Голос Евно звучал глухо и в то же время решительно:
— Меня могут со дня на день арестовать... по политическому делу.
— Ай, да что ты говоришь! — взмахнул руками старый Фишель. — Если ты связался с какими-нибудь байстрюками, которые бесятся от безделья и ругают царя, то тебя сразу так и нужно арестовывать? Да кто сейчас с ними не связывается? Кружки, сходки... Кто из молодых хоть раз этого не попробовал! Видно, время такое, никуда от этого не денешься...
Он говорил что-то еще и еще, но Евно его не слышал. Решение было принято, и отступать Азеф-младший был не намерен.
А через несколько дней ростовские купцы заговорили о позоре, обрушившемся на седую голову невезучего Фишеля: его сын Евно обманул доверившегося ему торговца из Мариуполя, продал принадлежавшее тому масло, а деньги присвоил. Восемьсот рублей, сумма немалая. Присвоил и был таков — бежал за границу!
...Нет, угрызениями совести Евно не терзался, ведь деньги ему были нужны гораздо больше, чем какому-то там мариупольскому толстосуму. Сама судьба вручила ему эти деньги и указала путь в жизни — первые ступеньки этого пути: Германия, Карлсруэ, политехникум.
Был 1892 год.
...В животе бурлило не переставая, голод подступал спазмами, и терпеть его больше не было никаких сил. И, поняв, что вот-вот потеряет сознание, Евно решился. Встав с кровати, подошел к окну и взял сверток вощеной бумаги, прислоненный к холодному весеннему стеклу. Апрель только начинался, и, хотя снега уже не было, весна по-настоящему пока еще не наступила.
Выдвинув из-под кровати обитый жестью сундучок, купленный на рынке перед бегством из Ростова, Евно достал из него спиртовку и сковородку. Хозяйка строго-настрого запрещала пользоваться всем этим в комнатах, но готовить еду дома было студентам куда дешевле, чем питаться даже в самой захудалой городской столовке, и Евно, как и все, обзавелся спиртовкой и сковородкой, которые и хранил в запертом (от хозяйки) сундучке под кроватью. Впрочем, жарил он себе только мясо — большие, толстые куски третьего сорта, те, что обычно оставлял соседский мясник для владельцев собак.
Последний кусок такого мяса, купленный на последние деньги сегодня после лекций, Евно хотел растянуть на несколько дней, до тех пор, когда его земляки, русские студенты из Ростова, как и он, грызущие науки в политехникуме, отдадут ему долги за пользование его книгами. Как хорошо все-таки, что, будучи еще при деньгах, он смог собрать довольно неплохую библиотечку революционных изданий! Теперь за пользование ею он брал с товарищей некоторую плату.
С товарищей? Он зло усмехнулся. Какие они ему товарищи! Сытые болтуны, регулярно получающие денежки из далекой России, сынки заботливых родителей, хорошо устроившихся в этой жизни и помогающих устроиться в ней своим честолюбивым отпрыскам. Конечно, от сытости и безделья, когда надоели кабаки и девки, можно собираться вечерами и за бесконечными кружками пива упражняться в щенячьем глубокомыслии и пустопорожнем красноречии, играть в революционеров-конспираторов. А потом, через несколько лет, превратившись в солидных господ инженеров с заграничными дипломами, процветать и посмеиваться над этими тайными грешками своей веселой молодости.
Он не заметил за этими мыслями, как поджарил и съел мясо, не съел — проглотил, разрывая его на куски крепкими, крупными зубами, а когда обнаружил, что уничтожил весь свой небольшой запас, окончательно пришел в ярость...
Швырнув спиртовку и сковородку обратно в сундучок, тщательно запер его и запихнул ногою на место — под кровать. Затем подошел к столу, смахнул с пего оставшиеся после еды крошки, сел на старенький венский стул — единственный стул в комнате! — и достал из-под стола потертый портфель, в котором хранил свои учебники и конспекты. Пузырек с черными чернилами и ручка с металлическим пером были тут же.
Вырвав из тетради пару листков, разложил их перед собою и принялся писать.
«Сим имею честь заявить Вашему Высокопревосходительству, — складывались в слова зелененькие буковки ни экране дисплея, — что здесь месяца два назад образовался кружок лиц — революционеров, задающихся целью...»
Профессор мысленно представил себе, как выглядели эти строки в письме Азефа, написанном 4 апреля 1893 года в Департамент полиции, — крупные, четко выведенные черными чернилами буквы. Ошибки только синтаксические, с запятыми недоучившийся ростовский гимназист был не слишком в ладах, то и дело забывал ставить точки, да и прописные буквы в начале предложения порою не были похожи сами на себя. Работая в архивах, Профессор привык к неряшливым строчкам своего героя настолько, что даже непроизвольно перенял у него манеру написания некоторых букв и порою ловил себя на этом. Это раздражало, начинало казаться, что даже через многие разделяющие их десятилетия Азеф таким образом подчиняет его своей воле, диктует, навязывает нужное ему отношение и к себе, и к своим поступкам.
