Количество англичан с каждым днем становится все более устрашающим. На берегу моря выстроили гостиницу немногим меньше Лувра. И она всегда набита битком. Стоит выйти на прогулку, как непременно встретишь мОоЛодых девиц в блузах а ля Гарибальди, в шляпах с немыслимыми, будто нарисованными перьями. Играют в крикет, стреляют из лука, собираясь не менее чем человек по сто двадцать. Я бесконечно сожалею о добрых старых временах, когда тут не бывало ни души. Познакомился я с одной прирученной чайкой, которую угощаю рыбой. Чайка хватает ее на лету,—всегда головою вперед,—и заглатывает махом, хотя рыбины бывают толще моей шеи. Помните страуса в Ботаническом саду (в те времена, когда Вы еще украшали его своим присутствием), которого Вы чуть не отправили на тот свет, дав ему кусок ржаного хлеба?
Прощайте, друг любезный; я думаю скоро вернуться в Париж6 и
увидеться с Вами, что доставит мне величайшую радость. Еще раз прощайте.
Канны, 14 апреля 1865.
Любезный друг мой, я не писал Вам в ожидании, пока выздоровлю или хотя бы почувствую себя лучше, однако ж, невзирая на ясную погоду и самый внимательный уход, мое положение нисколько не изменилось, то есть осталось крайне тяжелым. Я не могу привыкнуть к неотступным этим страданиям и не нахожу в себе ни мужества, ни воли к жизни. Жду, когда станет потеплее, чтобы возвратиться в Париж, может быть, и к 1 мая. Здесь вот уже третью неделю небо, о каком можно лишь мечтать, и такое же море, что не мешает мне задыхаться, будто все еще стоят холода. А что собираетесь делать Вы этой весною? Увижу ли я Вас в Париже или Вы отправитесь в *** любоваться рождением первых листочков?
Вот Ваш друг Пара до ль1 и выбрался в академики волею бургграфов, которые по такому случаю заставили несчастного герцога де Бройли2 вернуться в Париж, не посмотрев ни на его подагру, ни на восемьдесят лет. Потешное будет заседание. Ампер разродился ужасным жизнеописанием Цезаря3, да притом еще в стихах, так что Вы представляете себе, сколько намеков услышит Парадоль благодаря этому произведению, забытому ныне всеми, исключая бургграфов. Итак, Жюль Жанен оказался за дверью, равно как и мой друг Отран \ который, как истый марселец, решил заделаться клерикалом, за что немедля был брошен своими собратьями по вере. Быть может, и до Вас дойдут слухи, что Вильяма Бругхэма 5, брата лорда Бругхэма 6 и преемника его в пэрстве, недавно почти схватили за руку в одном весьма неблаговидном деле. Тут среди английской колонии эта новость произвела большой переполох. Старик лорд Бругхэм не теряет самообладания — он-то, впрочем, далек от всей этой грязи.
Я читаю, стараясь набраться терпения и заснуть, книгу некоего г. Шарля Ламбера7, который развенчивает Библию и пресвятого царя Давида. Состряпано, по-моему, необыкновенно ловко и довольно забавно. Благодаря клерикалам нашли спрос и получили большое распространение серьезные и нравоучительные книги, в которые еще лет 15 назад никто бы и носу не сунул. Ренан отправился в Палестину 8 вновь проникаться местным колоритом. Пейра 9 и этот Шарль Ламбер пишут книги все более серьезные и ученые, которые, по словам моего книготорговца, продаются как хлеб.
Прощайте, друг любезный...
Париж, 5 июля 1865.
