Английские романы стали нагонять на меня смертельную скуку — я имею в виду новейшие. Правда, в Каннах они весьма разнообразили нашу жизнь, так как г. Мюррей 7, крупнейший книготорговец, два раза в неделю присылал нам ящики книг. Известно ли Вам что-нибудь, ^та
.может развлечь бедолагу, который не решается нос высунуть на улицу после захода солнца? Прощайте, друг любезный, думайте иногда обо мне и пишите.
Париж, 24 июня 1866.
Что с Вами происходит? Говорят, в Амьене холера свирепствует вовсю. Я еще не знаю, какой сюрприз готовится нам в Люксембургском дворце, но может быть из-за сенатского решения, которым нам угрожают, мне придется пробыть здесь до середины месяца. В утешение я купил 27 томов «Мемуаров XVII века» которые отдам переплести. А Вам что-нибудь из них нравится? У Клинксика 1 Вашего ничего нет, о чем его ни спросишь. Схожу к Вьевегу 2 — вдруг да он сумеет помочь. К несчастью, тираж «Мемуаров Ф<ридриха> Августа»3, выпущенных в Лейпциге,— в руках у г. де Бисмарка. Я был приятно удивлен, получив от Вас одолженную мною книгу. А я боялся, что Вы присовокупите ее к тем, которые уже у меня похитили. Когда приедете за следующей? Несмотря на жару, чувствую я себя скверно.
В прошлый раз Вы спрашивали, откуда я знаком с цыганским диалектом. А мне столько всего хотелось Вам сказать, что я забыл ответить. Научился я ему у г. Борроу; его книга 4 — одна из самых любопытных из всех, какие я читал. Все, что рассказывает он о цыганах,— совершенная правда, и его наблюдения вполне сходятся с моими, за исключением разве одного только пункта. Он — clergyman * и ему легко было ошибиться там, где я — француз и человек светский, мог проводить убедительные опыты. Но все же весьма странно, что человек этот, способный к языкам настолько, чтобы говорить даже на диалекте call5, в такой мере не имеет грамматического чутья и не видит того, что лежит на поверхности,— ведь в этом диалекте осталось значительное число слов не испанского происхождения. Он же придерживается мнения, будто в сохранности остались только санскритские корни. ............
Мне очень нравится запах этой эссенции, однако ж с тех пор, как я узнал, что друг, подаривший ее Вам, видит Вас так часто, она стала казаться не такой приятной.
Дворец Сен-Клу, 20 августа 1866.
Любезный друг мой, Ваше письмо я получил вчера вечером.
Благодарю за поздравления !. Событие это меня удивило не менее, чем Вас. Подобно Мнимому Рогоносцу я сказал себе:
Не станет же короче
От этого нога. Не окривеют очи!2
Прошу прощения, что процитировал отрывок из пьесы, которую Вы не станете читать из-за ее названия.
Оригинальный путь Вы избрали для того, чтобы (добраться до Вашего друга из страны тюленей, но если Вам хоть немного повезет с погодою, Вы получите большое удовольствие, любуясь берегами Луары. Это — самое французское, что только есть во Франции, и нигде более такого не встретишь. Особенно рекомендую я Вам посетить замок Влуа, который мы совсем недавно тщательнейше отреставрировали. Проверьте от моего имени, хорошо ли отреставрирована новая церковь в Туре. Она расположена на правой стороне Королевской улицы, если идти с вокзала; названия же ее я не помню. Еще непременно посмотрите в Туре дом, который ошибочно называют «Домом палача» 3, приписывая его Тристану л’Эрмиту4 из-за скульптурного изображения веревки с узелками — символа вдовства, принимаемого невеждами за виселичную веревку. Стоит этот дом на улице Трех Девственниц — еще одно трудное для Вас название.
Погода здешняя приводит в уныние. Вчера я в экипаже совершил длительную прогулку, во время которой разразилась ужасающая гроза, промочившая меня до костей и наградившая насморком. От дождя на подушках образовались лужи, так что все мы будто /приняли ванну. В Париже я полагаю быть в самом конце этого месяца 5, а выехать оттуда в Биарриц6 — в начале сентября. Быть может Вы тоже приедете, покинув берега Луары?......................
Император совершенно поправился, и жизнь наша вошла в обычную колею. Мы очень мило проводим время и, принимая во внимание мерзейшую погоду, отбросили всяческий этикет. К ужину выходим в сюртуках и вообще каждый волен почти полностью располагать своим временем.
