Он убедился, что нет никакой надежды спасти раненого: копье пронзило важнейшие жизненные органы. Старый монах задумался и с глубоким чувством печали стал всматриваться в черты бедного трубадура.
– Господи! – прошептал он.– Не свершишь ли Ты чуда для этого бедного ребенка, такого молодого и прекрасного?
Чтобы успокоить свою совесть, монах наложил на рану повязку и при этом выказал больше искусства и опытности, нежели оруженосец Дюгесклена. Потом, вынув из-за пазухи небольшой серебряный кубок, налил в него несколько капель сильного подкрепляющего и влил их в рот менестреля.
Благодетельный напиток скоро произвел целительное действие: краска мало-помалу выступила на бледных щеках Жераля, и дыхание его стало порывистее и сильнее. Скоро открылись и голубые, влажные глаза.
Можно вообразить себе удивление молодого Монтагю, когда, очнувшись, он увидел себя в шалаше из ветвей, на ложе из сухих листьев и нескольких плащей, подле старого монаха, который молчаливо следил по лицу раненого за всей переменой ощущений. Холст, который должен был закрывать вход в шалаш, был отдернут, и бедный больной мог одним взглядом окинуть шумную и оживленную картину. В отдалении он видел замок Монбрён и толпу людей в пестрых нарядах и блестящем вооружении, сияющем на солнце, которые наполняли воздух своими криками. Между тем вокруг него все было тихо. Он мог проникнуть взорами в глубину зеленеющего, густого леса, в котором еще пели птицы. С этой стороны не видно было ни одного вооруженного человека, и, исключая двух-трех бедных вассалов у входа в палатку, ожидавших приказаний отца Николая, пейзаж оставался пустынным.
Трубадур машинально рассматривал эту обширную картину, в которой было такое множество странных контрастов, и память его, казалось, мало-помалу стала возвращаться. Может быть, ему казалось, что он видит сон, может быть, в эту минуту он забыл о боли, как случается иногда с ранеными после продолжительного обморока. Он вдруг попытался встать, но ужасная боль заставила его испустить раздирающий душу крик, и он упал опять на свое лиственное ложе.
Монах подошел, чтобы утешить и ободрить его, потому что истощил уже все средства науки, но в эту самую минуту легкая тень мелькнула между ним и больным; молодой паж, уже несколько минут разговаривавший у входа с вассалами, бросился в палатку, привлеченный болезненным криком Монтагю.
Монах укоризненно взглянул на незнакомца, так неожиданно проникшего в убежище, но гнев его тут же утих при виде пришельца. Он был молод и нежен, как ребенок. Бледность еще больше подчеркивала блеск его больших черных глаз. На нем был плащ из дорогой зеленой венецианской парчи, без вышивки, и ток с зеленым пером, надвинутый на самые брови. Вместо оружия на портупее висел маленький кинжал. Прежде нежели монах успел упрекнуть его в дерзости, пришелец сложил руки и сказал тихим, умоляющим голосом:
– Отец мой, вам нужен помощник и прислужник, чтобы ухаживать за этим бедным раненым, сделайте милость, позвольте это делать мне. Я буду прислуживать ему с любовью и усердием, буду исполнять ваши приказания поспешно и почтительно. Ради бога, не отказывайте!
Монах с удивлением слушал говорившего. Все в этом слабом ребенке обнаруживало чрезвычайное расстройство, и глаза его были полны слез.
– Сын мой,– сказал старец вполголоса,– ты знаешь того, кого поручили моим попечениям, если так убедительно и настойчиво просишь позволения остаться с ним?
– Я знаю его,– прошептал паж,– и готов отдать жизнь за его спасение.
Отец Николай предложил пажу скамейку, принесенную для себя, и попросил его успокоиться, но паж, едва бросив взгляд на бледное лицо Жераля, был так поражен, что закрыл лицо руками и не мог удержаться от слез.