Любезный друг мой, я начал было опасаться, не ударило ли Вас молнией, как госпожу Арбютнот *, или не съел ли Вас шалый медведь. И вдруг получаю письмо Ваше из ***, в то время как я полагал, что Вы должны быть где-то в глубинах Тироля... По-моему, путешествовать лучше теперь, покуда дни стоят долгие, нежели осенью, но в конце концов ничто Вам не мешает любоваться Мюнхеном и в сентябре. Вы должны будете лишь запастись одеждою потеплее, ибо погода в той громадной, скверной и так высоко расположенной долине, где лежит Мюнхен, меняется совершенно непредсказуемо. Нет ничего легче этого путешествия. Вы можете поехать туда через Страсбург или же, если пожелаете, через Базель. Нынче, по-моему, все едут поездом до Констанцы. И в любом случае Вы можете добраться туда пароходом. Из Констанцы Вы по озеру отправитесь в Линдау: Линдау — очаровательный городок; и по пути оттуда в Кэмптэн Вы будете любоваться изумительными видами. Поездом Вы можете проехать прямо в Мюнхен и лиг сделать остановку в пути, где-нибудь между Линдау и Кэмптэном. Между Кэмптэном и Мюнхеном тянется весьма непривлекательная равнина — более там нет ничего. Остановитесь Вы в гостинице «Баварской», но ни в коем случае не «У May лиха», где у меня стащили сапоги. Тамошний лакей или «Путеводитель для иностранцев» проведет Вас повеем достопримечательностям. Дворцовые росписи по сказаниям о Ни-белунгах2 несомненно не лишены интереса, но посмотреть их можно только по особому разрешению. Остальные же помещения открыты для всех. Вы должны посмотреть и затем описать мне новые пропилеи моего покойного друга Кленце 3. В Музее антики посмотрите фронтон храма Эгины и мраморную группу, о которой, помнится, я Вам рассказывал. Весьма любопытны греческие вазы, равно как и картины в. Пинакотеке4. А фрески Корнелиуса5 и прочие фальшивые оригиналы заставят Вас пожать плечами. Зайдите выпить пива в один из городских: парков, где за несколько су Вы можете послушать хорошую музыку .Г Покупки стоит делать в Тегернзее или в другом местечке баварского Тироля, если у Вас останется на это время. Во время поездки в Зальцбург (чему я очень рад) Вы увидите,— если Вам будет угодно,— солевые копи в Галейне. В Инсбруке смотреть особо не на что, кроме разве что пейзажа, да бронзовых статуй в соборе. И всюду в тех краях* в какой бы забытой богом деревушке Вы ни остановились, Вы можете* твердо рассчитывать на удобную постель и вполне сносный ужин. Хотел бы я разделить с Вами все эти удовольствия.
У нас тут то и дело разыгрываются скандалы, один непристойнее-другого..........................
Все это заставляет о многом задуматься и внушает опасение, что конец света не за горами. Купите в Зальцбурге или Инсбруке зеленые-чулки, если найдете для себя подходящие. У баварок ведь каждая нога не тоньше, чем весь я. Прощайте, друг любезнейший, берегите себя и: развлекайтесь. Не забывайте мне писать............
Лондон, British Museum, 2(2} августа 1865.
Любезный друг мой, Ваше письмо добралось до меня, пролежав очень долго в Париже, покуда Вы колесили по всему Тиролю. Вот уже почти полтора месяца, как я здесь *. Побывал на нескольких балах, нескольких ужасающих ужинах и двух или трех похоронах. Лорд Пальмерстон, по-моему, как-то особенно постарел, хотя и победил на выборах, и трудно представить себе, чтобы ему хватило сил провести следующую кампанию. Отставка его несомненно повлечет за собою крупный кризис. Я только что провел три дня у его вероятного преемника г. Гладстона 2; визит этот был для меня не столь занятен, сколь интересен, ибо я всегда с удовольствием наблюдаю различные типы человеческой натуры. Здесь же они так разительно отличны от наших, что невозможно по-нить, каким образом всего в десяти часах пути двуногие,— если лишить их оперения,— столь мало похожи на своих парижских собратьев. В каких-то своих чертах г. Гладстон показался мне гением, а в каких-то — совсем ребенком. В нем есть что-то и от ребенка, и от государственного мужа99 и просто от сумасшедшего. Кроме меня у него гостили пятеро или шестеро священников или deans 99; и каждое утро все гости замка потчевали друг друга короткою общей молитвой. Правда, я не был там в воскресенье, а это, должно быть, весьма любопытно. Самым, однако ж, привлекательным показались мне небольшие плохо пропеченные