Париж, 29 июля 1ъ54..
Я приехал сюда позавчера и не написал Вам до сих пор, ибо настроение у меня ужасающее. Оказалось, что один из моих друзей детства 1 болен холерою. Теперь он, говорят, почти уже вне опасности. Пока мы проходили проливы, дул ледяной ветер, наградивший меня катаром или каким-то странным ревматизмом. Грудь точно сжимает железным ободом, и любые движения причиняют боль. И все же нынче вечером я должен ехать в Нормандию, в Кан2, дабы произнести речь перед местными бездельниками. Но сбросив с себя этот груз, я постараюсь как можно скорее возвратиться в Париж. Полагаю быть тут 2 августа, к вечеру. А после того определенных планов у меня нет. Поначалу я думал провести месяц в Венеции, но из-за карантина и прочих сложностей, связанных с холерою, ехать туда, по сути дела, невозможно. Министр предложил мне отправиться в Мюнхен3 представителем неизвестно чего на открывающуюся там баварскую Выставку. Я не сказал ни да, ни нет и оставил решение до возвращения в Париж. Быть может Вы съездите на несколько дней в Лондон, ибо Хрустальный Дворец, право же, того стоит. В отношении художественности и вкуса он на редкость нелеп, но и по замыслу, и по исполнению он столь грандиозен и вместе с тем так прост, что стоит поехать в Англию, дабы это увидеть. Игрушка сия стоит двадцать пять миллионов и представляет собою как бы остов, внутри которого с успехом могли бы вальсировать десятки соборов с высокими шпилями. Последние дни, проведенные мною в Лондоне, оказались довольно интересны для меня и забавны. Я виделся и разговаривал со всеми политическими деятелями; присутствовал на обсуждении субсидий в Палате лордов и Палате общин, где выступали
известные ораторы, притом, как мне показалось, чрезвычайно зло. Наконец, я отменно поужинал. В Хрустальном Дворце кормят превосходно, и Вам, неисправимой гурманке, я всячески рекомендую их кухню. Из Лондона я привез пару подвязок, как меня уверяют, от Боррена 4. Не знаю, чем поддерживают англичанки свои чулки и каким образом добьь вают необходимый сей предмет, но видимо задача это нелегкая и весьма trying * для их добродетели. Приказчик, вручая мне подвязки, покраснел до ушей. Вы говорите мне безмерно приятные вещи, от которых я получал бы величайшее удовольствие, когда бы опыт не развил во мне излишней подозрительности. Я не осмеливаюсь питать надежду на то, чего желаю всего пламеннее. Вы же знаете, что стоит Вам пальцем пошевельнуть, как я тотчас примчусь.
Мне хотелось бы, чтобы Вы поступили так, будто нам грозит опасность никогда более не увидеться в нынешние столь смутные времена. Прощайте; я очень люблю Вас, как бы Вы ни поступили. Пишите мне в Кан, г. Марку5, капитану корабля. Я буду счастлив получить от Ва®-весточку.
Париж, 2 августа, вечером, 7854.
