— Видишь ли, Витек, — ответил тот без тени обиды,— ради отображения личных успехов дневника заводить не стоит.
— Ради чего же тогда вы стараетесь?
— А чтобы поумнеть. Когда человек пишет, он думать учится.
— И как же ты себя будешь чувствовать, когда взводный твои откровения изучать начнет? Это ж... вроде как тебя раздевают...
Он вспомнил ехидный голос сержанта Уголкова, произносивший перед целой ротой его, Виктора Белякова, слова любви к девушке, и опять не по себе стало.
— Знаешь, Витек, это публично раздеваться стыдно. А перед доктором — стыдиться глупо. Особенно если у тебя есть болячки... И вот еще что я скажу тебе. О чем бы человек ни писал, он где-то в душе обязательно рассчитывает на то, что это кто-нибудь когда-нибудь непременно прочтет. Заведи свой — поймешь...
Виктор подумал тогда: наверное, личный дневник — не одно и то же, что личное письмо, однако заводить его не стал.
И вот теперь он пожалел, что не пишет, как другие...
Первые сутки, которые Виктор провел в одиночестве в теплой, уютной комнатке, где оказался так неожиданно, ему было хорошо. Отогрелся, выспался про запас. На второй день пришли Головкин с Ильченко, принесли книги и тотчас заторопились обратно: рота опять выезжала в поле. Читать не хотелось, и Виктор о многом передумал. И возникло желание поделиться с кем-нибудь своими думами, поделиться сейчас же...
Что бы ни писал человек, он всегда пишет это для кого-то еще, кроме себя... Виктор сделал бы своим воображаемым слушателем девушку с тихим именем Наташа, умеющую так звонко говорить и смеяться. Он ведь ничего почти не успел ей сказать за целый вечер танцев в солдатском клубе — все ее слушал. Как волшебница, она одним появлением своим избавила его от непонятной, ненавистной, иссушающей кабалы, заслонив другую, далекую, с которой Виктор целовался когда-то и которая все-таки вышла теперь за другого. Теперь он понимал: у него и чувства-то серьезного не было, а была лишь уязвленная мужская гордость, над которой вдобавок поизмывался Уголков. И вдруг все стало маленьким и смешным...
Ощущение свободы и раскованности пришло так внезапно, что Виктор целый вечер лишь глуповато улыбался и желал одного: слушать, слушать и слушать Наташу. О Наташе Виктору особенно хотелось написать. И чтобы она когда-нибудь непременно прочла. Однако он так и не позвонил в роту, не попросил принести ему чистую тетрадь...
На третий день его охватило беспокойство. Белые стены, белые простыни на койках, белые тумбочки и табуретки казались ненавистными. Тишина становилась раздражающей. Тянуло к железу, к работе, к товарищам. За десять минут в их кругу он отдал бы все три дня покоя. С утра Виктор ждал своих, но они не приходили. Знал: в полку начался парковый день. У танкистов работы по горло, и все-таки обижался.
Включил радиодинамик — хоть музыку послушать-— и сразу же насторожился, услышав голос секретаря комсомольского комитета полка. Тот рассказывал об отличившихся во время паркового дня, и Виктор жадно ловил слова, надеясь услышать о своих. Даже расстроился, что никого из роты не назвали... Потом рассеянно слушал музыку, пока ведущий не объявил: «А сейчас начинаем передачу из серии «Твой боевой коллектив». Она называется «Рота возвращается с песней». Слово — члену комсомольского бюро батальона лейтенанту Ивану Карелину».
Виктор сел на койке...
«Свой рассказ я начну с маленького эпизода, который произошел три дня назад, во время ночного вождения...»
Виктор слушал и видел то, о чем говорил лейтенант.
Он видел слабо белеющие в темноте поля, припорошенные первым снегом, смутные очертания танков, редкие огоньки сигарет возле танкодромной вышки. Экипаж в полном составе стоял перед лобовой броней танка. Следя за убегающими габаритными огнями первой машины, Виктор думал тогда: хорошо, что крепко подморозило, скорость будет выше. Вождение по ориентирам — значит, дороги самим выбирать. Правда, грязь смерзлась в комья, трясти будет изрядно, и обледенелые препятствия на маршруте добра не сулят, но скорость все окупит.
— Грунт жесткий, — нарушил молчание Головкин, — так ты, Виктор, на препятствиях подачу топлива ровнее держи. И наводчика предупреждай, а то забудется, проглядит какой-нибудь ров и заедет пушкой в землю.
— Хорошо,— кивнул Беляков.
Рубахин промолчал. Холодные отношения между наводчиком и командиром танка сохранялись, поэтому, оказываясь вместе, танкисты бывали не слишком разговорчивыми. -
Подошел командир взвода, спросил о настроении, пошутил:
— Все нынешнее вождение из трех «не» состоит: не заблудиться, не потерять скорость, не пропустить целей. Поделите на четверых — меньше чем по одному на брата.
