Он был ошарашен еще больше, чем я, и предпринял титанические усилия, чтобы попасть в другую каюту. Однако даже деньги не помогли ему добиться этого, и нам пришлось совершать путешествие домой вместе. Зайдя в каюту ночью, я увидел, что он лежит на своей койке и свет с наружной палубы освещает его желтое лицо. Глаза у него были плотно закрыты, но он явно не спал. Думаю, он опасался меня. И у него были для этого все основания.
И вот, наконец, теперь, на этой мрачной пристани я избавился от его гнусного присутствия. Хотя бы этому я мог радоваться. К тому же воспоминание о том, как он со мной поступил, стало постепенно выветриваться из моей головы, потому что у меня еще ныли другие, куда более глубокие раны. В самый разгар неприятностей с Дрю я неожиданно повстречал прекраснейшую девушку на свете и только пару минут назад на палубе китайского судна попрощался с нею навсегда.
Я покинул пристань и ступил на тротуар. Воздух из-за тумана был тяжелый и сырой, тротуар мокрый и скользкий, с телеграфных проводов над головой капала вода. Я видел неясные огни города, слышал его несмолкающий гул, звонки трамваев и шорох колес по мостовой. Мимо скользили странные, загадочные фигуры, передо мною появлялись и исчезали чужие лица. Это была набережная Эмбаркадеро, старинный «Варварский берег», известный всему миру. Где-то здесь, скрытые туманом, располагались здешние дансинги, где тихоокеанские бродяги в навсегда ушедшем прошлом веселились в привычном пьяном угаре.
Я остановился, оглядываясь.
— Такси надо, мистер? — спросил плохо различимый человек, появившийся рядом.
— Если отыщется, — ответил я. — Похоже, это не так-то просто.
— Это низовой камышовый туман, — сообщил он мне. — Каждый год примерно в это время он надвигается с камышовых полей от Сакраменто. Никогда раньше не видел, чтобы он задерживался здесь так поздно. Да, сэр, это необычно.
В ответ на мои расспросы он пояснил, что камыш это что-то вроде тростника. Но младенец Моисей, оставленный в тростнике, вряд ли чувствовал себя таким же потерянным, как я в эти минуты.
— Постарайтесь что-нибудь разыскать, — велел я.
— Только ждите здесь, — отозвался он. — Это потребует времени. Не уходите.
И снова мне пришлось оставаться на месте, а вокруг сновали туда-сюда непонятные тени. Где-то там, за плотной завесой тумана, деловая жизнь города продолжалась, как обычно, и я вернулся в мыслях назад, на палубу оставленного мною парохода, к удивительной девушке по имени Мэри-Уилл Теллфер.
Да, она удивила меня — и смелостью, и очарованием. Я познакомился с нею еще в Шанхае. У нее тогда, как и у меня, началась черная полоса. Ведь Мэри-Уилл преодолела пять тысяч миль, чтобы выйти замуж за Джека Пейджа, своего возлюбленного из сонного южного городка. Она не видела его шесть лет, но они оживленно переписывались, а дома жизнь была скучной и монотонной. И потом, полагаю, она была сильно в него влюблена. Словом, дома были и женихи, и шутки, и слезы, но Мэри все же уплыла в Шанхай навстречу своему семейному счастью.
Конечно, подобное случалось и с другими девушками. Молодой Пейдж встретил ее пароход в стельку пьяным, а его вид явственно свидетельствовал о глубине его падения. С первого же испуганного взгляда бедная Мэри-Уилл поняла, что тот парень, которого она знала и любила, исчез навсегда. Многие другие девушки, беззащитные, одинокие и без денег, в подобных случаях все-таки выходили замуж и пытались как-то наладить семейную жизнь. Многие, но не Мэри-Уилл. Беззащитная, одинокая и без денег, она сохранила достаточно храбрости, что порвать с ним и уйти с высоко поднятой головой.
Генри Дрю узнал о ее бедственном положении и, какими бы ни были его мотивы, раз в жизни совершил добрый поступок. Он нанял Мэри-Уилл в качестве компаньонки для своей жены, и на пароходе девушка и миссис Дрю занимали каюту вместе с маленькой худенькой женщиной-миссионером. Мужей и жен безжалостно разделяли, поскольку в каждой каюте должно было находиться три человека. Стоя в густом тумане, я снова и снова вспоминал наше прощание на палубе, где нас всех собрали в ожидании портового врача, который должен был, по двусмысленному выражению судового офицера, «обшарить» нас в поисках симптомов тропической лихорадки. Возможно, по чистой случайности я оказался рядом с Мэри-Уилл.
