Давно уж я сетую на то, как сильно разнятся у Вас слово и дело. По всей вероятности, время свое Вы проводите столь счастливо и приятно, что пока и не думаете о возвращении в Париж. Вы спрашиваете, правда ли, что оно может доставить мне истинную радость,— какая же Вы злая насмешница. Что до меня, я скучаю тут куда сильнее, нежели во время путешествия, хотя занят довольно и времени свободного для того, чтобы сожалеть об отсутствии в Париже друзей, у меня совсем нет; но, право, не это для меня главное. Вас мне не хватает, Вас и прогулок наших. Когда бы Вы любили их хотя бы вполовину против Ваших слов, перерывов меж ними не было бы вовсе. Я вспоминал их во все время моего путешествия, а нынче более, чем когда бы то ни было. Что же до Вас, Вы их решительно забыли.
В Париже буквально не осталось разумных существ. Одни шапочники да депутаты, что, в конечном счете, одно и то же. В первых числах сентября я полагаю уехать в Кёльн. Неужто до этого я так Вас и не увижу? Я очень опасаюсь, как бы Вы ни объявили, что ради такой малости и возвращаться ие стоит. А там и половина года пройдет в болезнях Ваших да отлучках. Меня мучает желание поехать повидать Вас в ***, и я, вероятно, уступил бы ему, будь я уверен, что Вы отыщете возможности, которые мне не предугадать. Подумайте, однако ж. Прощайте — я слишком в дурном расположении духа, чтобы писать Вам много. Заканчиваю тем, с чего начал, в который раз уже повторяя Вам: ничто не доставит мне большей радости, чем встреча с Вами, особенно если радость эту разделите и Вы. В противном случае оставайтесь в *** сколько душе угодно.
• Парижу 3. сентября 1846.
Я воображал— таков уж я есть, что Вы предпочтете одну или две прогулки со мною неделе, проведенною с white bait 66, но коль скоро Вы придерживаетесь другого мнения, да сбудется воля Ваша! Мне даже недостает мужества не писать Вам, что я обещал себе и что должен был бы исполнить, не будь я таким глупцом. В последние два дня поездка моя в Кёльн как будто стала распадаться \ Один из спутников не держит данного мне слова, другой же, вероятно, не поедет вовсе. Таким образом, мне грозит опасность оказаться в одиночестве на берегах голубого Рейна. Но беда в том будет невелика. Главное же, я не знаю, проеду ли я через Париж. И потому нам грозит опасность, то есть опасность грозит мне, увидеться не раньше ноября. Вся ответственность — на Вас. Я знаю, Вы перенесете это с легкостью. В путь я отправлюсь только 12 сентября. А пока, надеюсь, Вы соблаговолите написать мне и дать какие-то поручения. Возможно также, я окажусь в Париже к началу октября, но если у меня найдется хоть капля мужества, я поеду в Страсбург, в Лион и из Лиона — в Марсель 67 68. Боюсь, однако ж, что мужество мне изменит, особенно, если Вы говорите о возвращении. За время Вашего отсутствия постоянно вспоминая Вас, я сделал два Ваших портрета в полный рост. И нахожу в них довольно сходства; правда, они еще нуждаются в доработке. Посмотрим, понравятся ли они Вам. Скучаю я нестерпимо и в утешение хотел бы, чтобы на землю обрушились потоки дождя. Но погода стоит по-прежнему отменная. Только листья падают. К октябрю не останется ни одного.
Вам доставит удовольствие узнать, что в Итальянской опере петухов пускают не реже, чем в прошлом сезоне; к тому же появилась новая Брамбилла3. Осталось там лишь пять неизвестных, да мадемуазель Альбини4; в 1839 году у нее голоса не было, но с некоторых пор она, кажется, его приобрела.
Прощайте — я не могу не сердиться. Особенно же задело меня то, что Вы лишь презрительнейшим молчанием ответили на предложение мое приехать повидать Вас в ***,— значит не будем более об этом думать.
Мец, 12 сентября 1846.
