Прощайте — вот-вот приедет почта. Пишите мне в Монпелье, а потом — в Каркассон. Надеюсь, мне не придется слишком долго ждать Ваших писем — они всегда приносят мне столько счастья.
Еще раз прощайте.
Тулон, 2 октября 1834.
Давно я не писал Вам, друг любезный. Лишь только моя нога приняла обычные свои размеры, мне захотелось наверстать потерянное время и «совершить несколько поездок по здешним краям. Я сумел даже установить разницу между клопами — уроженцами Карпантра и клопами в Оранже, Кавайоне, Анте и других местах. Почти все они могут лишить -сна честного человека. Я не стану Вам рассказывать ни о прекрасных вещах, какие мне довелось увидеть, ни о humbugs *, которые я обнаружил. Но знаете ли Вы, что означает draquet? Это то же самое, что fantasty. Сейчас объясню значение двух этих дикарских слов: для начала надобно знать, что богатство департамента Воклюз — это прежде всего шелка. В каждом крестьянском, доме выращивают червей и сучат шелк, от чего, во-первых, в воздухе висит зловоние, а во-вторых, очень часто шелкопрядов находят прямо на ягодных кустах. В сумерках иные крестьянки довольно неосмотрительно обирают с кустов этих шелкопрядов и кладут себе в корзины. Мало-помалу корзина тяжелеет и в конце концов вес ее увеличивается настолько, что бедная женщина потом -обливается. Когда же после долгого и тягостного пути крестьянка приходит на берег ручья, нести эту корзину дальше она просто не в силах и вынуждена опустить ее на землю. Оттуда немедля выскакивает маленькое ухмыляющееся, существо с громадной головою и с хвостом, как у ящерицы, и бросается в ручей с криком: «M’as ben porta!», что означает по-провансальски или на языке draquets «Спасибочко за доставку!» Я встречал уже нескольких женщин, одураченных этими хитрющими дьяволятами, и меня чрезвычайно огорчает, что я ни разу не видел их -сам. Я, право же, получил бы от знакомства с ними живейшее удовольствие.
Моя поездка затягивается по той причине, что дни становятся короче. Завтра я еду во Фрежюс 1, а оттуда отправлюсь на Леренские острова, где надеюсь увидеть развалины первой христианской церкви на Западе 2. Я более чем наполовину уверен, что ничего там не найду. Но
надобно относиться совестливо к своему делу и инспектировать все исторические памятники.
На свете нет ничего грязнее и прелестнее Марселя. Столь же грязны и прелестны его жительницы. Каждая — с характером, прекрасными черными глазами, с прекрасными зубами, крошечными ножками и тончайшими щиколотками. Одеты же изящнейшие эти ножки в чулки грубой вязки цвета марсельской грязи, толстые и штопанные — перештопанные нитками двадцати разных цветов. Платья у них сшиты дурно, вечно мятые и в пятнах. Прекрасные черные волосы большей частью своего блеска обязаны сальным свечам. Добавьте к тому чесночные ароматы, смешанные с чадом прогорклого прованского масла, и Вы получите представление о марсельском колорите. Какая жалость, что в мире нет ничего совершенного! И все же, они очаровательны. Вот это настоящая победа.
Вечера, теперь уже совсем долгие, начинают тяготить меня невыносимо. Разумеется, мне надобно отписать целые тома писем и отчетов для моих двух, а то и трех министров. Приятнейшие эти занятия никак не мешают мне вот уже три недели пребывать в хандре. Сны мне- снятся наимрачнейшие, и мысли, меня одолевающие, также не слишком радужны. И ни слова от Вас! А мне так это необходимо. Если Вы напишете тотчас же, адресуйте письмо на Каркассон. Весточка от Вас нужна мне. чтобы вернуться к жизни.
После Каркассона я поеду в Перпиньян, Тулузу и Бордо. И очень надеюсь найти там что-нибудь от Вас. Набросок, обещанный Вам мною, еще не закончен. Но я привезу его в Париж. Напишите, что еще я могу привезти, что доставило бы Вам удовольствие. Вот цветок колючего кустарника, который растет во множестве в окрестностях Марселя и пахнет пленительно, как фиалка.
Прощайте.
Перпиньян fi, 14 ноября <1834).
