— Дядя Саша, а руку можно опустить?
— Конечно, — шепчу я лихорадочно, — конечно.
Я нащупываю в кармане куртки пока что девственный пистолет и смотрю на Сашку, снова занятого своими игрушками. Когда-нибудь он точно станет воином. Увижу ли я это?
— Дядя Саша, а ты ещё придёшь поиграть со мной?
В его глазах вопрос, которому невозможно соврать.
— Да, обещаю.
Я непринуждённо иду к подъезду, думая о небесах. Там мы точно свидимся. И поиграем, Сашка, обязательно поиграем.
Я ведь пообещал.
***
Воздух слоёный, тёплый. В нём остывают гул шагов и кислый запах отдышки одного из полицаев. Лестница закручивается в винт, меня мутит и окна, располосованные синей изолентой, кажутся витражами церкви. Я хочу их разбить и глотнуть свежести. Да вот беда, на улице такое же дерьмо, как и внутри.
Рука потеет на холодном ложе пистолета. Кто-то нас сдал и вызвал наряд. Учуял запах или подсмотрел, как на балконе сушится порошок!? Взрывчатку приняли за наркотики. Какая глупая, дилетантская ошибка! Или Тюбик не выдержал и заявился к соседям, а те вызвали ментов? Ноги приходится подволакивать, в них, кажется, закачены литры молочной кислоты.
В голове ни одной мысли о том, чтобы убежать, предав соратников. Теплится надежда, что наряд вызвали не к нам. Но... с пятого этажа отчетливо слышен шум, и по мрачному колодцу дробится влажное, сразу плесневеющее эхо:
— Открывайте, вашу мать! Кому сказали?
Ждать больше нельзя, у товарищей нет оружия, кроме травматического пистолета и ножей. Я громадными скачками преодолеваю разделяющие нас ступеньки и выбегаю на промежуточную площадку. Вскидываю пистолет. Спиной к нашей двери стоят двое серых оборотней в погонах.Вечность между двумя быстрыми вздохами. Гадюкой шипит рация. Фуражки, опешив, смотрят на пистолет, словно в первый раз увидели женское влагалище.
— Ты кто такой, а?
До меня медленно доходит, что они пришли к соседям, видимо жильцов в очередной раз достали пьяные крики, и они вызвали наряд. То есть менты пришли вовсе не к нам! Хочется с улыбкой опустить пистолет, рассмеяться и даже дружески похлопать ментов по плечам. Но ведь... уже поздно. Служаки тупо смотрят на волыну в моей руке! Я всё испортил! Подобная нелепость чуть не приканчивает меня на месте. Я словно Антей, приросший к земле и атлант, которому на плечи свалилось небо. Из-за двери наконец выглянула взлохмаченная голова, но заметив меня с пистолетом, ойкнула и скрылась за дверью.
Погоны всё ещё непонимающе смотрят на пистолет, их рты раскрываются, будто у выброшенных на берег сомов, руки тянутся за оружием.
— СТОЯТЬ!
Я стрелял осточертело, впустив в тело дьявола. Набил свинцовым горохом голодные желудки свиней. Теперь они станут частью круговорота веществ в природе. На трясущихся ногах-ходулях я подтанцевал к дергающемуся и корчащемуся на полу мясу в берцах, машинально, как видел в фильмах, всадил им по пуле в голову.
Странно, но задумчивая отрешённость, как при первом убийстве, не пленила меня. Во мне играл преднамеренный расчет, а душа не испытывала никаких эмоций. Убить тех, кто защищает ненавистный порядок это не преступление, а подвиг.
Мандраж подкатил позже.
— Это я, Саныч! Открывайте!
Ошалелый Тюбик, рывком открыл дверь и сразу прыгнул вперед, готовый метнуться с ножами в гущу схватки. После, лаконично и строго, выступил Минус с травматическим пистолетом в худющих руках.
— Я не буду объяснять, как это вышло. Думал они к нам пришли. Собирайте вещи и валите отсюда в задницу.
У соседей умерли все звуки. Мне кажется, что весь мир звонит 02 и вызывает спенцаз. Тюбик, имеющий свойство превращаться в холодного и расчётливого человека, спросил:
— А ты как?
— Меня эта тварь за стенкой увидела. Следакам опишет так, что меня будут ждать на каждом перекрестке. А когда попаду к ментам, то запытают, мстя за своих, так что уж лучше сразу помереть.
— Не дури, — это, вы не поверите, говорит Тюбик! Да-да, я не вру — Тюбик, — Уйдём вместе. На хер здесь оставаться? Нас же никто не знает!
Я качаю головой в тяжелых пороховых газах:
— Уходите. Это вас никто не видел. Продолжите дело. Возьми автомат у этого упыря. Пистолет. Если уйдём все вместе, то будут искать по окрестностям, пока не поймают. А тут я выиграю время, вы уйдете.
— А как же ты?
— Я живым сдаваться не собираюсь. Сейчас сюда мчат все окрестные менты, думаю, с группой захвата. Вам автомат пригодится больше.
На пороге появляется Минус, сложенный в знак '>', так он нагружен мешками с революционным добром. Тюбик молча засовывает автомат в большой черный пакет. У нас всё было наготове. Мы заранее приготовили план отступления.
Прежде, чем они с грохотом сбегут вниз, я предупреждаю, что внизу ждет патрульный. Последний прощальный взгляд. Серые, побелевшие глаза Тюбика. Синие, льдистые зрачки моих очей. Красные от долгой работы и бессонницы белки Минуса.
— Мы все равно победим. ВСЁ = РАВНО.
Мы расстаемся навсегда, и только вскинутые руки напоминают о том, что боевая дружба будет жить вечно. В подвиге и самопожертвовании. Я рад, что скоро умру. Больше никаких сомнений. Никаких размышлений.
Только нацизм и пистолеты.
***
Мощным ударом ноги я с мясом вырвал замок соседской квартиры. Чеканным шагом русского штурмовика прошёл внутрь. Затхлость, тлен, известняковая мертвечина и ржавчина. Людей, теснившихся в гостиной, можно описать теми же словами.
Я хладнокровно расправился с мужиками, с отекшими синими лицами, более напоминавщими гнилые груши, чем людей. Сначала они матерились и пыжились, затем ползали в ногах, елозя отвислыми животами по грязному полу и показывая мне вытатуированные спины. И что? Если ты отмотал по лагерям десять лет, то я должен пасть перед тобой на колени?
Плевать на честных фраеров.
Несколько визжащих свиноматок с отвислыми выменем. Твари, рожающие несчастных детей. Моя ненависть накалилась добела, охладив меня до нордического, гестаповского спокойствия.