Я возвратился нынче утром, вконец разбитый, расстроенный, жалкий и больной. Я так и не избавился от боли в боку и в груди, которая мешает мне найти приемлемое положение для сна. Третьего дня я приехал в Кан, в самый день церемонии \ Повидав секретаря, я принял все возможные меры, дабы избежать официальных визитов. В три часа я вошел в зал Школы правоведения, где увидел восемнадцать или двадцать дам, сидевших на одной из трибун, и сотни две мужчин, каких, судя по-всему, можно увидеть в любом другом городе; тишина стояла первозданная. Речь свою я начал без малейшего волнения, и мне вежливо поаплодировали. Заседание продлилось еще часа полтора и закончилось выступлением одного горбуна двух с половиною футов ростом; он читал свои стихи 2, которые, к слову сказать, оказались не так уж дурны. Затем меня окружили городские власти, и мы отправились обедать в ратушу, где в мою честь устроили банкет, продлившийся всего два часа; подавали превосходную рыбу и восхитительных омаров. Я уже счел было себя свободным, как вдруг поднялся президент общества антикваров, а вслед за ним встали все остальные. Он взял слово и предложил тост за мое здоровье, ибо я — человек выдающийся, да притом в трех ипостасях, а именно: сенатор 3, литератор и ученый. Нас разделял только стол, и во мне кипело безудержное желание швырнуть ему в голову блюдо с ромовым желе. Покуда он говорил, я обдумывал ответ, но ничего не шло в голову. Когда же он умолк, я понял, что от ответа мне не уйти, и начал говорить, не имея ни малейшего представления, как закончу фразу. Говорил я таким образом, да притом весьма уверенно, пять или шесть минут, не слишком отдавая себе отчет в смысле своих слов. Меня заверяли, что красноречив я был необыкновенно, однако ж и после этого свободу я не обрел. В меня вцепился мэр и потащил на концерт, устроенный в пользу бедных дамами и господами из Филармонического общества. Я уселся в приготовленное мне кресло на обозрение многочисленной толпы хорошо одетых людей, прехорошеньких, ослепи» тельно белокожих женщин, одетых как парижанки, если не считать того, что они меньше оголяют плечи и надевают под бальные платья коричневые туфли. Пели ужасающе, да к тому же арии из комических опер; затем высокая разодетая женщина, видимо из местной знати, обошла с хрустальной чашею гостей. Я дал ей двадцать франков, за что был удостоен на редкость неуклюжего реверанса. В полночь меня отвезли домой, где я спал очень плохо, а вернее сказать, совсем не спал. На другой день, в восемь часов утра, за мною пришли — я должен был председательствовать на заседании, уже не имевшем никакого отношения к политике, где читали протокол предыдущего собрания, в котором говорилось, что я произнес блестящую ре^ь. Пришлось мне разразиться спичем — я предлагал изъять из протокола пышные эпитеты, но тщетно. Наконец меня усадили б дилижанс, и вот я тут; все было бы как нельзя лучше, если бы я мог провести с Вами день, дабы прийти в себя. Я не верю, что Вы никоим образом не можете приехать. И потому остаюсь в сомнениях и печали. Министр мой хочет отправить меня на Выставку в Мюнхен. Я отнюдь не горю желанием, но куда же в этом году ехать, как не в Германию? Прощайте; я люблю Вас, как бы Вы ни поступали, и думаю, что это должно хоть сколько-нибудь тронуть Ваше сердце. Можете все-таки написать мне сюда.
Инсбруку 31 августа 1854.
Я страшно устал и все же хочу написать Вам. Четыре дня хожу с тяжелой головою и словно пьяный от пейзажей и изумительных видов. Я выехал из Базеля в Шафхаузен, откуда начинается путешествие по Рейну. Справа и слева высятся восхитительные горы, неизмеримо прекраснее тех всем известных гор, что тянутся вдоль столь любимого англичанками Нижнего Рейна, между Майнцем и Кёльном. Из Рейна мы вошли в озеро Констанц* и побывали в городе с тем же названием, где ели превосходную форель и слушали тирольцев, игравших на zitt-her **. Переправившись через озеро, мы поехали в Линдау, где пересели на поезд, путь которого пролегал среди прекраснейших лесов, прекраснейших озер и прекраснейших гор этого края. По железной дороге мы доехали до Кемнтена; правда, прибыли мы туда в полнейшем изнеможении, как бывает, когда долго ходишь по прекрасной картинной тале-
рее. Но вместо того, чтобы отдохнуть, той же ночью мы выехали из Кемптена и вчера, за несколько минут до полуночи, прибыли в Инсбрук, проехав через край если и не живописнее, то обширнее того, что мы видели перед тем. Неудобство состояло в том, что на всех перегонах приходилось менять деньги и заниматься подсчетами. А перегонов между Кемптеном и Инсбруком никак не меньше дюжины.