Вы так давно мне не писали, что я стал уже беспокоиться. К тому же меня одолевает одна нелепейшая мысль, о которой я не смею даже рассказать Вам. Осматривал я тут как-то в Нйме римский колизей 2 с архитектором департамента, который подробнейшим образом описывал мне произведенные им реставрационные работы, как вдруг в десяти шагах от нас я увидел прелестную птичку чуть больше синицы, с туловищем цвета сурового полотна и красно-бело-черными крылышками. Птичка сидела на карнизе и пристально на меня глядела. Я прервал словоизлияния архитектора и спросил, что это за порода. Он — страстный охотник, однако же, как он сказал, никогда прежде такой птицы не видел. Я приблизился к ней, и она взлетела, лишь когда я подошел настолько близко, что мог ее коснуться. Отлетев на несколько шагов, она села и стала снова глядеть на меня. Куда бы я ни шел, она, казалось, летела следом, ибо я видел ее на всех этажах амфитеатра. Она была одна и летала бесшумно, точно ночная птица.
На другой день я вновь пошел осматривать колизей и. вновь увидел мою птичку. На сей раз я захватил с собою хлеба и принялся кидать ей крошки. Она поглядела на них, но клевать не стала. Затем, присмотревшись к ее клюву, я кинул ей крупного кузнечика, предположив, что она питается насекомыми, но, верно, ошибся. Самый известный в городе орнитолог сказал мне, что в их краях такие птицы обыкновенно не живут.
И наконец, придя в последний раз на то место, я снова повстречал мою птичку, и снова она следовала за мною по пятам, столь неотступно, что влетела в узкий темный проход, куда птицам дневным залетать не следует.
Тут я вспомнил, что герцогиня Букингемская в день убийства своего супруга3 увидела его в обличье дневной птицы, и мне пришла в голову мысль, что Вас, быть может, уже нет в живых и Вы в облике птицы прощаетесь со мною. Помимо воли, глупая эта мысль перевернула мне всю душу и, уверяю Вас, радости моей не было границ, когда я увидел, что Ваше письмо помечено днем, когда я впервые увидел мою чудесную птицу.
Приехал я сюда в ужасающую погоду. Ливень, какого не бывает на севере, затопил всю местность, перерезав дороги и превратив ручьи в •бурные реки. Теперь я лишен возможности выехать из города в Серра-бонну, где у меня есть дело. Не знаю, сколько времени это может длиться.
Устроиться в гостинице я так и не сумел, ибо в Перпиньяне ярмарка, да к тому же в городе полным-полно испанцев, сбежавших от эпидемии. Когда бы мне не удалось пробудить сострадание в одном шляпнике, я принужден был бы спать на улице. Пишу Вам, сидя в холодной комнатушке, рядом с дымящим камином, проклиная дождь, который лупит в окно. Служанка, прислуживающая мне, говорит только по-каталонски и понимает, только если я обращаюсь к ней по-испански. Книг у меня с собою нет, и я никого здесь не знаю. И наконец хуже всего то, что покуда не поднимется северный ветер, я застряну тут неизвестно на сколько дней, не имея даже возможности вернуться в Нарбонну, ибо мост, который мог бы обеспечить мое отступление, ни на что уже не годен, а если вода поднимется еще, его и вовсе снесет. Превосходный случай для того, чтобы погрузиться в размышления и начать записывать свои мысли. Однако ж и мыслей нынче никаких нет. Я просто места себе не нахожу от нетерпения. У меня едва достает сил, чтобы писать Вам. А Вы ни словом не упомянули о письме, посланном мною из Арля. Быть может, оно разминулось с Вашим?
Я побывал у Воклюзского источника \ где мне захотелось написать Ваше имя; но там оказалось столько мерзких стишков, столько всяких Софи, Каролин и пр., что я не решился осквернить Ваше имя, ставя его в такой дурной компании. Это — самый дикий в мире край. Одни скалы да вода. Вся растительность ограничена смоковницею, которой неизвестно как удалось пробить себе дорогу среди камней, да изящнейшему венерину волосу, чью веточку я и посылаю. Когда Вы пьете от насморка сироп венерина волоса, Вам, верно, и в голову не приходит, что растение ото выглядит довольно привлекательно.