Счастье великое, что Вы великодушно соблаговолили подумать о том, чтобы написать мне до моего отъезда, ибо я отправлялся в Германию, не имея от Вас никаких известий. И письмо Ваше получил, буквально уже тронувшись в путь. Согласуясь с Вашими обещаниями, исполнения которых я ожидаю, быть может, с излишней доверчивостью, возвратиться я собираюсь к началу октября, а возможно и 1-го. Надеюсь, что несколько листьев к тому времени еще останется. Поглядим, будете ли Вы as good as your word **. Завтра я еду в Трир, оттуда же — либо в Мейсен, либо в Кёльн, смотря по тому, будет ли располагать погода. Во всяком случае Вы совершите благое дело, написав мне скорейшим образом в Экс-ля-Шапель *, а потом, тоже достаточно скоро, в Брюссель. Нет нужды просить, чтобы Вы писали ь*ежные слова, которые заставили бы меня поскорее возвратиться. Раз пустившись в путь, я не могу уже остановиться, и понадобятся самые прельстительные обещания и посулы, чтобы помешать мне скакать до самой Лапландии. Сдается, я говорил Вам о .двух портретах. Теперь их у меня по меньшей мере три, и при каждой 1 бесплодной попытке я начинал все сначала, не уничтожая предыдущего наброска и не достигая лучших результатов; в конце концов Вы увидите, хорошо или худо послужила мне память. Вы спрашиваете, какое на Вас платье? Право, я не придавал этому никакого значения, да и секрет г сходства восе не в том. Я прихожу в отчаяние оттого, что мне никак не удается схватить непостижимое выражение Вашего лица. Я только что прибыл сюда после бессонной ночи, проведенной в почтовой карете, и голова у меня страшно giddyъ*. Даже свечи на столике, кажется, отплясывают передо мною вальс. Мне сообщили, что завтрашней навигации грозят бесчисленные мели, ибо Мозель до последней степени обмелел, однако ж не эта весть помешает мне заснуть. Может статься, я напишу Вам из какой-нибудь немецкой гостиницы, и уж совершенно очевидно — из Лилля, где я остановлюсь. Оттуда я, по всей вероятности, могу сообщить день своего прибытия. С громадным удовольствием узнал я о том, что в *** Вы скучаете,— я Вам это предсказывал. Привыкнув жить в Париже, невозможно возвращаться в провинцию. В Париже можно сказать и сделать множество глупостей — и их никто не заметит; в провинции же они вырастают в слона. Вероятно подобное случилось и с Вами, настолько я Вас знаю. Я все прощу Вам, если 1 или 2 октября Вы сообщите о Вашем возвращении.
Бонн, 18 сентября 1846.
Вот уже шесть дней, как я обретаюсь в прекраснейшем этом краю,— я не имею в виду Бонн, но говорю о прирейнской Пруссии с ее высочайшим уровнем цивилизации, за исключением, правда, кроватей, каковые никогда не превышают четырех футов в длину, а простыни — трех, Живу я как истый немец, а именно: в пять часов встаю, в девять — ложусь и ем четыре раза в день. Покуда такая жизнь вполне меня устраивает и чувствую я себя неплохо, занимаюсь лишь тем, что открываю то рот, то глаза. Надобно сказать, что немки удивительно подурнели со времени моего последнего приезда. Описываю вам шляпку на самой красивой, какую я до сих пор видел; дело было на пароходе, между Триром и Кобленцем,— места для иллюстрации не хватает, и я помещаю ее на обороте; итак, это шляпка, с которой свисает кусок материи, разрезанный на конце; один край ее приподнят и зажат слева, небольшой зеленой, белой и красной кокардой; шляпка черная, а немка очень белая, с ногами под стать...
N. В. Рисунок воспроизведен в масштабе один сантиметр к метру. Мне хотелось бы, чтобы Вы ввели в моду подобные шляпки. Благодаря Вам они станут весьма популярны. Что же до памятников, мне совсем не понравилось то, что я видел; немецкие архитекторы кажутся мне еще хуже наших. В Бонне разрушили Мюнстер 4, а в Лаахе 2 так разукрасили аббатство, что я скрежещу зубами. Похвалы мозельским ландшафтам явно преувеличены. По существу в них мало примечательного. Вообще я не вижу ничего истинно прекрасного с той поры, как побывал в Тмолу-се3. Особенно пленяет меня его тенистость и, главное, превосходная тамошняя кухня; здесь же основное — насыпать побольше zu speisen 69. Все добропорядочные люди, отобедав в час, в четыре пьют чай с пирожными, в шесть направляются в какой-нибудь сад съесть бутерброд с отварным языком, что позволяет им потерпеть до восьми, а потом отужинать в гостинице. Чем занимаются в это время дамы, сказать я затрудняюсь, могу лишь удостоверить, что с восьми вечера до десяти ни один мужчина дома не сидит,— каждый устремляется в облюбованную им харчевню вы-пить, поесть и покурить; причиною тому являются, по-видимому, ноги местных дам и отличные рейнские вина.