Из России мне прислали пространнейшую историю царствования Петра Великого 7, в которую вошло множество документов, никогда ранее не публиковавшихся. Так что в то время, когда мы не гуляем и не едим, я читаю или рисую, и мне представляется очевидным, что все идет к мирному разрешению проблем. Равно как, очевидно, по-моему, и то, что г. де Бисмарк — человек выдающийся и слишком хорошо подготовленный для того, чтобы с ним задираться. Быть может нам придется глотать обиды и мы будем сносить их, даже если останемся с одними игольчатыми ружьями. Надобно лишь понять, каковы намерения немецкого парламента, и не наделают ли они столько глупостей, что растеряют все свои преимущества. Правда, на примере итальянских дел такого не скажешь.
Прощайте, друг любезный.
Биарриц, 24 сентября 1866.
Желаю, чтобы у Вас погода была получше, нежели у нас. Четыре дня в неделю — дождь, а в остальные дни — удушливая жара и сильнейший сирокко. Впрочем, море здесь куда красивее, чем в Булони, а фиги и ортоланы помогают сносить тяготы жизни. На днях я совершил забавную экскурсию в горы 4 и мне показали одну из самых интересных пещер, какую я в жизни видел. Вначале надобно пройти под большим естественным мостом, висящим единою аркой и не менее длинным, чем Королевский мост2; по одну его сторону — скалистая стена, а по другую—также естественный и очень длинный туннель; природа, не обладающая могуществом инженеров, задумала вытянуть свой мост в длину, да еще и продолжить его туннелем. Под туннелем, перпендикулярно к мосту, течет прозрачный ручей; пропорции всего этого — поистине величественны. Воздух там очень свежий, и ощущение возникает такое, будто находишься за тысячу лье от обитаемых мест. Я покажу Вам набросок, который сделал прямо там, не слезая с седла. Прекраснейшее место это, называемое совсем просто — <Сагаррамурдо), находится в Испании,, а находись оно вблизи Парижа, его показывали бы за 50 сантимов и наживали бы на нем состояние. В другой пещере, расположенной на расстоянии одного лье от этой, но уже на французской территории, мы обнаружили десятка два контрабандистов, распевавших хором, в сопровождении дудки, баскские мелодии. Дудка эта, собственно говоря, небольшой флажолет, с каким-то диким, но вместе с тем очень приятным звуком. Мелодия весьма своеобразна, однако ж печальна до слез — как, впрочем, все мелодии горцев. Что же до содержания песни, я понял лишь слова из последнего куплета: «Viva emperatripa!» 102. Провел нас туда один прелюбопытный человек3, наживший на контрабанде целое состояние. Он — властелин тех гор, и все обитатели их у него в подчинении. Одно удовольствие было глядеть, как он скачет среди скал, вдоль фланга нашей колонны, с трудом продвигавшейся по едва заметным горным тропам. А он с легкостью брал любые препятствия, отдавая своим людям приказания то по-баскски, то по-французски, то по-испански, и ни разу не оступившись. Императрица вручила его попечениям. наследного принца, ехавшего верхом на пони, и он провел его по самым немыслимым дорогам, какие только можно вообразить, оберегая мальчика никак не менее, чем драгоценный контрабандный товар. Мы остановились ненадолго в его доме в Са<ре> 4, где нас встретили дочери его — особы весьма воспитанные, хорошо одетые, ничуть не провинциальные и отличающиеся от парижанок разве что произношением буквы «р», которая у басков звучит твердо и раскатисто.
Мы ожидаем прибытия броненосцев 5, однако ж море настолько бурное, что если они и подойдут, мы не сумеем до них добраться. Народу в
Биаррице немного; несколько сногсшибательных туалетов и мало привлекательных лиц. А уж уродливее, чем купальщицы в своих черных костюмах и клеенчатых чепчиках, вообще ничего не придумаешь. Меня представили великому герцогу Лихтенбергскому6 — господину весьма приятной наружности. Я узнал, что он читал Шопенгауэра, тяготеет к позитивной философии и вообще в некотором роде социалист.
В Париже я полагаю быть в самом начале октября. А Вы там в это время не будете? Мне очень хотелось {бы повидать Вас, прежде чем перебираться на зимовку. Я неприлично растолстел и дышу много лучше, нежели в Париже.
Прощайте, любезный друг; я написал тут одну любопытную безделицу \ которая может Вас позабавить, если Вы соблаговолите ее выслушать.
Париж, 5 ноября 1866,
Скоро мы станем совсем как Кастор и Поллукс \ которые не могут появляться на горизонте одновременно! Вернулся я на днях. Проехался на почтамт и теперь возвращаюсь складывать дорожный сундук; мне необходимо уехать как можно скорее, ибо первые же холода подействовали на меня очень тяжело — я стал кашлять и задыхаться.