В Париже я буду к 15 будущего месяца 5. Сам еще не знаю, какую выберу дорогу. Возможно, решу возвращаться через Бордо. Но если погода не улучшится, придется ехать через Тулузу. Тогда я буду в Париже двумя неделями реныне. Надеюсь в Тулузе получить от Вас весточку. Если же ее не окажется, я смертельно обижусь.
Прощайте.
17
Париж, {декабрь 1840?),
Г. де Монтрон 25 говорит, что нужно воздерживаться от первых порывов, ибо они почти всегда искренни. Похоже, Вы много размышляли над сей премудростью, поскольку следуете ей с редкостным постоянством: стоит разумному решению прийти Вам на ум, как Вы до бесконечности откладываете его исполнение. Будь я в Чивита-Веккья, я отыскал бы средь камней моего друга Буччи 2 изображение этрусской Минервы — она была бы лучшей для Вас печатью. А покуда мой горшечник совсем готов, и я вслед за Леонидом повторяю3: MoX<bv Харе. Думаю оставить его у себя еще на некоторое время — до самого Вашего отъезда. Да будет Вам известно, что мне много лучше, и Ыне devils 26 не так уже мучает меня. Я даже с удовольствием работал, чего со мною давно уже не случалось. Строю обширнейшие планы на зиму, а это указывает на приподнятое состояние моего духа. Так что настроение у меня нынче хорошее, а напиши я Вам по получении немецкого Вашего письма, я высказал бы правду со всей суровостью, на какую способен. Впрочем, Вы ничего не потеряли, ибо если сегодня я вижу все в розовом свете, то завтра стекла моих очков потемнеют. Очень хотелось бы знать, что Вы поделываете и как проводите время. Ваши недюжинные познания в греческом25 немецком и пр. наводят меня на мысль, что в *** Вы томитесь ужаснейшею скукою, проводя целые дни с книгами да с несколькими учеными профессорами, которые Вам их комментируют. Но я все чаще думаю, не изменилось ли все в Париже, и начинаю представлять себе, что время Вы проводите совсем иначе. Если бы я давно уже не жил в строжайшем одиночестве, мне были бы известны все Ваши действия и поступки, и возможно рассказы, которые доходили бы до меня, нарисовали бы образ Ваш совершенно отличным от того, что явствует из Ваших писем; и хотя Вы себя расхваливаете сверх всякой меры, я имею слабость полагать25 что со мною Вы более искренни, то есть, я хочу сказать, менее лицемерны, чем бываете в свете. Такое в Вас мешается множество противо'-речий, что я никак не могу прийти к ясному заключению, то есть подвести итог: + столько-то положительных качеств, — столько-то отрицательных = Х. Вот этот X и тяготит меня. Когда я видел Вас перед Вашим отъездом из Парижа у нашей приятельницы госпожи де В.4, утонченная элегантность Ваша решительно меня поразила. А пирожные, которые Вы поедали с таким завидным аппетитом, стремясь прийти в себя после безмерной усталости от онеры, поразили меня еще больше. Разумеется, Вашими первейшими недостатками я почитаю кокетство и гурманство, но я думал, что недостатки Эти все же имеют допустимые моралью пределы; я думал, что Вы не слишком много внимания уделяете Вашему виду и принадлежите к числу женщин, которые едят по рассеянности, а впечатление на люде^ стремитесь производить глазами или «мудрыми речами», но вовсе не туалетами. Видите, как я ошибся! Но на сей раз Вам не удастся упрекнуть меня в предвзятости: Вы с каждым днем все больше развращаетесь, а я, как мне кажется, становлюсь все лучше. Час теперь совсем уж неурочный, тем не менее я оставил в высшей степени ученое общество греков и римлян, чтобы написать Вам. Мне только что пришла в голову мысль, что завтра, то есть сегодня, я должен встать спозаранку, и эта мысль мешает объяснить Вам, насколько нынче я стою большего в сравнении с теми временами, когда Вы развлекались тем, что водили меня за нос вместе с мадам <Лемер> 5. Итак, восхваления моей особы оставим до другого раза, тем паче, что и* места для этого больше нет.
Париж, суббота, <декабрь 1840).
