На меня сыпятся все мыслимые неприятности да еще гора работы, а кроме того, повинуясь первому порыву, я взялся совершить рыцарский подвиг, а Вы знаете, что от этого надобно воздерживаться. Бывают минуты, когда я и в самом деле начинаю об этом жалеть. Проблема в том, что по мере изучения оправдательных материалов по делу Либри 4 я получал все более убедительные доказательства его невиновности и теперь взялся за пространную и дикому'не нужную статью для «Ревю» об этом процессе и о различных мелких подлостях, с ним связанных.
Пожалейте меня: на этом можно заработать одни зуботычины; однако ж иной раз сталкиваешься с несправедливостью столь вопиющей, что совершенно теряешь голову.
Когда же наконец пройдемся мы по музею? Я очень был огорчен, узнав о печальной кончине особы, которую Вы любили. Но это — лишний повод нам увидеться и испытать, может ли близость, подобная нашей, излечить от печали. Разумеется, Вы правы, называя жизнь глупейшею вещью, но все-таки не надо судить о ней хуже, чем она есть. Ведь бывают в конце концов в ней и светлые мгновения, и добрая память о них затмевает грустные воспоминания о мгновениях тягостных. Для меня удовольствие вспоминать беседы наши, сильнее неприятного осадка после наших ссор. И надобно запастись изрядною порцией светлых этих воспоминаний...
Париж, 22 апреля, вечером, 1852.
Ваше письмо несказанно меня обрадовало. Нервы мои нынче взвинчены, как бывает обыкновенно, когда поддашься первому порыву,— вы ведь и сами знаете, что первые порывы всегда почти искренни. А теперь меня вновь наполняют низменные чувства. Мне угрожают процессом за неуважение к правосудию 1 и нападки на дело, уже завершенное. Я полагаю меру эту достаточно крутой, однако ж все возможно — у siempre lo реог es cierto*. С другой стороны, Школа Хартий2 выпустила когти 3 и готова разорвать меня в клочки. Вероятно мне придется претерпеть некоторое число допросов и вступить в отчаянную полемику. Надеюсь,, к моменту схватки я вновь обрету привычную для меня энергию. Нынче же я в полном тупике, и настроение у меня ужасающее. Благодарю Вас за теплые слова, они трогательны чрезвычайно. Постарайтесь быть в полном здравии, чтобы, если случится, навещать меня в тюрьме.
Пятница вечером, 30 апреля 1852~
Драгоценная матушка моя скончалась1; надеюсь, она не слишком мучилась. Черты ее были спокойны, выражение лица мягкое, как это и было ей свойственно. Благодарю Вас за участие, какое Вы к ней проявляли.
Прощайте; думайте обо мне и дайте поскорее о себе знать.
Париж, 19 мая 1852.
Неужто такая чудная погода никак на Вас не влияет? Меня она, кажется, просто возродила к жизни. Вчера я был почти убежден, что Вы появитесь — сам не знаю почему, мне казалось, Вы должны были этп почувствовать. Приезжайте же поскорее — мне столько всего надобно сказать Вам. Не знаю, собираются меня вешать или нет,— они поют мне то за здравие, то за упокой. Но что крайне меня fidgetti *, так это мысль о публичной церемонии 1 в присутствии своры отборных негодяев и трех дураков в черном одеянии, несгибаемых, как палки, уверенных в том, что они — важные птицы, которым и не думай высказывать, какое пре--зрение питаешь ты и к одеждам их, и к личности, и к уму.
Прощайте; пришлите мне хотя бы записку.
Париж, 22 мая 1852.
Вас утомила наша прогулка? Скажите скорее, что нет. Я жду ответа сегодня же. У меня встреча с моим адвокатом \ который очень мне нравится. По-моему, он человек умный, не слишком многословный и понимающий дело точно так же, как понимаю его я. Это вселяет в меня некоторую надежду .....................
(26) мая 1852, среда, пять часов,
Две недели тюрьмы и тысяча франков штрафа Ч Адвокат мой говорил превосходно; судьи были весьма вежливы, и я не нервничал нисколько. В общем я не злился так, как мог бы. Апелляцию подавать я не намерен.
27 мая 1852, вечером.