Между тем звуки этого сладостного голоса повергли трубадура в какое-то исступленное созерцание. Рана мешала ему сделать малейшее движение, чтобы взглянуть на вошедшего, но он спросил с детской радостью:
– Кто здесь? Кто это говорит? Мне показалось, будто я слышу голос столь же чистый и нежный, как голос небесных райских менестрелей.
– Успокойся, сын мой, успокойся,– кротко сказал монах, подходя к нему,– и если чувства твои наконец возвратились, воспользуйся этой светлою минутой, чтобы вознестись мыслью к Богу, источнику милости и благ.
Жераль молчал, как бы стараясь собрать свои воспоминания.
– Бог! – сказал он медленно.– Я думал о Нем всю жизнь, я соединил мысль о Нем со всеми мечтами славы, поэзии и любви… Но зачем этот монах говорит мне, и особенно теперь, о Боге и Его милостях? Что же такое тут делается?.. Где я?.. Ах да,– продолжал он, оживляясь более и более,– помню, помню… Эта битва, эти крики, этот стук секир и мечей, эта нестерпимая боль, этот благородный герой, который обязан мне жизнью… Все это правда – и я… на смертном одре!
Улыбка покорности судьбе мелькнула на губах менестреля. Монах был сильно растроган.
– Сын мой,– сказал он кротко,– никто не знает своего смертного часа, и потому нужно беспрерывно ждать его… В мире ли ты с небом и своей совестью?
– В мире, отец мой, я не был человеком злым и кровожадным и, подобно путешественнику, прошел мимо того несчастного поколения, которое живет смутами, раздорами и насилием… оттого-то оно не признавало меня и отвергло с презрением! Мне не нужно было родиться в эту несчастную эпоху, и потому я счастлив, расставаясь с землей!..
Всхлипывания молодого пажа до того усилились, что снова обратили на себя внимание Жераля.
– Где тот друг, который меня оплакивает? – спросил он, поводя рукой в пустом пространстве.– Да будет он благословен за участие, оказываемое бедному бродяге, не имеющему ни родных, ни близких друзей, которые могли бы сожалеть о его смерти!
Паж схватил холодеющую руку и прижал к ней горячие губы. Трубадур еще раз попытался узнать того, кто оказывал ему такую любовь и привязанность, но не мог повернуться, а паж, наклонившись, тщательно закрывал свое лицо.
– Отец мой,– сказал Жераль после некоторого молчания,– минуты моей жизни сочтены – я это чувствую, и мне остается исполнить перед смертью еще несколько обязанностей… Но прежде прошу вас сказать мне, что делает великодушный Бертран Дюгесклен?
– Он здоров и невредим, сын мой, благодаря твоему великодушию, он-то и поручил мне заботиться о тебе, как о его собственном дитяти. Бертран близко отсюда, и, несмотря на важные дела и обязанности, поминутно справляется о тебе, своем избавителе.
– Да наградит его за это Небо! – с гордостью прошептал трубадур.– Отец мой, не можете ли вы попросить его навестить меня и тем усладить последние минуты моей жизни? Мне нужно просить его о покровительстве людям, дорогим моему сердцу.
– Желания твои для меня священны, сын мой,– отвечал монах нерешительно,– но я боюсь оставить тебя одного…
– Да разве подле меня не останется друг, голос которого так сладостен, сердце так нежно и сострадательно?
– Хорошо, сын мой,– с кротостью сказал монах,– я исполню твою просьбу.
Он встал, сказал что-то на ухо незнакомцу, который едва был в состоянии понять его, и вышел, оставив молодых людей наедине друг с другом в этом убежище смерти.
Жераль и паж молчали. Трубадур впал в расслабление, и признаки близкой кончины уже появились на его лице. Мрачный и скорбный, он, по-видимому, прислушивался к отдаленному шуму осады, как к последним звукам злобного света, который он готовился покинуть.
В эту торжественную минуту паж, повинуясь внушению, преодолевшему его волю, далеко откинул свой ток, и вокруг чела его рассыпались длинные черные кудри. Потом он встал на колени перед трубадуром и вскричал раздирающим сердце голосом:
– Жераль, Жераль! Простите ли вы мне зло, которое я сделала вам?