Я полагаю, что в Париже Вы будете дня через два или три. Глядя на такие еще зеленые рейнские и мозельские леса, я не могу представить себе, что наши, при парижской погоде, превратились уже в метелки. К несчастью, это весьма вероятно. Но Вы так хотели. Прощайте; я злюсь, что не просил Вас писать мне в Кёльн, а теперь уже слишком поздно.
Барселона, 10 ноября 1846.
Вот я и прибыл к конечной цели моего долгого путешествия \ не встретив ни trabucayres 2, ни рек, выходящих из берегов, что бывает совсем редко. Архивариус мой 3 принял меня радушно, приготовил столик и книги, изучая которые, я всенепременно потеряю жалкие остатки зрения. Чтобы проникнуть в его despacho70, надобно пересечь готическую залу XIV века и мраморный двор, обсаженный апельсиновыми деревьями, высотою с наши липы, увешанными спелыми плодами. Все это необыкновенно поэтично, равно как и жилье мое, роскошью и комфортом напоминающее азиатские караван-сараи. Разумеется, тут лучше, нежели в Аа-далусии, зато местные жители во всем уступают андалусцам. К тому же они имеют еще и тот громадный в моих глазах, вернее, ушах, недостаток, что я ни слова не понимаю из их бормотанья. В Перпиньяне мне встретились два великолепных цыгана, которые стригли мулов. Я заговорил с ними на calo4, к величайшему ужасу сопровождавшего меня артиллерийского полковника, но в познаниях своих оказался куда сильнее них, что они, к немалой моей гордости, неопровержимо подтвердили. А в заключение из путевых моих впечатлений я вывел то, что не стоило ехать так далеко и что я, быть может, ничуть не хуже сумел бы закончить повесть и без того, чтобы беспокоить вековую пыль арагонских архивов. Это свидетельствует лишь о моей честности, каковую биограф, надеюсь, не преминет отметить. В пути, покуда я не спал, то есть почти во все время пути, я настроил тысячу воздушных замков, которым недостает лишь Вашего одобрения. Ответьте мне тотчас же и адрес напишите большущими разборчивыми буквами.
Париж, 19 августа 184(7},
Решено окончательно — в Алжир я уеду числа 8 или 10 1 будущего месяца. И просижу там, вернее, промотаюсь по долам и весям, покамест
лихорадка или дожди меня не остановят, В любом случае увижу я Вас лишь в январе. И Вы должны бы были о том подумать, вознамерившись уезжать. Но хоть я и говорю, что увидимся мы не ранее следующего года, на самом-то деле зависит все от Вас. Пока Вы изучаете греческий, я занимаюсь арабским. Вот уж поистине дьявольский язык, и мне никогда не связать на нем и /двух слов. Кстати о Сира2, цепочка, которая Вам нравится, отправилась в Грецию и во множество других стран. Я выбрал ее за старинную изысканную работу, И полагал, что она Вам понравится. Напоминает ли она Вам о наших прогулках и нескончаемых беседах? В воскресенье я ужинал у генерала Нарваэса 3, дававшего раут по случаю именин своей жены. Были там одни испанки. Мне показали одну девушку, решившую из-за любви уморить себя голодом,— теперь она тихо угасает. Такая смерть должна казаться Вам слишком жестокой. Была там и другая девушка — мадемуазель де <Тилли>, которую генерал Серрано 4 притащил ради Его жирного Католического Величества 5; она, напротив, в полном здравии и вид у нее цветущий. Была там еще и госпожа Гонсалес Браво6, сестра актера Ромеа 7 и сводная сестрица вышеупомянутого Величества, который, по слухам, отыскивает себе бессчетное множество таких сестриц. Сия, последняя, весьма недурна собою и очень остроумна.
Прощайте.......... .............
Париж, 14 сентября 184(7}.
Все было готово, и мы должны были нынче же выезжать, как вдруг налетел шквал и порывом ветра унесло все наши планы. Возник конфликт между военным министерством и министерством внутренних дел *. Военному министерству мы не нужны решительно. Так что мы остаемся, вернее, я не еду в Африку. Недели две я проведу в разъездах, а после вернусь в Париж. Если не считать досады, которая сопровождает всякий неудавшийся план, и горячего сожаления о двух месяцах, потраченных на изучение массы ненужных вещей, участь свою я воспринял с полнейшим бесстрастием. Возможно Вы догадаетесь, почему.