хлебцы, которые вытаскивают из печи нрямо к завтраку; потом целый день вы с большим трудом их перевариваете. Добавьте к тому croew dar, иными словами, знаменитый гэльский эль. Вам, конечно, известно, что волосы нынче носят только рыжие. В этой стране, кажется, ничего не может быть проще, и я сомневаюсь, чтобы они их красили. Вот уже месяц, как тут никого не осталось. Даже на Роттен-Роу3 ни одной лошади не встретишь; правда, я люблю большие города в таком застылом состоянии. И пользуюсь безлюдьем, дабы полюбоваться львами. Вчера я отправился в Хрустальный дворец и битый час глазел на шимпанзе, ростом почти с десятилетнего ребенка и так всеми своими действиями напоминающего ребенка, что я растаял от умиления, видя столь неопровержимые доказательства нашего родства. Меж прочими особенностями я заметил, с каким точным расчетом запускает животное довольно тяжелые качели и не прыгает на них, пока размах их не достигнет апогея. Я вовсе не уверен, что каждый ребенок проявил бы подобную незаурядную наблюдательность. Я написал недавно длиннющую статью об «Истории Цезаря» 4, которою я вполне доволен; выражаясь академическим стилем, есть чем утолить и голод, и жажду; на той неделе возвращаюсь в Париж, чтобы прочесть ее в «Журналь де Саван». Не исключено, что я Вас там увижу; Лондоном я, кажется, сыт по горло. В какую-то минуту мне было подумалось проехать в Шотландию, но там я неминуемо оказался бы среди толпы охотников, а это племя мне мерзко. В одной из газет среди телеграфных сообщений поместили весть о том, Что умирает Понсар5. Но с тех пор я ничего более не слышал, и в письмах, даже академических, ничего об этом не говорится. А мне очень хотелось бы знать. В конце концов слух может оказаться ложным. Прощайте, друг любезный, пишите мне в Париж, где я скоро буду, и держите меня в курсе Ваших передвижений. Возвращайтесь из Тироля в зеленых чулках, очень Вас о том прошу, но только смотрите, как бы ноги у Вас не сделались такими же, как у обитательниц гор.
Париж, 12 сентября 1865 г., вечером_
Любезный друг мой, вот уже несколько дней, как я здесь. Пришли мы в Булонь и, покуда нас принайтовывали к набережной, такая собралась, толпа, что я невольно задался вопросом, неужто прибытие парохода столь интересно для публики. Надо бы предупредить англичанок, что, стоя во100 время отлива у парапета набережной, они во всей красе демонстрируют100 ноги и даже того более. Целомудрие мое весьма было задето.
Париж нынче пуст, как никогда. Мне, однако ж, он таким нравится. Встаю и ложусь я поздно, много читаю и по целым дням хожу в халате — я обзавелся теперь кимоно, разводами по желтому полю, столь яркому, что даже электрический свет меркнет перед ним.
В Англии скучать особенно не пришлось. Помимо некоторых довольно приятных поездок я написал для «Журналь де Саван» статью о «Жизнеописании Юлия Цезаря»,— я Вам о ней уже говорил. С просьбою о статье ко мне обратились впрямую, а посему пришлось покориться. Вы знаете, сколь высоко я ценю автора и даже самою книгу, но Вы понимаете также всю сложность вещи; оценивая же ее, не хотелось бы прослыть придворным льстецом или говорить малоприятные вещи. Надеюсь, мне удалось выбраться из воды, не слишком замочившись. Из текста я выбрал тот кусок, где говорится, что Республика себя изжила и римский народ провалился бы в тартарары, когда бы Цезарь не спас его. Коль скоро этот тезис верен и поддержать его не составляет труда, я написал вариации на заданную тему. Корректуру я для Вас сохраню. Нравы не перестают совершенствоваться. На днях в Риме умер сын князя К<анино>. Известно, что его родные брат и сестры не слишком богатые люди, тогда как сам он был священнослужителем, епископом и имел 200 тысяч ливров ренты. Вот он и оставил все какому-то секрета-ришке — аббату, которого имел... В точности, как если бы Никомед1 завещал свое царство Цезарю. Бьюсь об заклад, что Вы ничего не понимаете.
Я собрался было поездить по Германии и даже думал застать Вас в Мюнхене, но путешествие мое не состоялось. А я намеревался повидаться с моим другом Кауллой2 — тем любезнейшим евреем, о котором я не раз Вам рассказывал. Однако ж он приехал во Францию сам, поэтому от Германии я отказался. Один из друзей моих, возвратившийся из Швейцарии, не слишком хвалил тамошнюю погоду; и я не стал расстраиваться.