Несмотря на свою слабость, раненый испустил пронзительный крик и заметался на своем ложе. В этом прелестном, невинном лице, склонившемся над ним, он узнал черты Валерии де Латур…
– Вы ли это? – вскричал он, вдруг выйдя из бесчувственности.– Не Бог ли прислал вас в этот священный час, чтобы душа моя улетела на небо, исполненная счастья и радости?
– Да, это я, Жераль, это несчастная Валерия де Латур пришла просить у вас прощения за то, что не оценила вас, что наполнило ваше нежное и великодушное сердце горечью, и воспользовалась вашей преданностью для того, чтобы послать вас на верную смерть.
– И вы просите у меня прощения! – вскричал трубадур, приподнимаясь с трудом и глядя на молодую девушку с невыразимым восторгом.– Мне прощать вас, когда именно вам я обязан сладостнейшими минутами моей жизни! Мне прощать вас, когда блаженство любоваться вами хоть издали, молча, могло бы приковать меня к жизни, с которой расстаюсь теперь!.. Выслушайте меня, Валерия,– продолжал он, впившись пламенным взглядом в черные глаза молодой девушки.– Ты была молодой орлицей, вскормленной посреди крови, убийств и грабежей, на вершине скал, я был простой лесной пташкой, рожденной под зеленым листком жимолости. Ты любила страны заоблачные, близкие к небу, войну и сражения, я же, сокрытый в беспредельных лесах, жил только для песен и любви. Мог ли я надеяться, что в своем величественном полете ты унизишься до того, чтобы одарить меня взглядом?
– Жераль, мой благородный Жераль! – вскричала Валерия в исступлении.– Разве тебе никогда не приходило на мысль, что дочь орла может иногда направить полет свой к земле, приблизиться к мирному соловью? Да, ты говоришь правду: я воспитана среди насилий и ужасов. Вчера еще я видела в мужчине силу, благородство, мужество. Я не воображала себе, чтобы можно было любить в нем что-нибудь другое. И кто же, как не ты, Жераль, открыл мне кроткие и нежные качества души в этом диком и кровожадном мире, нас окружающем? Ты, Жераль, ты один дал мне узнать поэзию и преданность. С тех пор как в душу мою проник этот новый свет, все вокруг меня изменилось… Вчера, когда я подходила к тебе с холодным сердцем, с оскорбительной речью, требуя, чтобы ты пожертвовал мне своей жизнью,– требуя жертвы безусловной, не приносящей ни славы, ни чести, ты решился немедленно, без условий, без возражений. Я почитала тебя мертвым, удивлялась тебе, оплакивала тебя… Сегодня утром я узнала, что ты избежал неминуемой гибели, но только для того, чтобы подвергнуться еще большей, еще ужаснейшей, которая и постигла тебя! Жераль! Теперь я не только удивляюсь тебе, но… не сомневайся, верь… я люблю тебя.
Если б вдруг раскрылось небо перед очами трубадура, оно не погрузило бы души его в такое море блаженства, как слова Валерии. Заря счастья осветила прекрасное, бледное лицо его.
– Повтори еще раз, что ты любишь меня! – вскричал он голосом, который опять приобрел всю свою прежнюю силу.– Но… ты ошибаешься сама или обманываешь меня, чтобы усладить последние мои минуты!
– Люблю! Люблю! – вскричала она с горячностью.– Я не могу обманывать тебя, потому что ты будешь жить, чтобы видеть подтверждение моих слов.
Жераль не мог произнести ни одного слова – так поразило его это неожиданное признание. Наконец кристальная слеза блеснула на его длинных ресницах.
– Благодарю, великодушная Валерия,– прошептал он.– Благодарю за сладостные слова, которые доставляют душе моей предвкушение небесных радостей. Но как же мне верить твоей лжи, когда я знаю, что ты отдала сердце человеку храброму, благородному, смелому больше, чем я, человеку, олицетворяющему идеал силы, мужества и благородства, о котором ты мечтала всю свою жизнь?