Честное слово, Вы выглядите на редкость изящно! А я пошел тут на днях к судейским и по недомыслию положил в карман тысячефранковую банкноту. Теперь найти ее не могу; трудно, разумеется, предположить, чтобы среди господ столь высокого положения затесался карманный воришка, так что банкнота, верно, испарилась сама собою,— не будем об атом думать. В то же время я имел несчастье как бы прикоснуться к чумному, а потому меня сочли благоразумным посадить на две недели в карантин. Вот уже в самом деле, подлинное несчастье! Друг мой, г. Боше 1 отправляется в тюрьму в конце июня, чак что мы обоснуемся там вместе. А покуда мне решительно необходимо Вас видеть! Мстить я уже начал. Друг мой Солеи 2 был вчера в одном доме, где зашел разговор о моем аресте; и канонир мой тотчас, не потрудившись даже как следует оглядеться, стал палить, что было мочи, из безопасных своих
орудий, сотрясая воздух пышными фразами о глупости, фанфаронстве, тупости, себялюбии наглецов и пр., призвав в свидетели господина во фраке, лицо которого показалось ему знакомо, но род занятий был не*» известен. А это оказался г. <Бозелли>, один из моих судей, который, разумеется, предпочел бы находиться в ту минуту где-нибудь в другом месте. Представьте себе состояние хозяйки дома, гостей, да и, наконец, самого Солеи, предупрежденного слишком поздно; он упал, задыхаясь от смеха, на диван со словами: «Все равно, черт подери, я ни от одного своего слова не откажусь!»
Понедельник вечером, {31} мая 1852.
Все время я провожу за чтением переписки Бейля \ Занятие это возвращает меня лет на двадцать назад. Я точно вскрываю мысли человека, мне близко знакомого, чьи взгляды на вещи и на людей оказали удивительное влияние и на мои взгляды. От всего этого в течение часа мне двадцать раз делается попеременно то грустно, то весело и становится ужасно жаль, что я сжег все письма, какие Бейль мне писал 2....
Марсель, 12 сентября 1852.
Я съездил в Турень 4, где осмотрел Шамбор под проливным дождем и Сент-Эньян под дождем с передышками. Седьмого я возвратился в Париж под дождем, в тот же день, в разгар грозы, выехал и спустился по Роне в густейшем, хоть глаз выколи, тумане. Лишь на набережной Канебьер я наконец увидел солнце, и вот уже два дня оно сияет во всем своем великолепии. Там я встретил (в Марселе, а не на солнце) моего кузена2 с женою и, посадив их вчера на «Леонида», отправил небесно-лазоревым, точно застывшим морем, по чудесной, не слишком жаркой погоде, о какой Вы там у себя, в сумрачных северных краях Ваших, не имеете ни малейшего представления. Они — единственные родственники, какие у меня остались, хозяева того салона, которому Вы изволили оказать честь, отозвавшись о нем благосклонно. Меня охватило тоскливое чувство одиночества, когда я увидел, как исчезает за островами, которые известны Вам по описаниям в «Графе Монте-Кристо» 3, султан дыма из трубы «Леонида». Я ощутил себя старым неудачником. И подумал, как хорошо было бы, когда бы Вы оказались здесь, и как бы Вы развлеклись в этих краях, которые кажутся мне такими скучными. Я угостил бы Вас двадцатью видами незнакомых Вам фруктов, к примеру, желтыми персиками, дынями, арбузами, ягодами боярышника, свежими фисташками. А помимо того Bbi могли бы день-деньской бродить по турецким и прочим лавчонкам, набитым безделицами, приятнейшими для глаз, но малоприятными для кошелька. Я часто задаюсь вопросом, почему Вы не ездите на юг, и не нахожу для этого никаких убедительных объяснений. Мне предстоит целых три дня, к тому же в полнейшем одиночестве, лазать по горам* не имея возможности обменяться впечатлениями ни с одним существом, говорящим по-французски. Правда, может быть это и лучше, чем иметь дело с жителями маленьких провинциальных городков, ибо с каждым годом они становятся все несносней. Мэры и префекты совершенно теряют тут голову в ожидании прибытия президента: здания префектур белят заново и орлов суют всюду, где .только можно. До каких только нелепиц они ни додумываются! Что за чудной народ! А я страшно боюсь, как бы среди всей этой сумятицы не затерялась корректура «Димитрия»4 — я ведь должен, покуда я здесь, внести в нее исправления, а я так до сих пор ничего и не получил.
Мулен 27 сентября 1852.