Вальдшнепы, которых я ем для восстановления сил, восхитительны; супы же весьма необычны, притом достоинства их особенно проявляются на высоте многих сотен метров над уровнем моря, когда на человека нападает аппетит. Недостатком нашего путешествия было то, что мы ничего не знали о нравах и образе мыслей этого народа, а это куда интереснее всех пейзажей. С женщинами в Тироле обращаются, как мне показалось, вполне по достоинству. Их запрягают в тележки, и они с легкостью перевозят тяжеленные грузы. У всех у них огромные ноги, что делает их крайне безобразными; надо сказать, что и прекрасные дамы, которые встречались мне в поезде или на пароходе, не многим лучше. Шляпы они носят прямо-таки непристойные, а к ним — небесно-голубые туфли и зеленые, как яблоки, перчатки. Все эти особенности и составляют в значительной мере то, что местные жители называют gemiith 2*, которой они так гордятся.
Если же говорить о произведениях искусства в этой стране, всего более, как мне кажется, они лишены воображения. Кое в чем оно проглядывает, но тотчас оборачивается самой нелепою вычурностью. Только что осмотрел город: он весь новый, не считая гробницы Максимиллиана 2; но местоположение его изумительно. Национальной одежды уже не встретишь; люди на улицах уродливы и самого заурядного вида; зато, куда ни пойдешь, всюду горы, да какие! Завтра мы поднимаемся на ледник. Погода превосходная и обещает постоять. В конечном счете я доволен, что поехал. Хотелось бы, чтобы Вы были рядом,— по-моему, тут Вы нашли бы себе развлечений куда больше, нежели среди морских Ваших волков. Когда же Вы вернетесь в Париж? Пишите мне в Вену. Не теряйте времени. Пишите побольше и понежнее.
Вот Вам цветок с Бреннера 3.
Прага, 11 сентября 1854,
Спутники мои покинули меня сегодня утром, решив возвратиться во Францию. Я плохо себя чувствую, out of spirits **, а потому меня одолевают самые мрачные мысли. Если к завтрашнему утру почувствую «ебя лучше, то выеду в Вену и вечером буду уже там. Тоска вновь начинает одолевать меня. Хотя, надо сказать, город весьма живописен, ж музыку тут исполняют прекрасную. Вчера я успел побывать в трех
приветливостью (нем.).
4* настроение прескверное \ацгл.).
или четырех парках на концертах под открытым небом, где танцевали национальные танцы и вальсы,— все одинаково холодно и благопристойно; а ведь пражские оркестры играют так, что трудно на месте усидеть. Люди здесь сильно отличаются от тех, что я видел по соседству, в Германии; большие головы, широкие плечи, очень узкие бедра и полное отсутствие ног — вот Вам описание пражской красавицы.
Вчера мы вспоминали уроки анатомии, тщетно пытаясь постигнуть, каким образом женщины эти ходят. Но глаза у них, при том, чудо, как хороши, и волосы черные, иногда очень длинные и тонкие; руки же и ступни таких размеров, массивности и ширины, что изумляют даже самых бывалых и привычных к вещам необыкновенным путешественников. Кринолинов они не знают. По вечерам, гуляя в парках, они выпивают но кувшину пива и по чашке кофе с молоком, что располагает их к еде, и они съедают по три телячьих котлеты с ветчиною; после чего им, правда, большого труда стоит впихнуть в себя еще несколько легчайших пирожных, вроде наших кексов. Вот Вам наблюдения мои о мест ных нравах и обычаях. На постели у меня лежит живописнейшее цветное одеяло в метр длиною, к которому пристегнута салфетка, заменяющая простыню. Когда я натягиваю на себя хрупкое это сооружение, слуга кладет поверх еще перину, с которой я борюсь все ночи напролет, то сбрасывая ее, то водружая на место; зато я ем великое множество вкуснейших вещей, в том числе восхитительные маринованные грибы и дичь; однако ж все это не мешает мне страстно желать, чтобы Вы были рядом. Вы же, по всей вероятности, прекрасно чувствуете себя в Д..., и не вспоминая о тех несчастных, что скитаются по Богемии. Божественное безразличие Ваше, подлинное или ложное (этого я никак еще не могу понять), страшно меня злит. Люди занимают Вас, лишь когда Вы с ними видитесь. А в моих планах на будущее царит полная сумятица. Будь я уверен в том, что Вы разгневаетесь, узнав о затянувшемся пребывании моем в Вене, я обосновался бы там Вог знает на сколько месяцев; но Вы не пророните ни звука, а я боюсь, что смертельно заскучаю-от их gemiith й*. Таким образом, возможно, я пробуду в Вене ровно столько, сколько необходимо для осмотра ее достопримечательностей, то есть лишь последние дни месяца. Тогда к 1 октября я мог бы быть в Берлине, а числу к 10—12— в Париже. Я полагаю, Вы послали уже письмо мне в Вену с подробным рассказом о том, что Вы делаете и что собираетесь делать; это во многом определит и мое решение» Только что я видел автографы Жижки* и Яна ГусаИ у того в У другого удивительно красивый для ересиархов почерк.