Помимо радости, какую я испытал бы при встрече с Вами, я намеревался прочесть Вам один мой перевод с русского2. В Биаррице мы принялись как-то обсуждать, в каком сложном положении может оказаться человек, скажем, Родриго — между отцом и Хименою 3 или мадемуазель Камилла между братом и Куриацием \ Выпив на ночь слишком крепкого чаю, я написал десятка полтора страниц 5 на эту как раз тему. Вещица вышла по сути дела глубоко нравственная, но есть там кое-какие детали, которые мог бы не одобрить монсеньер Дюпанлу 6. Есть, к примеру, намеренно ложный ход, необходимый для развития сюжета: две особы противоположного пола останавливаются вместе на постоялом дворе,-вещь невиданная, но мне решительно необходимая,— и в комнате рядом с ними происходят какие-то весьма странные вещи. Думается, это — не самое плохое из того, что я написал, хотя и писалось очень наспех. Я прочел новеллу хозяйке дома7. В Биаррице находилась тогда великая княгиня Мария8, дочь Николая, которой я был представлен когда-то, несколько лет назад. Мы возобновили знакомство. Вскоре после вышеупомянутого чтения меня посетил полицейский чин, сказавший, что его послала великая княгиня. «Чем могу служить? — Я пришел от имени Ее Императорского Высочества просить Вас пожаловать нынче вечером к ней, взяв с собою Ваш роман.—Какой роман?—Да, тот, что Вы читали на днях Ее Величеству». Я ответил, что имею честь быть шутом Ее Величества и не вправе работать в городе без ее соизволения; не медля ни минуты, я помчался обо всем рассказать хозяйке. Я ожидал, что после этого начнется по меныпей мере война с Россией, и как же унижены
были мои патриотические чувства, когда мне не только позволили, но даже попросили поехать вечером к великой княгине, которой на всякий случай предоставили в услужение полицейского. Однако ж для очистки совести я написал великой княгине письмо отменными чернилами, преду-преждая ее о моем визите. И решил сам отнести письмо в ее особняк; было страшно ветрено, и вот в одном глухом переулке я встречаю даму, которую надувшиеся ветром юбки грозят вот-вот унести в море; она с трудом борется с ветром, ослепленная, оглушенная треском кринолина и всего, что под ним. Я бросаюсь к ней, пытаясь оказать возможно более действенную помощь, и тут только узнаю великую княгиню. Сильный порыв ветра вырвал у нее несколько хлестких словечек. Но все же она была со мною очень милостива, угостила превосходным чаем и сигаретами,— ибо великая княгиня курит, как почти все русские дамы. Сын ее 9, герцог Лихтенбергский, очень красивый молодой человек, похож на немецкого студента. Как я говорил Вам уже, он показался мне симпатичным и любезным малым, немножко республиканцем и социалистом, отчаянным нигилистом, вроде Тургеневского Базарова,— ведь в наше время князья не понимают, что Республика делает весьма заметные успехи.
Прощайте, друг любезный; ответьте мне сюда, только немедля. Я не нахожу, что по количеству писем мы квиты. А что скажете Вы обо всех этих наводнениях? У Вас стихия разгулялась в полной мере. Поздравляю Вас хотя бы с тем, что Вы не утонули. Один из моих друзей два дня сидел почти без еды и все ждал, что его дом растает у него на глазах, точно кусок сахара. Еще раз прощайте.
Канны *, 3 января 1867.
Любезный друг мой, Ваше письмо вызвало у меня живейшие угрызения совести. Я давно уже собираюсь написать Вам, но, во-первых, не знаю точно, где Вы, и это страшно неудобно. Вы все время в пути, и решительно неизвестно, где Вас ловить. Другая же причина в том, что Вы не ответили на длиннейшее и написанное в весьма изысканном стиле письмо, которое я послал Вам. К тому же Вам трудно себе представить, сколь быстро течет время в краю, подобном этому, где никогда не идет дождь и где главнейшее занятие — это греться на солнышке или рисовать деревья и скалы. Я привез сюда для работы книги, но ничего еще не сделал; разве что почитал, делая пометки, историю царствования Петра Великого 2, о котором мне хотелось бы написать как-нибудь статью для «Журналь де Саван». Великий человек этот был воплощением варварства, напивался до скотского состояния и допускал то отклонение от хорошего вкуса, какое Вы, изучая греческую литературу, помнится, сурово осудили. Однако ж, несмотря на все это, он действительно намного опережал свое время. Хотел бы я как-нибудь сказать это особам, вроде Вас, исполненным предрассудков.