Я был очень болен, да и до сих пор чувствую себя довольно слабо, тем паче, что лекарство, которым я лечился — иными словами, мистраль, или северный ветер, наградил меня насморком, утомительным чрезвычайно, а бессонные ночи и постоянные разъезды никак не способствуют избавлению от него. Почти двое суток я находился в состоянии, столь близком к апоплексическому удару, что уже приготовился отправиться вот-вот в царство теней. Я был совсем один и сам за собою ухаживал, а вернее, не ухаживал вовсе, ибо находился в такой прострации физической и душевной, что каждый лишний шаг по комнате давался мне с большим трудом. Разумеется, тоскливо было думать о переходе в мир иной, однако ж еще тоскливее казалось сопротивляться. Вот так, наверное, и уходят люди на тот свет — не болезнь одолевает человека, но полнейшее безразличие ко всему и нежелание бороться. Теперь я жду здесь, покуда один прелат, к которому у меня дело, вернется из своего уединения, Весьма вероятно, что дня два-три мне придется побегать па местам, им указанным, а потом я возвращусь в Париж. Завтра день моего рождения, который я хотел бы провести вместе с Вами. А выходит так, что в этот день я всегда один и в ужасном настроении.
Карабанчелъ *, 11 сентября 1853.
По прибытии сюда я застал весь дом за приготовлениями ко дню ангела хозяйки дома. Ставилась комедия, а перед нею, в честь хоаяй-$ Проспер Мерим®
ки и ее дочери, должны были читать 1оа сопровождая декламацию пением. Мне определили заниматься реквизитом: навешивать небеса, чи нить декорации, подрисовывать костюмы и пр., да к тому же репетире-еать с пятью мифологическими богинями, одна из которых уже выступа* ла в любительском театре. Вчера, в роковой день, богини мои выглядели прелестно, но умирали от страха; однако ж прошло все очень удачно Аплодировали дружно, хотя никто не понял весьма туманных стихов автора 1оа, Комедия же его, представлявшая собою перевод пьесы «Добрый вечер, господин Панталон» 2, была несколько лучше, и я не могу не восхититься легкостью, с какою девушки из высшего общества стали вдруг актрисами, да к тому же совсем неплохими. После представления давали бал и ужин, в разгар которого юноша, пользующийся покровительством графини, прочел сочиненные тут же, экспромтом, вполне милые стишки, от коих героиня праздника прослезилась, а гости все осно вательно напились. Нынче утром меня неотступно мучает головная боль и солнце кажется дьявольски горячим. Богинь моих я на два-три дня покидаю, ибо собираюсь в Мадрид посмотреть быков, нанести несколько ви.зитов и поработать в библиотеке. В Мадриде меня прозвали Аполлоном, так как тут у нас девять дам и ни одного мужчины, Девять муз, но, к сожалению, пятеро из них — матери или тетки четверых других; правда, эти четверо — чистокровные андалузки, которые иной раз так свирепо сверкнут глазами, что от них оторваться невозможно, особенно когда они надевают величественный свой наряд и набрасывают пеплум, упорно называемый ими, из одной лишь любви к благозвучию, peplo.
Не сомневаюсь, что у Вас погода хуже, нежели тут.
Эскуриал, 5 октября 1853.
Посылаю Вам цветок, который нашел в горах, позади уродливейшего Эскуриалского монастыря *. Такие цветы попадались мне только на Корсике; там они зовутся mucchiallo, а здесь названия их никто не знает. По вечерам, когда налетает ветерок, они пахнут поистине восхитительно, Эскуриал показался мне таким же печальным, каким я увидел его каких-нибудь двадцать лет назад; правда, цивилизация добралась иг сюда: появились железные кровати и котлеты, монахи же и клопы исчезли вовсе. Монахов мне очень недостает — без них тяжеловесная ар-хитектура Херреры выглядит еще нелепее. Сегодня вечером поеду ужинать в Мадрид, ибо не могу более ни дня выносить подобный образ жизни. По всей вероятности в Мадриде я задержусь числа д© 4*5 сего месяца, а затем поеду в Вальядолид, Торо, Замору и Леон, если пого да, до сих пор превосходная, вдруг не испортится, во что трудно пове рить. Я побывал в Толедо и вот здесь. Собираюсь поехать ® Сезгавию ш таким образом увильнуть от балов, которые ужасно мне наскучили. На днях был на открытии большой Оперы, Жалкое зрелище, если не брать во внимание превосходный и очень удобный зрительный зал, наполненный к тому же прехорошенькими женщинами. Актеры же усыпляюще посредственны. Будь Вы здесь, Вы увидели бы самую прекрасную кол-лекцию фруктов, какую только можно встретить. В Мадриде проходит ярмарка, и из самых отдаленных провинций сюда везут фрукты, большинство которых Вам неведомы. Обидно, что их нельзя послать. Если есть тут вещь, которая доставила бы Вам удовольствие, скажите только слово.