Мне показалось, что Булонь очень похорошела — сказывается это и в общем виде улиц, и в облике жителей. Я заметил нескольких не без кокетства одетых рыбачек и прелестные недавно отстроенные домики; но, Боже, эти англичанки и их шляпы — pork-pies 100! Вчера зашел я к принцессе Мюрат 3, которая почти совсем оправилась после своего ужасного падения. Остался только небольшой синяк вокруг глаза да красноватое пятно на щеке. Она превосходно рассказывает о происшествии. Но ничего не помнит ни о том, как упала, ни о том, что происходило после, в течение трех или четырех часов. Помнит только, как увидела кучера своего — швейцарского полковника, взлетевшего на воздух высоко-высоко над ней; а потом, через четыре часа, очнулась у себя в постели, ж ей казалось, будто голову у нее раздуло, словно тыкву. В течение этого времени она шла без всякой помощи и разговаривала, но ничего не помнит. Надеюсь,— и это вполне вероятно,— что в минуты, предшествующие смерти, сознание тоже выключается. Графиня де Монтихо, по-моему, вполне оправилась после двух операций. Она не может нахвалиться на своего окулиста Либрейха \ который, кажется, вправду великий человек. Постарайтесь никогда не нуждаться в его услугах.
Прощайте, друг любезный; собираюсь в начале той недели поехать на три дня в Трувиль; потом буду тут, пока зима не прогонит. Держите меня в курсе всех Ваших дел, планов и передвижений.
Парижs 13 октября 1865.
Любезный друг мой, Ваше письмо нашел вчера, возвратившись из Биаррица, откуда Их Величества привезли меня в довольно сносной сохранности. Но первое же welcome ** родной земли оказалось не слишком любезным. Нынче ночью у меня случился такой длительный приступ удушья, какого я давно уже не испытывал. Думается, это — следствие перемены климата, а возможно и тех 13 или 14 часов, что я трясся по очень тряской железной дороге. Меня будто просеивали сквозь сито. А утром стало получше. Я никого еще не видел и, полагаю, пока в Париже никого еще нет. Меня ожидало йесколько горестных писем от людей, которые ни о чем другом, кроме как о холере и тому подобном, говорить не могут; все они убеждают меня бежать из Парижа. Здесь же, насколько мне известно, никто об этом и думать не думает, и, по-моему, если не считать нескольких забулдыг, больных серьезных нет. Если 'бы холера начала свое шествие с Парижа, возможно, на нее и внимания бы не обратили. Только марсельцы из трусости и могли оповестить нас о ней. Помнится, я выкладывал Вам мою теорию касательно холеры, умирают от нее только при большом желании, и она настолько обходительна, что никогда не посетит Вас, не послав Вам прежде,— по •примеру китайцев,— своей визитной карточки.
Время мое в Биаррице было поистине пленительным. Нас навестили там король и королева Португальские 4. Король походит на застенчивого немецкого студента. А королева прелестна. Она очень похожа на принцессу Клотильду 2, но красивее — как бы выправленное издание принцессы. Лицо у нее белое, с тем нежным румянцем, какой редок даже в Англии. Волосы, правда, рыжие, но очень темные, как и диктует нынешняя мода. И она весьма любезна и обходительна. С ними приехало некоторое количество кавалеров и дам, весьма карикатурных с виду,— казалось, их нарочно подбирали в лавке древностей. Мой друг, португальский по-сол 3, отведя королеву в сторонку, произнес обо мне короткое слово, которое Ее Величество тотчас с величайшей любезностью повторила в моем присутствии. Император представил меня королю; он протянул руку и посмотрел на меня большими круглыми изумленными глазами, отчего я чуть не забыл о моих служебных обязанностях. Другой персонаж — г. де Бисмарк4 понравился мне больше. Высокий немец, изысканно учтивый и отнюдь не наивный. Во взгляде его нет и капли gemiith 101*, но он так и светится умом. Господин этот тотчас меня покорил. Он привез с собою жену, у которой самая большая нога во всей долине Рейна, и дочь — точную копию матушки. Не рассказываю ни об инфанте, доне Энрико 5, ни о герцоге Мекленбургском6, ибо — нечего. После смерти генерала Ламорисьера7 легитимистская партия пришла в волнение. Сегодня я повстречал одного орлеаниста старой закалки, он в полнейшем отчаянии. Как легко нынче сделаться великим человеком! Соблаговолите указать мне, что следует прочесть из тех прекраснейших вещей, какие появились с той поры, как я не живу в окружении самого высокоразвитого народа во всей вселенной. Очень хотелось бы повидать Вас. Прощайте; буду поправлять здоровье, покуда празднества в Компье-не опять меня не доконают.