В последнем письме Вашем я нашел несколько не слишком учтивых фраз, за которые вполне мог бы объявить Вам войну, когда бы не полагал, равно как и Вы, что бесполезно и, того более, тоскливо и опасно спорить на расстоянии. Я не слишком ясно представляю себе, как Вы проводите двадцать четыре часа, составляющие сутки. Чем заполнены шестнадцать из них, я понимаю, но остаются еще десять 2, о которых мне хотелось бы знать подробнее. Продолжаете ли Вы читать Геродота? Как жаль все же, что Вы не попробовали понемногу читать оригинал с помощью перевода Дарше 3, который, надо полагать, у Вас имеется! Трудно Вам было бы лишь от бесконечно повторяющихся ионических Ч. А если в распоряжении Вашем есть Ксенофонтов «Анабасис» \ Вы получите от него громаднейшее удовольствие, особенно имея перед глазами карту
Азии. Морских диалогов (Лукиана) 5 я не помню решительно. Почитайте лучше «Юпитер уличаемый»6, или «Юпитер трагический» 7, а также «Пир, или Лапифы» 8 — возможно, впрочем, Вы припасли мне еще какой-нибудь сюрприз!
Я уверен, что Вы цветете, вся — в красивых платьях и цветах, а я осмеливаюсь советовать Вам греческие книги! Прощайте; напишите мне поскорее и не смейтесь надо мной. В понедельник я уеду 9, сам еще не знаю куда, но, по всем предположениям, не слишком далеко.
Париж, 22 сентября 1847.
«Ревю» беспрестанно тормошит меня с «Доном Педро» 71. Мне хотелось бы знать Ваше мнение на сей счет. Алчность и совестливость раздирают меня на части. И я просил бы Вас хоть немного прочесть. Мне представляется, что тут налицо все недочеты вещи, рождавшейся долго й мучительно. Мне пришлось изрядно потрудиться, добиваясь точности, за которую никто меня не поблагодарит. И Это иногда меня огорчает.
Вы без труда поймете, что с самого отъезда Вашего меня частенько посещает Ыне devils 71.
<Октябрь 1847}.
То, что Вы говорите о «Доне Педро», мне вполне приятно, ибо мнение Ваше согласно с моим желанием и, как я полагаю, с моими интересами. Меж тем существует понятие о достоинстве, коему я еще не вовсе чужд; оно и помешало мне до отъезда закончить все одним махом. Я был бы несказанно рад услышать мнение Ваше из Ваших уст и я показал бы Вам несколько отрывков, по которым Вы могли бы судить полнее. Никогда я не был столь неприятно поражен глупостью северян, сколь во время этого путешествия \ равно как и более низким их уровнем по сравнению с народами Средиземноморья. Средний пикардиец представляется мне человеком, во многом уступающим самому тупому провансальцу. К тому же я погибал от холода во всех гостиницах, куда забрасывала меня злосчастная моя судьба.
Saturday, 26 febr. 1848.
I believe you are now a little better. I don’t know why you could be so measy about your brother. No wonder you have no news. Bad ones come very soon. I begin to get accustomed to the strangeness ef the thing and to be reconciled with the strange figures of the conquerors, who what’s stranger still, behave themselves as gentlemen. There is now a strong tendency to order. If it continues, I shall turn a staunch republican. The only fault I find with the new order of things is that I do not very clearly see how I shall be able to live and that I cannot see you.
I hope though it will not be long before the coaches can go on.
[Перевод]
Суббота, 26 февраля 1848.
Думаю, что теперь Вы немного приободрились. И не вижу для Вас оснований беспокоиться о Вашем брате. Нет ничего удивительного в том, что Вы не имеете от него вестей. Дурные вести доходят тотчас же.
Я начинаю привыкать к небывалому ходу событий1 и осваиваться со странным обликом победителей, которые — что совсем уж странно — ведут себя вполне корректно. Повсюду чувствуется горячее стремление к порядку. Если так будет продолжаться и далее, я решительно сделаюсь республиканцем. Единственно, что при новом режиме мне будет трудно переносить,— это отсутствие верной возможности зарабатывать на жизнь и еще то, что я не могу видеть Вас.
Тем не менее я надеюсь, что в самое короткое время движение экипажей возобновится.
Париж, март 1848.