Мадрид, 25 октября. J85dr
Колония наша распалась, ибо герцогиня соблаговолила разрешиться от бремени дочерью \ Роль сиделки взяла на себя ее мать, а мы всем миром вернулись в город. Я заработал гнуснейший насморк, а дьяволь-ской силы сирокко помогает ему меня прикончить. Но несмотря на от* вратительную погоду, беспрерывно чихая, я отправился все же вчера поглядеть на Кухаресалучшего матадора со времен Монтеса \ Быки оказались такими вялыми, что одного из них пришлось отдать на растерзание собакам, а других из состояния спячки удавалось кое-как вывести лишь с помощью горящих бандерилий. Два человека взлетели в воздух, и какую-то минуту мы почитали их мертвыми, что придало все же известную остроту представлению, которое в противном случае оказалось бы уж совсем никуда не годным. Быки растеряли боевой дух, да ш люди сделались под стать им. Намеченную мною археологическую экспедицию я намереваюсь предпринять, лишь только немного установится погода. Мне обещают бабье лето, а оно все никак же настает Если Вы поручите мне сделать какие-нибудь покупки, вполне возможно, что письмо Ваше я получу вовремя и успею с честью все исполнить. К сожалению, я не вполне еще представляю себе, что есть в этой стране достойного. На всякий случай я купил Вам носовые платки с уродливейшим рисунком, но мне вспомнилось, как Вы, не слишком колеблясь, завладели похожим носовым платком, непонятно откуда ко мне попавшим. Здесь все сплошь одеты по французской моде. Вчера, на бое быков, попадались шляпы. Не нужны ли Вам подвязки и пуговицы? Если их еще носят, напишите, какие Вы хотите, только не медлите. Я читаю, вернее, перечитываю «Вильгельма Мейстера». Странная это книга: самые прекрасные вещи сочетаются в ней с дурацкой наивностью. Во всем, что написал Гёте, гений самым невероятным образом соседствует с типично немецкою тупостью; над собою он смеется или над нами? Напомните мне по возвращении дать Вам почитать «Избирательное сродство» \ Это, думается мне, самое странное и антифранцузское из всего, что он написал. В одном письме из Парижа мне до небес пре* возносили книгу Александра Дюма-сына «Разрыв» 5 или что-то в этом роде. В Мадриде совсем не читают. Я все задавался вопросом, чем ж© занимаются местные дамы в свободное от любовных утех время, но так и не мог найти сколько-нибудь удовлетворительного ответа. Все они мечтают стать императрицами. Одна барышня из Гренады сидела в театре у себя в ложе, когда ей сообщили, что графиня де Теба вышла замуж за императорав. Она вскочила и громко воскликнула: «Ен ese pueblo no hay porvenir!» *
Увлекшись рассказами о многочисленных развлечениях моих, забыл упомянуть о том, что меня избрали членом Академии истории. Заседания там почти так же забавны, как и у нас. Прощайте.