Вена, 2 октября, 1854,
Beally truly я чудесно провожу время в славном городе Вене, и теперь, когда бродить по ней стало для меня истинным наслаждением и я нри-
А* приветливости (нем.).
Здесь: драно же {англ.).
обрел друзей, мне требуются определенные душевные усилия, чтобы отсюда уехать. Добавьте к этому то преимущество, что новости из Крыма 1 доходят до меня несколькими минутами раньше, нежели до Вас. Два последних дня все мы пребываем в сильнейшем волнении. Взят или не взят Севастополь? Когда письмо мое дойдет до Вас, все наверное будет кончено. Здесь в это верят, но большого значения, по-моему, не придают. Все австрияки, за исключением нескольких прорусски настроенных старинных семейств, наперебой нас поздравляют. А третьего дня, когда я выходил из Оперы, меня поздравил даже извозчик. Даст Бог, это не окажется одним из тех известий, какие выплевывает электрический телеграф от нечего делать. Но как бы там ни было, восхищение вызывает уже то, что наши через каких-нибудь шесть дней после высадки наголову разбили русскихЗдесь находится леди Уэстморленд, сестра лорда Раглана 3 и мать его адъютанта; все это время она ужасно волновалась. А вчера вечером получила письмо от сына, написанное после сражения. Мы испытываем истинное удовольствие, наблюдая русских, находящихся в Вене. Князь Горчаков4 сказал, что это не более как частный случай, ничего в принципе не меняющий. Бельгийский посланник, слывущий здесь острословом, заметил, что Горчаков прав, укрываясь за принципом, ибо принцип штыком не проткнешь. Кстати об острословах — меня тут прозвали львом поневоле. Произносите la'ionne на английский манер, чтобы не понять превратно роль, какую мне тут отводят. Как-то на днях свозили меня в Баден, очаровательное местечко,. расположенное в долине, возле самой Вены, а кажется, будто вы находитесь за сотню лье от большого города. Проводник отвел меня к прелестным дамам. Свет здесь настроен gemuthlichи все, сказанное французом, воспринимается как чудо остроумия. Меня же нашли необыкновенно обходительным. Я писал в альбомы возвышенные мысли, я рисовал — словом, был бесконечно смешон. И вот, почувствовав вдруг стыд от всего этого, я направился сегодня в Дрезден. Там я остановлюсь всего на один день и поеду в Берлин; затем, осмотрев музей, выеду в Кёльн, где меня будет ждать письмо от Вас.