Я говорил уже, что историю, о которой я Вам рассказывал 3, я прочту, как только буду иметь удовольствие Вас видеть. Пока и вопроса нет о том, чтобы ее напечатать. Коль скоро в этой вещи ни единым словом не прославляется преходящая власть паны, я боюсь, что она не будет принята благожелательно. Разве не удивляет и не унижает Вас глубочайшая тупость нашего времени? Все, что говорится за и против власти преходящей, столь вздорно и нелепо, что краснеть приходится за наш век...................... . . . . .. и
А помимо этого меня приводит в ярость то, как принимается проект реорганизации армии4. Все молодые люди из хороших семей до смерти боятся, как бы им не пришлось в один прекрасный день идти воевать за родину, и предлагают оставить это вульгарное занятие пруссакам. Попробуйте представить себе, что станется с французской нацией, если она утратит вовсе воинскую доблесть! Я прочел роман моей подруги, госпожи де Буань 5. Он меня огорчил. Госпожа де Буань — особа умнейшая, она не скрывает своих недостатков и безжалостно критикует их, однако ж избавляться от них отнюдь не собирается. За более чем тридцать лет она ни разу и словом не обмолвилась мне об этом романе и только в завещании распорядилась его опубликовать. Это поразило меня в той же мере, как если бы я узнал, что Вы напечатали .трактат по геометрии.
Надобно Вам рассказать о состоянии моего здоровья, хотя тема эта и не слишком приятна. Задыхаюсь я с каждым днем все более. Бывает, я чувствую себя сильным, словно турок, совершаю долгие прогулки и мне начинает казаться, что я тот же, каким был в прежние времена, когда мы бегали с Вами по нашим лесам. Но стоит зайти солнцу, как грудь у меня раздувает, я задыхаюсь и малейшее движение мне стоит невероятного труда. Странно то, что чувствую я теперь себя не хуже, а напротив, много лучше, лежа, нежели стоя или сидя.
Прощайте, друг любезный; желаю Вам здоровья и благополучия.
Париж, четверг, 4 апреля 1867.
Любезный друг мой, наконец я в Париже, но едва живой. Я не писал Вам, потому что меня снедала тоска и ничего хорошего ни о |себе, ни о подлунном мире сказать я не мог. Вы сами убедитесь, насколько я болен, но все же счастлив видеть Вас. В пятницу утром, если погода будет хорошая, мы можем пройтись вместе по Лувру. Я совсем не решаюсь выходить — так боюсь холода, хотя прогулки мне показаны. Посылаю Вам восьмой том Гизо 1 — он развлечет Вас. Мрачная, зловещая погода совсем меня доканывает. А у Вас, надеюсь, все по-прежнему благополучно. Мой дом ремонтируют, и я принужден жить в гостиной, мрачной, как тюрьма. Приходите меня утешить. Вы увезете все книги, какие только захотите, и я не стану Вас просить оставлять мне залог.
Прощайте. До скорого, я надеюсь, свидания.
Париж, пятница, <26> апреля 1867.
Любезный друг мой, я очень рассердился, узнав, что вокруг Вас так много больных. Боюсь, что из-за них Вы не думаете обо мне, тогда как я в эту погоду чувствую себя хуже, чем когда бы то ни было. Не зайдете ли Вы как-нибудь поухаживать за мною? Несмотря ни на что, я был на Выставке 4, но ошеломляющего впечатления она на меня не произвела. Правда, дождь лил как из ведра, и я не пошел смотреть разные глупости,, выставленные, как мне рассказывали, в саду. Я видел несколько китайских вещиц, слишком увесистых для моего кошелька; видел русские ковры, но все они были уже проданы. Хорошо бы как-нибудь с утра Вы отвели меня туда и помогли с покупками. Вам, сдается мне, этот базар пришелся весьма по душе, быть может, Вы вдохновите и меня. Дождливая и мрачная эта погода причиняет мне много страданий. Я не решаюсь выходить и живу, словно медведь в берлоге. Сгораю от желания заехать-как-нибудь вечером к Вам, но убежден, что ночь тогда мне придется провести на нижней ступеньке Вашей лестницы. Можете ли Вы назвать мне какую-нибудь занимательную книгу — коротать вечера? А покуда я написал для «Журналь де Саван» статью о княжне Софье2, сестре Петра Великого. Не знаю, будет ли это интересно, но я непременно прочту ее Вам.
Среда, 26 июня 1867. -
Любезный друг мой, не лучше ли было бы принести цветы самой? Меня очень расстроило, что Вы их прислали. Грипп мой никак не проходит, да и как он может пройти при такой погоде!
Прочтите речь Сент-Бева \ она позабавит Вас. Умнее сказать было нельзя. Однако ж, если он в самом деле хотел того, чего требовал, он не мог избрать лучшего способа получить отказ. Не знаю, чем кончится его обмен колкостями с г. Лаказом 2, но боюсь, как бы не запахло порохом. Невозможно представить себе выражение ненависти и глубочайшего презрения, отразившееся на его лице в то время, как он читал,— так как он читал заготовленный текст,— что в известной мере снизило впечатление от речи.
Позвольте выразить сочувствие по случаю потери Вами на Выставке портмоне. Можете посочувствовать мне взаимно, ибо свой я оставил в экипаже. Повсюду спрашиваю билеты на церемонию 1 июля 3. Я должен добыть для .Вас лучшие места, но пока не удается.
Париж, воскресенье, 30 июня 1867.