Das Lied des Claerchens gefallt mir zu gar; aber warum haben Sie nicht das Ende geschrieben? 4* 1 — Вот уж поистине душа радуется, видя, до чего нравится Вам этот этрусский камень! Во сколько же пирожных Вы его оцениваете? Напрасно, однако ж, Вы не захотели узнать, что на нем изображено. А изображен на нем человек, мастерящий горшок. Вернее сказать, гидрия — так звучит благороднее и ближе к греческому. Быть может это — клеймо античного гончара, а возможно, есть тут намек на мифологию, который я мог бы вам объяснить, если б захотел. Что же до другой печатки, история ее довольно примечательна. Я нашел ее, помешивая угли в камине на Алжирской улице; это — весьма массивный и тяжелый бронзовый перстень; на нем выгравированы каббалистические знаки; полагают, что он принадлежал какому-нибудь чародею или же гностикам 2. Вы видели на нем фигурку человека, солнце, луну и т. д. Не правда ли престранно найти такую вещь в золе на Алжирской улице? Кто знает, не таинственному ли могуществу перстня обязан я Вашей песней Клерхен? Я в самом деле вконец расхворался, но это еще не причина, чтобы сидеть дома. К примеру, если Вы пожелаете получить этрусскую печатку из моих рук, я передам ее Вам с величайшим удовольствием, тогда как если швейцар обнаружит ее в письме на Ваше имя, разразится скандал. Но я не хочу ничего более просить у Вас, ибо Ваша властность растет не по дням, а по часам, да к тому же всеми тонко- 26
стами самого возмутительного кокетства Вы владеете в совершенстве. Похоже, Вы не слишком любите глаза с большими зрачками, зато сверх всякой меры неравнодушны к тем, у кого голубоватые белки, Вы также весьма предупредительно напоминаете мне, какие глаза у Вас,— я их не забыл, хотя и видел не так долго. А кто же тот, кто указал на эту особенность Вашу, дотоле, как Вы утверждаете, Вам неизвестную,— учитель греческого или немецкого? А может быть мне следует считать, что Вы постигли немецкую скоропись, равно как и греческую, совершенно самостоятельно? Еще одно достоверное доказательство, подтверждающее отвращение, какое вызывают у Вас зеркала. Вам бы надобно взрастить немецкий цветок под названием Aufrichtigkeit2*. Я только что поставил слово «конец» под неким ученым опусом3, который писал в наисквернейшем расположении духа,— остается понять, нет ли длиннот в самом этом слове. Однако ж с той минуты, как я сей труд завершил, я чувствую себя неизмеримо легче и счастливее — потому-то я столь мягок с Вами и обходителен; а не будь этого, я без околичностей высказал бы всю правду. Вам бы следовало повидаться со мною хотя бы для того, чтобы вырваться из атмосферы лести, в какой Вы живете. Надо нам сходить как-нибудь в музей, посмотреть картины итальянцев — это послужило бы компенсацией за наше несостоявшееся путешествие, а возможность иметь меня в качестве чичероне трудно переоценить. Не принимайте это, однако, за условие получения этрусского камня; скажите, как Вам его передать,— и Вы тотчас его получите.
Париж, суббота, <12> марта 1842.
Два дня я все решаю, писать Вам или нет, ибо гордость моя дает немало оснований этого не делать; но, честное слово, хоть Вы, надеюсь, и но сомневаетесь в том, что Ваше письмо доставило мне истинное удовольствие, я все же хочу сообщить Вам об этом.
Вот Вы и разбогатели1 — что ж, тем лучше. Примите мои поздравления. Богатство дает свободу. Друг Ваш, которого осенила столь блестящая идея, напоминает мне Олда Робина Грея2; он, верно, был влюблен в Вас, но Вы никогда в том не признаетесь, ибо обожаете тайны. Однако ж я прощаю Вас: слишком редко мы друг другу пишем, чтобы ссориться. Почему бы Вам не поехать в Рим или Неаполь, насладиться картинами и солнцем? Вы достойны того, чтобы проникнуться Италией,, и вернетесь оттуда, обогащенная новыми мыслями и чувствованиями. Грецию я Вам не рекомендую. Кожа у Вас недостаточно грубая, чтобы противостоять всем мерзким пожирателям человечества. Кстати о Греции: раз уж Вы так хорошо умеете хранить дары, посылаю Вам травинку. Я сорвал ее на склоне холма Антелы в Фермопилах — там, где погибли последние из трехсот \ Вполне вероятно, что в атомах этого стебелька есть и атомы погибшего Леонида. И там же, помнится, лежа на охапке куку-
рузной соломы перед караульной жандармерии (какое святотатство!), я рассказывал другу моему Амперу4 о моей юности и признался ему, что из всех нежных воспоминаний, какие мне остались, в одном лишь нет * ни малейшего привкуса горечи. Я имел в виду прекрасную нашу юность. Pray keep my foolish flower**.