Говорил ли я Вам, что заезжал в Венгрию? Три дня провел в Пень те 5 и чувствовал себя так, будто я в Испании или скорее даже в Турции. Целомудрие мое подверглось там сильнейшему испытанию, ибо в Вуде мне показали общественную баню, где венгры и венгерки все вместе бултыхались в обжигающем супе из минеральной воды. В бане к видел очень красивую венгерку, которая закрыла лицо руками, ибо на ней не было рубашки, которые турчанки обыкновенно набрасывают на лицо. Представление это стоило мне шести kreutzer3*, что равно четырем су. Я посмотрел в венгерском театра «Хозяйку Сен-Тропеза» не догадавшись что это французская мелодрама, под названием: «S.— Tro-pez a Uno£*>. Я слушал цыган, игравших весьма своеобразные венгерские мотивы, от которых местные жители буквально теряют голову.
ври ветл в во {нем.). крейцеров (нем,).
Поначалу мелодия звучит очень скорбно, заунывно, но затем наполняется таким неуемным весельем, что слушатели, заражаясь им, принимаются топать ногами, бить стаканы и плясать на столах. Иностранцы же подобных эмоций не испытывают. И наконец — самое прекрасное я оставляю напоследок — я видел коллекцию старинных мадьярских драгоценностей восхитительной работы. Если бы я мог привезти Вам одну из них, Вы примчались бы за ней в Кёльн, чтобы получить ее поскорее.
При всей беготне этой чувствую я себя превосходно; погода чудесная, но вечерами холодно. Правда, я холода не боюсь, ибо за семьдесят пять форинтов раздобыл себе огромную шубу. Здесь за гроши Вы нашли бы восхитительные меха. По-моему, это единственное, что в этой стране _дешево. Я же буквально разоряюсь на фиакрах и обедах в городе. Тут принято оплачивать слугам их ужин; кроме того, при выходе Вы платите портье — словом, платите всюду, хотя и не очень большие деньги, Прощайте, последнее письмо Ваше не слишком меня порадовало, если не считать сообщения о том, что Вы скоро возвратитесь в Париж И, несмотря на то, что я не купил Вам мадьярских цепочек, надеюсь, Вы примете меня хорошо. Я начинаю скучать по дому, и вечера кажутся мне нескончаемыми.
В Кёльне я собираюсь быть менее чем через неделю, а в Париже -между 10-м и 15-м.
Париж, воскресенье, 27 ноября 1854.
Непоправимое несчастье — терять друзей, но нам не дано миновать беды этой иначе, как ценою несчастья еще большего — неспособностью любить вообще. Главное, не надо ради мертвых забывать живых. Вы должны были бы приехать ко мне вместо того, чтобы писать. Погода ведь была превосходная. И мы пофилософствовали бы с Вами о тщете всего мирского. А так я просидел весь день у камина, погруженный в наимрачнейшую меланхолию, да к тому же совсем больной. Сегодня вечером мне немного лучше, но станет хуже, если завтра я Вас не увижу.
Лондон *, 20 июля 1856с
Письмо Ваше, полученное мною вчера вечером, доставило мне радость несказанную. И я наговорил бы Вам нежностей в ответ, когда бы не боялся, что все это мне снится. Я скоро отправляюсь в Эдинбург. Собираюсь посоветоваться с шотландским колдуном. Меня обещают свестй к настоящему chieftain *, который не носит брюк и никогда их не носил; в доме у него нет лестниц, но есть свой бард и свой колдун. Разве не -стоит это того, чтобы туда съездить? Здесь же я познакомился с людьми
столь любезными, столь гостеприимными, что дохнуть свободно не дадут, и тотчас становится ясно, до чего скучно им живется. Вчера я видел двух прежних моих пассий: одна из них стала астматичкою, другая — методисткой: затем я познакомился с восемью, если не с десятью поэтами, которые показались мне еще смешнее наших. Я с удовольствием вновь посетил дворец Сайденхэм 2, хотя его до крайности испортили огромными памятниками, воздвигнутыми в честь героев Крыма. Сами же герои, опьяненные успехом, целыми днями бродят по улицам. В Лондоне пока народу много, но все приготовляются к отъезду. Что до меня, я еду в понедельник к герцогу Гамильтону3. Там пробуду до среды — именно в этот день я собираюсь вступить в Эдинбург. По всей вероятности, недели через две возвращусь сюда, чтобы встретиться с Вами. Постарайтесь приехать. Большего доказательства Ваших добрых чувств быть не может, и Вы знаете, какое подарите мне счастье. Прощайте; писать мне можете в Douglas hotel, Edinbourgh. Там я пробуду несколько дней, прежде чем устремлюсь дальше на Север.
