась по подъездной аллее вверх, на автостраду, за ней еще одна. Компания разъезжалась по домам.
В комнате спасателя, за кабинками для переодевания, горел свет. Я заглянул в дверь. Молодой негр читал книгу. Увидев меня, он захлопнул ее и поднялся со стула. Я прочитал название книги — «Основы социологии».