Послушайте, а хотите получить более осязаемый сувенир с Востока?
К несчастью, я роздал уже все красивое, что привез оттуда 5. Я бы с радостью подарил Вам домашние остроносые туфли, но вдруг Вы станете надевать их для других,— нет уж, благодарю покорно. Если же хотите розового или жасминового варенья, у меня еще немного осталось, но торопитесь: я могу все съесть. Мы так редко обмениваемся письмами, что приходится очень многое друг другу рассказывать, чтобы ввести в курс дела. Вот как сложились мои дела.
Осенью 1840-го я вновь посетил милую мою Испанию®; два месяца жил в Мадриде, где наблюдал очень смешную революцию, замечательнейшие бои быков и триумфальный въезд Эспартеро 7, походивший на немыслимо комический парад. Остановился я у близкого моего друга — она относится ко мне как преданная сестра8; по утрам ездил в Мадрид, а к ужину возвращался в деревню, где меня ожидало общество шести женщин, самой старшей из которых тридцать шесть лет. Из-за революции я оставался единственным мужчиною, который мог свободно передвигаться, так что иного coitejo27 28* у этих несчастных не было. И они ужасно меня избаловали. Ни в одну из них я не был влюблен — и, наверное, напрасно. И хотя я не обманывался относительно преимуществ, какие давала мне революция, роль султана, пусть лишь ad honores29*, вполне пришлась мне по душе. По возвращении в Париж я доставил себе невинное удовольствие, напечатав книгу9, которая, однако, не вышла на широкую публику. Было изготовлено всего сто пятьдесят экземпляров — превосходная бумага, иллюстрации и т. п., и я подарил их приятным мне людям. Преподнесу и Вам сию редкость, если Вы окажетесь достойной ее, однако ж знайте, что это — труд исторический и педантичный, изобилующий в такой мере греческими, латинскими и даже оскскими (знаете ли Вы хотя бы, что означает «оскский») выражениями 10, что Вы не сумеете сквозь них продраться... За прошлое лето я немного разжился деньгами. Министр мойи даровал мне свободу на три месяца, я же удрал на целых пять и проболтался между Мальтою, Афинами, Эфесом и Константинополем. За эти пять месяцев я не скучал и пяти минут. Что сталось бы с Вами, если бы Вы, которой я когда-то внушал такой ужас, встретили меня во время моих разъездов по Азии с пистолетами за поясом, с длинной саблею и — поверите ли? — при усах, которые видны были даже сзади! Без бахвальства — я мог бы напугать самого отчаянного грабителя из мелодрамы. В Константинополе я видел султана в лакированных сапогах и черном сюртуке, а потом — на процессии во время
Байрама 12 — всего усыпанного бриллиантами. На празднествах Байрама я получил от одной прекрасной дамы, на остроносую туфлю которой имел неосторожность наступить, сильнейший удар кулаком и презрительное «giaour» 30*. На том и кончились мои отношения с турецкими красавицами. В Афинах и в Азии я повидал самые прекрасные в мире памятники и самые прекрасные пейзажи, какие только могут быть.
Расплатою же за удовольствия служили блохи и комары величиною с жаворонка, так что я ни одной ночи не спал. Все эти перипетии сильно меня состарили. По высочайшему велению мне отказаны перья горлицы — это красивая восточная метафора, употребляемая в том случае, когда хотят сказать что-то неприятное. Представьте себе Вашего друга с совершенно седою головой. Ну, а Вы, querida31*, изменились ли Вы? Я с нетерпением ожидаю, когда Вы подурнеете, чтобы увидеться с Вами. Года через два или три Вы напишете мне, сообщите, что поделываете, и увидимся мы с Вами, иль нет. Ваши «исполненные уважения воспоминания» сильно меня насмешили, равно как и желание вытеснить из моего сердца ионические и коринфские капители.