Мадрид, 22 ноября 1853,
При мысли о снеге, лежащем в горах Гвадаррамы а, я теряю всякое мужество; однако ж тут солнце сияет ослепительно, хоть и вовсе не греет. По ночам холод стоит собачий, и караул возле дворца сменяется каждые четверть часа. Перед отъездом хочу побывать еще на нескольких заседаниях Кортесов 2, которые открылись третьего дня очень скромно, без королевской речи, ибо роды у Ее Величества предстоят довольноскоро 3, и ее оберегают от излишних волнений. Я уже довольно вникнул в местную политику и знаю достаточно людей из разных партий, чтобы теперь, за неимением быков, забавляться этим спектаклем. Привезу Вам подвязки, раз Вы не хотите пуговиц. Разыскал я их, однако ж, не без труда. Цивилизация так стремительно движется вперед, что почти у всех местных модниц классические ligas былых времен вытеснены резинкою. Когда я попросил горничных показать мне нужную лавку, они принялись в негодовании креститься и заявили, что им не пристало носить старье, годное разве для черни. Проникновение сюда французской моды повергает в ужас — теперь уж и мантилью встретишь редко. Всюду одни шляпы, но какие! Вы от души повеселились бы, увидев шедевры модисток этой столицы. На днях я поехал в Аранхуэс провести пять-шесть часов у одного моего друга \ аукционного барышника г. Саламанка. Это самый остроумный и славный малый из всех, кого я тут встречал. Похоже, он зарабатывает массу денег и умеет их тратить. У него находится время и на дела, и на политику, ибо он был министром и станет им снова, когда того захочет. Грациозен он необыкновенно, и весь с головы до пят чистокровный андалусец. 15-го числа, в день Святой Евгении, во французском посольстве давали бал, на котором появилась госпожа <Суле> 5, жена посланника Соединенных Штатов, в распотешном туалете. Черный бархат, отделанный позументами и мишурой, а на го-
лове — бутафорская диадема. Сын ее — плутоватого вида молодой чело» век6 — весь вечер наводил справки о солидности положения присутствовавших и, разузнав все доскональнейшим образом, послал вызов на дуэль одному весьма высокородному, весьма богатому, крайне глупому герцогу, жаждущему пожить подольше. Переговоры длятся до сих пор, но человеческих жертв не будет.
Прощайте.
Мадрид, 28 ноября 1853.
Письма наши разминулись, и Вы, очевидно, получили мое в тот миг81 как я получил Ваше. В моем письме я объясняю Вам, почему задерживаюсь здесь еще на несколько дней. Меня настойчиво уговаривают дождаться la noche buena, то есть Нового года, но я собираюсь быть во Франции, а может быть и в Париже числа 12-го или 15-го, если не слишком подведет погода. Я напишу Вам из Байонны или из Тура, где мне придется остановиться.
Здесь много танцуют, несмотря на траур при дворе \ Только надевают черные перчатки. Все очень взволнованы началом прений в Сена-те г. А речь идет о том, продержится этот кабинет министров или грянет государственный переворот. Оппозиция воодушевлена чрезвычайно и намеревается пройтись палкою по спине графа Сан-Луиса 3. Дом, где я живу, представляет собой нейтральную полосу, на которой встречаются министры и руководители оппозиции, что доставляет известное удовольствие любителям новостей. Круг так называемого местного общества и в самом деле столь ограничен, что если в нем начинается раскол, жить становится просто невозможно. Ведь чем бы в Мадриде ни заниматься, стоит пойти в общественное место, всюду непременно встретишь все тоже триста человек. А потому наблюдать общество это крайне занятно, и лицемерия в нем куда меньше. Хочу рассказать Вам презабавную историю. Тут принято дарить все, что вы похвалите. Так вот, красотка премьер-министра на днях сидела со мною рядом за ужином; глупою она оказалась, как кочан капусты, да к тому же весьма в теле. Она стара тельно обнажала красивые свои плечи, на которые ниспадала гирлянда металлических или стеклянных желудей. Не зная, о чем с ней толковать, я принялся нахваливать как то, так и другое; в ответ она сказала: «Todo ese a la disposision de V.» 81. Прощайте; пишите мне поподробнее. При благоприятных условиях я успею получить весточку от Вас и здесь81 а уж в Байонне всенепременно надеюсь получить от Вас письмо. Почему мне так хочется Вас увидеть? Оттого, верно, что уж очень тягостно привыкать к протоколам Вашим, достойным г. Нессельроде4 своим отсутствием логики и правдоподобия.
Лондон *. суббота, 22 июля 185(4)
Я крайне огорчен сообщением о Вашем отъезде; я полагал застать Вае в Париже и не могу свыкнуться с мыслью, что Вы будете вдали от него. А потому я лишен даже удовольствия поссориться с Вами,—постарайтесь же вернуться хотя бы в первых числах августа. Не стану упрекать Вас, ибо уверен, что Вы сделаете все возможное, чтобы со мною проститься. Подумайте, как тяжко прожить столько месяцев* не видя Вас. Словом, Вы знаете, что надобно мне для счастья и, если это вообще вероятно, так оно и будет.
Хрустальный Дворец2 представляет собою гигантский Ноев ковчег; он поистине великолепен своеобразием вещей, в нем представленных* но сам, надо сказать, с точки зрения художественной ценности, весьма посредственен; в целом же мы провели там презабавнейший день.
Я настолько раздосадован Вашим письмом, что не в силах продолжать мое, Прощайте.