Париж, 8 ноября 1865.
Любезный друг мой, я давно Вам не писал оттого, что чувствовал себя как птица, но привязанная за лапку. Распрощался я со своею хозяйкой в Биаррице и только собрался отбыть до наступления холодов на постоянную зимнюю квартиру, как ко мне обратились с просьбой дождаться первой половины Компьеньских празднеств, да притом попросили так мило, что отказаться не было ни малейшей возможности. Затем каждые пять минут разгорались дебаты — ехать в Компьень или не ехать*? Вчера только все наконец решилось. Едем, и я выезжаю 14-го, с тем, чтобы возвратиться 20-го. А теперь скажите, есть ли хоть малейшая надежда увидеть Вас до 14-го и после 20-го.
Из Биаррица я возвратился в очень хорошем и ровном состоянии, но по прошествии трех дней в полной мере ощутил все последствия перемены климата. В результате — почти постоянно скверное самочувствие, но только не от холеры, а от обычной моей хвори — удушья, да хранит Вас от этого Бог! Правда, последние несколько дней мне много лучше. Поездка в Компьень, я полагаю, отнюдь не на пользу моему здоровью, однако ж полечу я все-таки к югу и весьма уповаю на то, что благодаря солнцу переживу зиму, которая, по словам последователей г. Матье <де ля Дрома) 2, обещает быть очень суровой. А Вы, очевидно, -считаете, что проведете ее в мягком климате на берегах Луары3. Надеюсь, хоть у Вас нет ни насморка, ни ревматизма. Ах, как хо1?ел бы я сказать то же о себе!
Вы и не представляете себе, какой шум был поднят вокруг свадьбы принцессы Анны 4 и как пыхтело злобою и комичной яростью Сен-Жер-менское предместье. В каждом семействе, где дочь на выданье, всенепременно делалась ставка на герцога Муши. Теперь же все решают одну великую проблему: «Если они будут наносить визиты, надо ли нам послать им нашу визитную карточку?» А кроме того есть девица на выданье с несколькими миллионами в кармане и еще пятьюдесятью, которые ожидают ее. Особа это прехорошенькая, но окруженная тайной: юна — приемная, разумеется, дочь г. Гейне5, умершего в этом году, я никому на свете не известно ее настоящее происхождение. Однако ж благодаря миллионам лучшие фамилии Франции, Германии и Италии готовы на любые пошлости. Богиня Фортуна всегда благоволит к приемным детям. Современные греки называют их фэуогсоцбьа — дети души,— не правда ли, мило?
Читали Вы «Песни улиц и лесов» 6 Виктора Гюго? Мне думается, что в <Невере> можно и прочесть их. Могли бы Вы сказать, большая ли разница ощущается, по-Вашему, между прежними его стихами и нынешними? Внезапно ли он потерял рассудок или всегда был не в себе? Что до меня, то я склоняюсь к последнему.
У нас остался один только гений — г. Понсон дю Террайль7. Читали ли Вы что-нибудь из его романов с продолжением? Никто не умеет -столь искусно, как он, жонглировать преступлениями и убийствами; я прямо-таки наслаждаюсь, читая его. Будь Вы здесь, я попытался бы поколебать Вашу нравоверность и дал бы Вам прочесть довольно любопытную книгу о Моисее, Давиде и апостоле Павле 8. Она отнюдь не походит на идиллии в духе Ренана, скорее это — ученые рассуждения, несколько перегруженные греческими и даже древнееврейскими цитатами, но вещь эта стоит того, чтобы ее прочесть; сама же история — рассказ о янки, который, решив написать роман, создает целую религию, завоевавшую множество поклонников,— стара и неоригинальна. Нет ничего зауряднее, чем вытащить карпа, когда ловишь пескарей. Однако ж Вы не любите подобных тем и в том правы; есть множество других вещей, которыми хочется с Вами поделиться. Прощайте, друг любезнейший; я испытываю громадное желание увидеться с Вами еще в этой жизни.
Канны, 2 января 1866.
Любезный друг мой, я не знал, куда Вам писать,— вот и не писал. Вы ведете поистине бродяжническую жизнь, и где заставать Вас — неизвестно. Я очень пожалел, что не сумел поймать Вас где-нибудь между Парижем и <Невером>,— два места, где Вы обыкновенно обретаетесь. Вы привыкли терпеть кабалу, как говаривали сен-симониеты времен моей юности. То Вы приносите себя в жертву тюленям из <Булони), то— и куда чаще — в жертву девчушке, к которой привязаны столь сильно, что стало просто невозможно видеться с Вами, как в старые добрые времена, когда мы были так счастливы, совершая наши прогулки. Вы помните?