— А мы, товарищ лейтенант, из трех «не» одну пятерку сделаем, — беззаботно отозвался Ильченко. Виктор почувствовал, как стоящий рядом Рубахин сделал сердитое движение — видно, толкнул заряжающего в бок: не заносись!.. Впереди вспыхнул и замигал сигнальный фонарь: «Внимание! По местам!»
Экипаж бросился к люкам машины. Виктор привычно вскочил на лобовую броню, ухватился за орудийный ствол, резко бросил тело вперед и уже занес было ногу над раскрытым люком водителя, когда одетая в рукавицу ладонь соскользнула с гладкого металла ствола. Подковка сапога скрежетнула по крутому наклону лобовой брони, и, теряя равновесие, Виктор инстинктивно выбросил вперед руку, но она угодила в открытый люк. Оберегая лицо, он успел извернуться в падении и ударился сразу коленом и локтем. Колено угодило в ребристый край стального люка, удар показался несильным, и поэтому жгучая боль напугала.. Чтобы не вскрикнуть, Беляков громко выругался.
— Что там еще? — сердито спросил Головкин из боевого отделения.
— Д-да ничего... так, слегка поскользнулся...
Осторожно разместившись на сиденье и захлопнув люк, Виктор тронул горящее колено. Вспышка боли медленно растекалась по ноге, однако чашечка, кажется, цела. Опустил ступню на педаль, попробовал выжать главный фрикцион — получилось. Сильно саднило локоть, но боль в локте казалась пустяком в сравнении с горящим коленом... Надо предупредить командира.
— Товарищ младший сержант...
Он умолк, не договорив. Досада, злая и горькая, накатила на него: «Опять экипажу не повезло. Опять мы — калеки...»
— Слушаю, Беляков, — раздался в наушниках встревоженный голос командира танка.
— Да я... связь проверял.
— Заводи!
Гул двигателя, знакомая, живая дрожь брони словно отдалили боль. Привычным движением руки установил минимальные обороты, скользнул взглядом по шкалам контрольных приборов. Они светились ровно и спокойно. «Что ж, поглядим: повезло нам или нет!»
— Вперед!
Педали послушны, и рычаги тоже послушны. Мерно бьется в моторе сдавленный гром, Приводя в движение сотни могучих сил. Но все равно слышишь, как дышат рядом трое твоих товарищей, и ты знаешь, что по крайней мере двое из них могут взять на себя твою тяжелую работу... Нет-нет! У них достаточно своей. Вот и нога почти перестала болеть, и хорошо, что не доложил,— это лишь вначале показалось, будто сильно ушибся. Все заживет до свадьбы. Что там до свадьбы — до ближайшего воскресенья заживет. Не идти же хромым на свидание. Лейтенант сулил увольнительную, а Наташа обещала поучить танцевать. В тот pas все ноги оттоптал ей сапожищами. А она легонькая как перышко. После возни с рычагами, траками, снарядами девушку на ладонь хочется поставить — танцуй сколько хочешь, удержу...
Гусеницы неслышно рушат комья мерзлой грязи, пока не сильно встряхивает, хуже, если начнутся выбоины. Каждую из них Виктор словно задевает больной ногой...
Наверное, жутко встретить ночью в поле танк, несущийся вперед без света. Не всякий знает, что машина ощупывает путь невидимым инфракрасным лучом. Дорога на экране удивительна. Земля, припорошенная снегом,
кажется зеленовато-желтой. Тени контрастны и резки. Каждый камешек высвечен так, словно он плоская плитка. Голые кусты по бокам —будто таинственные жители неземного мира, изумленно расступившиеся перед стальным чудовищем. Поначалу жутковато было водить танк но такому «марсианскому» ландшафту, потом привык. Даже удовольствие доставляет...
Черное ущелье легло поперек дороги. Ров... Надо предупредить наводчика...
— Вижу, — коротко отозвался Рубахин.
Педаль поддалась легко, только сильная боль прошла от колена к пальцам, да еще локоть напомнил о себе, когда выравнивал танк на входе в ров. Не смертельно, терпеть можно...
Весь экран заслонила стенка рва, потом танк уверенно пополз вверх, вздыбился, повиснув в воздухе передними катками, черная бездна качнулась в стекле, далекие звезды оставили на нем дымные, быстро тающие следы. Резко сбросил подачу топлива — и это получилось! Танк плавно опустился на всю длину гусениц.
— Добро, — скупо похвалил командир по танкопереговорному устройству, и стрелки приборов радостно качнули остренькими головками в знак согласия.
Дорога опять с гулом понеслась навстречу, четкая, словно графический рисунок — черные штрихи по желтой бесконечной ленте,— и Виктор, машинально следя за нею, думал о том, что командир танка с каждым днем нравится ему все больше. Нравится после той, первой, и уже такой далекой стрельбы, когда с неожиданной в нем решительностью вступился за молодого солдата.