— Гавани совсем не видно. Очень плохо, — сказала девушка. — Я уплыла отсюда всего шесть недель назад, и здесь вовсю сияло солнце. Было просто чудесно. Но этот ужасный туман…
— Не обращайте внимания на туман, — обратился я к ней. — Послушайте меня. Что вы собираетесь делать? Куда вы поедете? Домой?
— Домой! — в ее чистых голубых глазах появилась горечь. — Я не могу вернуться домой.
— Почему?
— Неужели вы не понимаете? Там же устроили проводы… Проводы невесты. И я всех поцеловала на прощанье и поспешила на свою свадьбу. Как же я могу вернуться без мужа?
— Вам и не надо возвращаться одной. Я же говорил вчера вечером…
— Я помню. При лунном свете, под звуки судового оркестра, играющего вальс. Вы сказали, что любите меня…
— И это чистая правда.
Она покачала головой.
— Вам просто жаль меня. И вам кажется, что это любовь. Но жалость… Жалость — это не любовь.
Ну, что за девушка! Так она считала — и твердо этого держалась.
— Да, конечно, — с подковыркой заметил я. — Какие перлы мудрости изрекают эти юные уста.
— Вы и не догадываетесь, какой мудрой я иногда бываю.
— Возможно. Но вы не ответили на мой вопрос. Что вы собираетесь делать? Вы же не можете остаться в семье Дрю… С этим подлым…
— Я знаю. Он плохо с вами обошелся. Но ко мне он был добр… Очень добр.
— Даже с такими людьми это случается. И, конечно, для его молодой жены такая компаньонка, как вы, не повредит. Для разнообразия. Но, на мой взгляд, такая работа не подходит для девушки, на которой я собираюсь жениться.
— Если вы говорите обо мне, то я и не собираюсь оставаться компаньонкой миссис Дрю. Мистер Дрю обещал найти мне работу в Сан-Франциско. Они оба говорят, что это замечательный город.
— Я не хочу, чтобы вы зависели от этого Дрю и его доброты, — возразил я. — Я не уеду из Сан-Франциско, пока вы здесь.
— Значит, вы собираетесь остаться здесь? Как я рада!
Я готов был ее отшлепать. Она походила на прелестного упрямого ребенка, и с нею частенько надо было обращаться любя, но сурово. Портовый врач, проходя вдоль ряда пассажиров, дошел до нее и посмотрел ей прямо в глаза в поисках симптомов болезни. При этом на его смягчившемся лице вдруг появилась радостная улыбка. Надо было, наверно, предупредить его, что такое происходило со всеми, кто смотрел в глаза Мэри-Уилл.
— У вас все в порядке, — засмеялся он, а потом взглянул на меня, словно стыдясь того, что на моих глазах превратился в простого человека. Он двинулся дальше, а следом подошел Паркер, судовой врач, который подмигнул мне, словно предупреждая: «Бюрократия. И такая скука!».
Душераздирающе взвыла сирена, и все в нетерпении смешались в кучу. Момент был неподходящий, чтобы высказать то, что я собирался. Но я все-таки рискнул: это был мой последний шанс.
— Повернитесь, Мэри-Уилл, — я развернул ее и показал куда-то в туман. — Вон там… Вы ничего не видите?
— А что я должна увидеть? — изумилась она.
— То, как я люблю вас, — шепнул я ей на ушко, сражаясь с воем сирены и любопытством стоящей рядом женщины. — Всем сердцем и душой, дорогая. Я инженер, человек не сентиментальный. Я не умею об этом говорить, я просто чувствую это. Дайте мне шанс доказать мою любовь. Как вы считаете, не пора ли…
Она покачала головой.
— Почему? Вы все еще влюблены в того парня… в того беднягу из Шанхая?
— Нет, — серьезно ответила она. — Дело не в этом. Я, можно сказать, похоронила его в дальнем уголке своего сердца. И я не уверена, что когда-нибудь еще сумею полюбить по-настоящему. Когда пароход подплывал к порту… я еще сомневалась… Но…
— Но?..
— Ах… Вы не поймете. Будет так, как сказала старая вдова.