Сюда я вернулся в довольно плачевном состоянии, проведя неделю в Компьене1, где, покорившись судьбе, ходил целыми днями в лосинах. Меня попытались задержать, соблазняя пьесою г. де Масса2, но я после героического сопротивления сбежал сюда, где солнце подействовало на меня по обыкновению благотворно. Из трех дней два я чувствую себя хорошо, да и третий неплохо — даже одышка тут переносится легче, несравнимо с тем страшным удушьем, какое я испытываю зимой в Париже. Как же может быть, чтобы такая заядлая путешественница, как Вы к тому же обремененная заботами о близких, не проводила зиму, ска жем, в Пизе или где-нибудь еще, где показывается великий властелин здоровья, Его Светлость Солнце? Сдается мне, что без него я давно уже покоился бы в нескольких футах под землею. Все ровесники мои спешат меня опередить. Прошлый год для узкого круга моих товарищей оказался жестоким. Еще несколько лет назад раз в месяц мы непременно ужинали вместе, теперь же, по-моему, я остался один. Вот чего я простить не могу Тому, Кто вертит колесо. Ну почему люди не падают все вместе, словно листья, в положенное время? Ваш отец Иасинт3 не преминул высказать по этому поводу очередную глупость: «О, человек, что значит десять лет или век!» и т. д. А что значит для меня вечность? Важна ведь лишь недолгая вереница дней. Но почему они исполнены такой горечи?
В Каннах нынче проводит зиму лишь четверть из тех иностранцев,, что приезжают сюда обыкновенно. И все из-за одного парижанина, который съел тут трех омаров и умер от холеры. Тотчас весь край пал под подозрение, а мэры Ниццы и Канн не нашли ничего лучше, как выступить в газетах с опровержением слухов о холере, после чего все уверовали в нее окончательно. Несколько моих друзей, настроенных не менее героически, чем я, составили небольшую колонию, которая превосходно обходится без общения с толпою. Я опасаюсь, что мне придется возвратиться в Париж вскоре после открытия Палаты4, дабы обрушить потоки моего красноречия на закон о шарманках, по которому я являюсь докладчиком 5. Я написал г. Руэруб, предлагая ему мир и подсказывая,, как от моего красноречия спастись. Согласится ли он? А если все же' дерзнет и предпочтет войну, приготовьтесь увидеться со мною в конце-января и устройте мне чудеснейший Новый год. Если же события примут мирный оборот, перенесем все на февраль. Прощайте, любезный друг мой; а покуда я шлю Вам обыкновенные мои пожелания, одно нежнее другого.
Канны, 20 февраля 1866с
Любезный друг мой, Вы упрекаете меня в лености, меж тем как Вы и есть ее ярчайший пример! Ведь Зы теперь в Париже, беседуете с порядочными людьми и должны держать меня в курсе всего, что происходит и говорится в большом городе,— а доходят до меня от Вас лишь жалкие крохи. Верно ли, что кринолин нынче предан анафеме и между платьем и кожею оставлена одна лишь рубашка? И если все это так, узнаю ли я Вас, возвратившись в Париж? Я помню, как во времена моей юности один старик рассказывал, что, войдя в гостиную и увидев там женщин без фижм и пудреных париков, он подумал, что попал на вечеринку, ко» торую устроили горничные в отсутствие хозяев. Вот и я уже не представляю себе, как дама может обойтись без кринолина.
Голосование адреса 1 я пропустил, и ничего страшного не случилось, но мне все равно придется скоро возвращаться из-за шарманок. Дело еще не кончилось2, и мне предстоит снова блистать красноречием, отчего у меня сильно портится настроение. Несмотря на восхитительнейшую погоду, я умудрился подхватить насморк, а насморк у меня всегда вызывает серьезное обострение болезни. Дышать мне всегда теперь трудно, а уж при насморке я не дышу вовсе. Вообще же я чувствую себя лучше, не» жели в прошлом году. Правда, я не делаю решительно ничего. И это во многом определяет хорошее самочувствие. Я привез с собою работу, но даже не распаковал ее.