Эдинбург, Douglas hotel, 26 июля 1856.
Я надеялся получить письмо от Вас здесь или в Эдинбурге. Однако ж — ни весточки. Самое скверное, что я забираюсь еще дальше на Север и не знаю, куда Вы могли бы адресовать Ваши письма. Я еду с одним шотландцем осматривать его замок, расположенный где-то далеко, за озерами; но не представляю себе, где мы будем останавливаться по пути, тем паче, что он наобещал мне тьму-тьмущую замков, развалин, видов и пр. Как только где-либо остановлюсь, немедля напишу Вам. Три дня я провел у герцога Гамильтона в его огромном замке, стоящем в живописнейшем месте. Неподалеку от замка, не более чем в часе ходьбы, герцог держит стадо диких быков, последних из этого вида во всей Европе. Быки показались мне не менее ручными, чем парижские лани. Повсюду в замке герцога висят картины великих мастеров, стоят изумив тельные китайские и греческие вазы и книги в переплетах самой лучшей работы прошлого века. Все это размещено безо всякого вкуса, и тотчас становится ясно, что владелец этих сокровищ вовсе не знает в них толку. Теперь только я начинаю понимать, почему в других странах так ищут французского общества. Французы, стараясь развлечь себя, развлекают заодно и всех прочих. Среди весьма многочисленного общества, меня окружающего, я считаюсь самым большим весельчаком, хотя превосходно понимаю, что это отнюдь не так. Эдинбург вполне соответствует моему вкусу, если не считать ужасающей архитектуры памятников, созданных в подражание греческим и столь же на них похожих, сколь англичанка, которая, стремясь подражать парижанке, одевается у мадам Виньон4. Выговор местных жителей мне отвратителен. Я ускользнул от антикваров, посмотрев превосходную их выставку. Женщины здесь почти все безобразны. В стране принято носить короткие платья, и дамы, сообра-
зуясь с модою и особенностями климата, обеими руками схвативши л о дол — так что на фут видна нижняя юбка,— выставляют на обозрение жилистые свои ноги, туфли из кожи носорога и не менее изящные ступ-ни. Меня потрясает здесь обилие рыжих. Местоположение города прелестно, и вот уже два дня погода стоит теплая и ясная. В общем, мне здесь довольно хорошо, если не считать того, что я хотел бы видеть Вас рядом. А как скоро тоска и Ыне devils * берут меня за горло, я начинаю вспоминать о тех ни с чем для меня не сравнимых днях, когда нам бывало так весело вдвоем. Поразмыслите над этим и напишите мне на Douglas hotel, в Эдинбург. Я велю откладывать мои письма, если не скоро вернусь.