Меня тревожит банкротство дома *** *, где, боюсь, Вы держали какие-то средства. Успокойте меня на сей счет, или, если беда все-таки случилась, постараемся утешиться вместе. Долго еще всякий день будет приносить нам новые заботы. Надобно поддерживать друг друга и делиться той толикой мужества, какую каждый из нас сохраняет. Хотите Вы увидеться завтра или позже? В моем представлении прошел уже целый век, как мы не виделись. Прощайте; в прошлый раз Вы были очень милы со мной, и я сожалею, что Вас хватило столь ненадолго.
Суббота, 11 марта 1848.
Погода — и та в заговоре против нас и старается досадить нам. Надеюсь, хоть в понедельник она будет милостивее. Но меня беспокоит, что от дождя или холода у Вас разболелось горло. Лечитесь хорошенько и постарайтесь не слишком много думать о том, что происходит. Я чувствую себя вконец разбитым после ночи, проведенной в карауле 1; однако ж, в конце концов, и усталось по нынешним временам имеет свои приятные стороны. Мне мало иметь одну лишь Вашу тень. И мне жаль, что Вы так скоро уехали. Счастье видеть Вас при республике ничуть не меньше, чем было при монархии, а потому не скупитесь. В каком же странном мире мы живем! Но самое главное, мне надобно сказать Вам,— и как можно скорее,— что я люблю Вас с каждым днем, по-моему, все сильнее и что мне очень хотелось бы, чтобы у Вас достало мужества сказать мне то же самое.
Париж, (18у марта 1848-
Мне думается, Вы пугаетесь слишком. Обстоятельства складываются не хуже, чем вчера; сие, однако ж, не означает, что все благополучно и опасность миновала. Касательно же намерения отправиться в путешествие, трудно дать какой-либо совет и явственно представить себе затянутое густым туманом наше будущее. Иные полагают, что Париж, если поразмыслить хорошенько, надежнее провинции. Пожалуй и я придерживаюсь того же мнения. В возможность уличных боев я не верю, во-первых, потому, что нет еще к тому причин, а во-вторых, потому, что у одной стороны достает и силы и отваги, тогда как за другою я замечаю лишь пошлость да трусость. И если гражданской войне суждено разразиться, я думаю, что начнется она именно в провинции. И так уж там ощущается довольно сильное раздражение против столичной диктатуры, и, возможно, меры, какие трудно сейчас предвидеть, как раз и вызовут вспышку на западе или где-нибудь еще. Если же говорить о последствиях бунтов, вспомните, во что это вылилось в Париже во времена первой революции и что произошло в провинции совсем недавно. В департаменте Эндр, куда Вы намереваетесь поехать, в Бюзансэ, два года назад вспыхнул бунт 1 много страшнее тех, что были в 93-ем. Разумеется, я не советую Вам ехать, хотя обоснования у меня только теоретические. Я не верю, что опасность может возникнуть там завтра. Но даже если обстоятельства серьезно осложнятся, я полагаю, что Париж по-прежнему останется наиболее надежным местом. И наконец, выбирая между Эндр ом и Булонью, я предпочел бы последнюю, ибо за нею преимущество близости к морю. Однако ж я очень расстроюсь, если Вы уедете, не повидавшись со мною. Не могли бы Вы все же задержаться на несколько дней? Видите, вчера ведь все прошло спокойно. Мы долго еще будем наблюдать подобные процессии2, прежде чем грянут выстрелы, если они вообще когда-нибудь грянут в этой слабой духом стране. Прощайте.
Париж, 13 мая 1848.
Я надеялся, что Вы не уедете так скоро и тем более — не попрощавшись. Я даже писал Вам вчера, в надежде увидеться сегодня. Не знаю сам почему, но я никак не могу примириться с Вашим путешествием. Меж тем Вы так и не сказали, сколь продолжительное время намереваетесь пить молоко, а ведь это и есть подлинная причина Вашего отъезда. Очень бы мне хотелось, чтобы в четверг Вы оказались в Париже и, надев новую шляпку, явились в Академию \ где новые шляпки, боюсь, встречаются крайне редко. Потому я, исходя из одних лишь академических интересов, и обращаюсь к Вам с подобной просьбою. Что же до интересов моих, в будущую субботу я полагаю совершить с Вами чудесную прогулку. А если Вы все же захотите в будущий четверг пойти в Академию, пришлите кого-нибудь ко мне за билетами до полудня.