Вы ничего не пишете о пьесе Понсара 3. Он сохранил традицию кор» нелевского стиха, несколько напыщенного, но величественного, звучного и точного. Свет, верно, восторгается этой пьесою так же, как восторгает» ся он наукою г. Бабине4 и проповедями аббата Лакордера5, торопясь купить кота в мешке, лишь только прослышит, что это хороший тон. Боюсь, что люди в кожаных штанах, с собачьими ушами, да еще говорящие стихами, должны производить весьма странное впечатление.
Я только что прочел чрезвычайно заинтересовавшую меня книжку об -азиатских религиях6, написанную моим другом г. де Гобино. Вы оцените ее по моем возвращении, если не решите прочесть раньше. Это весьма странно и любопытно. Выходит, что в Персии мусульманство перевелось — появились новые религии, как и всюду, возродились древние поверья, считавшиеся давным-давно забытыми и вдруг возникшие из небытия. Вам очень интересно будет прочесть об одной своеобразной прорицательнице, весьма миловидной и речистой, которую несколько лет назад сожгли на костре. Его преосвященство, епископ Орлеанский, на днях проезжая здесь, нанес визит г. Кузену и просил его проголосовать за г, де Шампаньи 7. Я думаю, что президент наш Троплон попытается наследовать г. Дюпену8, но, похоже, он побаивается бургграфов, которые и в самом деле рады были бы сыграть с -ним злую шутку. Мне говорили об Анри Мартене9 и Амеде Тьерри10 — оба они способны произнести надгробную речь г. Дюпену так же, как я сыграть на контрабасе. Будь я в Париже, я проголосовал бы согласно Вашему совету. А приехать я намерен в начале будущего месяца. Но, право, все что говорится и делается теперь в Париже, день ото дня представляется мне 1все глупее. Да и понять нас трудней, нежели людей Средневековья.
Прощайте, любезный друг мой.
Парижу 9 апреля 1866..
Любезный друг, ну не злая ли судьба решила, чтобы Вы уехали перед самым моим приездом! Счастье еще, что Вы скоро возвратитесь. В пути я с самого начала дышал с большим трудом, а тяготы путешествия вконец меня доконали. Вчера вечером у нас разразилась сильнейшая гроза, и я надеюсь, что после нее мне станет немного лучше. От рассказов Ваших об этом сыром городе <Невере> и о продуваемых ледяными ветрами его коридорах, которые Вы изобразили мне так мрачно, меня бросает в дрожь. Закутайтесь во все меха Ваши и старайтесь, елико возможно, не отходить от камина, а на улицу показываться только в солнечные дни. Я стал так чувствителен к холоду, вернее, он причиняет мне такие страдания, что ад я представляю себе теперь лишь как Дантов bolge *. К счастью, до меня дошли слухи, что кринолины нынче не в моде, а посему я могу уже не беспокоиться за ножки Ваши и все остальное. Вчера я вышел на час и встретил женщину без кринолина, но в юбках столь странной формы, что долго не мог прийти в себя. Мне показалось, чта на ней была картонная нижняя юбка с оборками, а сверху — приподнятое платье. И все это сооружение, чиркая время от времени ,по асфальту, фоизводило невероятный грохот.
Коль скоро логика Ваших поступков обратна логике поступков остальных смертных и коль скоро за городом вот-вот станет совсем хорошо, . Вы, я полагаю, не сегодня-завтра возвратитесь в Париж. Так что* будьте добры известить меня о Ваших намерениях.
Прислушиваясь к себе, я все думаю, надобно ли мне идти в четверг в Академию помогать, а вернее, вредить, как и положено бессмертному.. Выбирать между господами Анри Мартеном, Кювилье-Флери и де Шам-паньи 2, право, задача не из легких. Пожалуй, последний придерживаете^ слишком клерикального для меня направления, да к тому же я не могу простить ему того, что о римской истории он пишет в стиле легковесного фельетона. Нынче, кажется, всем заправляет г. Гизо3. Он хочет навязать нам всю редакцию «Журналь де Деба»; сначала г.г. де Саси4 и Сен-Марка5 и сразу после — г. Парадоля6. Но они-то хоть умны, ра притом весьма, а вот читали ли Вы что-лйбо г. Кювилье—Флери? Если читали, скажите Ваше мнение. А впрочем, когда бы Вы представили мне достойное вознаграждение, я проголосовал бы так, как бы Вы пожелали.