Прежде всего теперь я люблю лишь дорический ордер, а кроме того нет таких капителей, не исключая и капителей Парфенона, которые могли бы для меня затмить воспоминания о давней дружбе. Прощайте; поезжайте в Италию и будьте счастливы. Сегодня я уезжаю в Эврё по делам службы и возвращусь в понедельник вечером. Если хотите полакомиться розовыми лепестками — скажите; но предупреждаю, осталась одна лишь ложечка для Вас.
Париж, <18?У марта 1842.
Только час назад прочел Ваше письмо — оно со вторника лежало у меня на столе, но было завалено кучей бумаг. Раз Вы не презираете даров моих, получайте варенья из розы, жасмина и бергамота. И один горшочек соблаговолите преподнести госпоже де С..., with my best respects **. Вот видите, я предложил Вам остроносые туфли, но Вы от них отказываетесь, да столь решительно, что мне следовало бы все же их послать. Меж тем после возвращения меня беспрестанно грабят. Нет у меня туфель — не могу найти ни одной пары. Хотите вместо них вот это? Быть может это турецкое зеркальце доставит Вам больше удовольствия, ибо Вы, по моему убеждению, сделались кокеткой еще большею, нежели в благословенном 1840 году. Было это в декабре месяце, и на ножках Ваших красовались полосатые шелковые чулки — ничего более я не помню.
Что же до протокола, о котором Вы пишете,— Вам решать. Вы не верите, что я поседел. Вот Вам подтверждение.
Однако ж даром я ничего не делаю. Прежде чем ехать в Неаполь, соблаговолите выслушать мои указания и привезти мне то, что я попрошу. Я могу дать Вам письмо к руководителю помпейских раскопок \ если такого рода вещи интересуют Вас.
Вы описываете свою precious self32 33* столь красочно, что наша встреча, я вижу, откладывается на необозримые времена, Allah Kerim3*! Я пишу среди адского шума. А потому не понимаю толком, что говорю,— знаю только, что многое скажу Вам о нас обоих, как только получу от Вас весточку. Покуда прощайте и сохраните изящество линий и лучезарный облик, которые всегда вызывали во мне восхищение.
Париж, понедельник вечером, 21 марта 1842.
Только что получил Ваше письмо, которое повергло меня в преотврати-тельное настроение. Стало быть, увидеться со мною Вам мешает сатанинская Ваша гордость. Впрочем, я не совсем вправе упрекать Вас, так как однажды, если не ошибаюсь, увидел Вас издали, но возникшее во мне чувство — не менее мелкое — помешало мне заговорить с Вами. Вы уверяете, что стоите дороже, чем два года тому назад,— Вам это доставляет удовольствие. Мне показалось, что Вы похорошели, но зато в Вас изрядно прибавилось эгоизма и лицемерия. Быть может, это далеко не бесполезно, однако ж хвастаться тут нечем. Что до меня, я полагаю, что стою не более и не менее, чем раньше; я не сделался большим лицемером и, быть может, напрасно. Одно очевидно: сильнее меня от этого не любят. И коль скоро белая ручка Ваша и стежка не вышила на этом кошельке, что прикажете с ним делать? Вы же все-таки должны были бы подарить мне что-нибудь сделанное Вами самою: и зеркальце мое и варенья того заслуживают; по меньшей мере, не худо было бы сообщить, получили ли Вы их; но бранить Вас я более не вправе. Если по дороге в Италию Вы проедете через Париж, возможно, меня Вы тут не застанете. Где я буду? Одному дьяволу известно. Не исключено, что я встречу Вас в Studj1; но возможно также, я отправлюсь в Сарагосу 33 — повидаться с женщиной, которой Вы, по Вашим словам, стоите вполне. Второй такой сестры у меня никогда не будет. Скажите же мне — и непременно до отъезда Вашего из Парижа,— когда Вы собираетесь в Неаполь и не захватите ли Вы книжицу для руководителя помпейских раскопок, г. Буонуччи 3. Уезжая, я оставлю вышеупомянутую книжицу у госпожи де С... или где-нибудь еще.
Мне смутно помнится, что давным-давно я встречал некую госпожу де С... в доме, где произошла мелодрама, в каковой я играл роль простофили. Спросите у нее, помнит ли она меня.