Воскресенье, 3 августа 1856, Из загородного дома, неподалеку от Глазго
Я скучаю по Вам, как Вы говорили когда-то с присущим Вам изяществом. Меж тем жизнь моя тут исполнена приятности, я переезжаю ив замка в замок, и всюду меня принимают с гостеприимством, какому я не в силах найти определение и какое встречается лишь в этой аристократической стране. К сожалению, я успел уже к нему привыкнуть. Когда, скажем, я приезжаю к людям бедным, имеющим никак не более тридцати тысяч ливров ренты, я чувствую самолюбие свое уязвленным, если за ужином не играют на духовых инструментах и нет волынщика в праздничном национальном костюме: Три дня я провел у маркиза Врэ-далбейна, разъезжая в коляске по его парку. Там у него тысячи две ланей, не считая восьми или десяти тысяч, живущих в его лесах, не примыкающих к замку Теймут 4. Есть у маркиза и еще кое-что необычное, что составляет тут предмет всеобщих вожделений,— стадо свирепейших американских бизонов; помещаются они в громадном загоне на полут острове, и глядеть на них можно лишь сквозь щели в ограде. При этом все они — и маркиз, и бизоны — похоже, скучают ужасно. Сдается мне, что все удовольствие моих хозяев состоит в том, чтобы внушать ближнему зависть, но я сомневаюсь, чтобы это могло служить вознаграждением за хлопоты, которые они берут на себя, принимая каждого встречного, точно содержатели постоялых дворов. Однако ж среди всей этой роскоши я то и дело замечаю проявления самой мелочной скаредности, что служит мне развлечением. Но, говоря по совести, покуда мне встречались лишь презамечательные люди, без всяких видимых усилий принимающие меня таковым, каков я есть, сколь бы ни отличался я от них самих. Мне рассказали только что одну историю, которой я хочу поделиться с Вами, ибо меня она развеселила. Субботним вечером один англичанин прогуливается вдоль стены курятника в шотландском замке. Вдруг — сильный шум, кудахтанье кур, крики петухов. Он, подумав, что в курятник забралась лиса, предупреждает хозяев. А ему отвечают, что это, мол, пустяки, просто кур отделяют от петухов, чтобы они но оскверняли the Lord’s day *.
Разумеется, Вы пожелаете написать мне до моего отъезда: 18, Arling-ton street, саге of the honb,e E. Ellice 2. Оттуда Ваши письма перешлют или сохранят йх до моего приезда в Лондон. Прощайте. Мне не надобно просить Вас писать как можно чаще.
Кинлох-Луихарт, 16 августа 1856,
Я не слишком доволен письмом Вашим, полученным мною перед самым отъездом из Гленкойха*. Вы и сами знаете, сколь свойственно Вам сгоряча так все себе представить, что самые простые действия кажутся невозможными. Подумайте, право, еще раз о том, что я сказал Вам, и по зрелому размышлению ответьте — да или нет. Ответ пошлите в Лон-дон, к Right honble Е. Ellice, 18, Arlington street.
Дичь и тетерева начинают мне приедаться. Виды, поистине замеча-тельные, которыми я любуюсь каждый день, еще сохраняют для меня некоторую прелесть, но любопытство я удовлетворил уже вполне и не надеюсь найти еще что-либо необыкновенное. Вот чем я не устаю восхищаться, так это неколебимой угрюмостью этих людей. Кажется, посади их на одну галеру — они и гам не станут общительнее. А причина вся в том, что они боятся тотчас выказать свою глупость, как говаривал Бейль, или, может быть, по складу характера они предпочитают радости эгоистичные,— словом, без колдуна тут не разобраться. Сюда мы приехали одновременно с двумя мужчинами и дамой средних лет; все они, очевидно, принадлежат к высшему свету и немало путешествовали. За ужином мне захотелось сломать лед. После ужина муж взял газету, жена — книгу, попутчик их сел писать письма, а мне досталось мило беседовать с хозяином и хозяйкою дома. Заметьте при этом, что гости, которые, сидя в гостиной, столь решительно от всех отмежевались, не виделись с хозяйкою нашей куда более долгое время, чем я, и тем для бесед с нею у них безусловно было много больше. Мне говорили,— и я склонен этому верить после того немногого, что я видел,— будто кельты (живуг щие в ужасающих трущобах возле самого дворца, где я бываю) умеют вести беседу. По крайней мере в базарный день шум стоит изрядный — оживленные голоса, смех, крики. Язык их на диво музыкален. А в Англии и в Южной Шотландии — могильная тишь. Нехорошо с Вашей стороны написать мне только раз. Я пишу Вам не менее чем в два раза чаще. Но мне не хочется ругать Вас из такой дали. Вот Вам мои планы: отсюда я отправлюсь в Инвернесс, где проведу день; оттуда поеду в Эдинбург, затем в Йорк, Дархэм и быть может в Дерби. В Париже я полагаю быть 23-го.
Карабачель 4, четверг, <-?-?) декабря 1856.
(Забыл число.)