Впрочем, Профессор не позволял себе поддаваться эмоциям и не спешил оценивать личность и деяния этого человека с точки зрения общепринятой морали. Азеф был для него фигурой из Истории, и только История имела право судить его.
Вот и это письмо в Департамент полиции с предложением услуг по «освещению» настроений своих товарищей из России, изучающих науки в Германии. И не в одной лишь Германии — беспутный Евно бежал из Ростова, не только влекомый жаждой образования, там за ним действительно водились кое-какие грешки по части нелегальщины. И теперь в письме в Департамент он называл фамилии и тех, кто брал у него напрокат крамольные сочинения в Карлсруэ, и тех, с кем был знаком по подпольным кружкам в Ростове.
Нет, он не требовал за свое верноподданническое рвение никакого вознаграждения и просил Департамент лишь об одном: в случае, если его сведениями заинтересуется полиция, сообщить ему об этом заказным письмом — на чужую фамилию и по чужому адресу...
Порядок в Департаменте был образцовый, работали там педанты и аккуратисты. Бумаги входящие, как положено, регистрировались, изучались и докладывались по инстанциям, и не просто так, а с проработками, с рекомендациями. Серьезно отнеслись и к письму из Карлсруэ от добровольного информатора...
(«Инициативника», — уточнил про себя Профессор,— в современной разведке таких агентов называют «инициативниками», то есть начинающих работать по собственной инициативе.)
Наверное, чины Департамента посмеялись над наивностью своего корреспондента, решившего было укрыться от политического сыска под чужой фамилией. Компьютеров тогда не было, но банки информации существовали достаточно богатые. Были в них и списки российских студентов в Карлсруэ, в том числе и связанных так или иначе с Ростовом. Правда, со связью тогда было похуже и на переписку потребовалось некоторое время. Но бюрократическая машина была зато, пожалуй, поворотливей современной. Не прошло и полутора месяцев, как в Германию пошло письмо, одобренное самим вице-директором Департамента.
Получив письмо и убедившись, что поблизости не было никого из знакомых, Азеф засунул его поглубже во внутренний карман и заспешил к себе на Вердер-штрассе. Он знал, что в квартире, кроме него, сейчас никого не будет — сосед Козин, тоже студент из Ростова, отправился в этот час в библиотеку, и никто ему, Азефу, не помешает узнать, что приготовили ему судьба и Департамент полиции.
Сердце гулко колотилось, когда он взбежал по крутой лестнице к себе на четвертый этаж, во рту пересохло.
Оказавшись в квартире и убедившись, что она пуста, прошел к себе в комнату и достал из кармана не распечатанный до сих пор конверт.
Строки, выведенные рукою казенного писаря, потекли перед глазами, не проникая в замутненное сознание. Ему показалось, что к двери приблизились чьи-то осторожные шаги. Он судорожно смял письмо в кулаке и сунул кулак в карман брюк, прислушался, потом осторожно подошел к двери и резко распахнул ее... На пороге никого не было, и все же страх, маленький, гнусненький страх продолжал судорогой сжимать его пальцы, в которых горячим комком топорщились смятые бумажные листки.
В коридоре тоже было пусто. Он осторожно прошел мимо незапертой двери комнаты Козина, там никого не было, и тут взгляд его уперся в дверь уборной.
Он подошел и распахнул дверь в тесную, не рассчитанную на его громоздкое тело кабину и заперся изнутри. Только теперь, на унитазе, он почувствовал себя увереннее... И уже потом, все долгие годы своей двойной жизни, такие письма, как это, первое, он читал, только запершись в сортире.
...В Департаменте полиции ловцы «заблудших душ» недаром получали казенное жалованье, наградные и прочие материальные вознаграждения. Такие письма, как пришедшее от студента из Карлсруэ, были им не в новинку — кандидатов в провокаторы, или, как их скромно именовали в Департаменте, «секретных сотрудников», было хоть отбавляй, оставалось только выбирать самых подходящих. Но студенты-заграничники представляли особый интерес. Опыт показывал, что они могут быть особенно полезны — революционная эмиграция набирала силу.
Похоже, что примерно так и рассуждал полицейский чиновник, заводивший формуляр на «неизвестного информатора» из Карлсруэ и готовивший доклад о нем по начальству. И вице-директор Департамента согласился с предложением нижестоящего чина навести справки и установить «самоличность» корреспондента, а пока ответить, как просит, по названному адресу и указанной им фамилии, да чтобы без особого интереса. Мол, о кружке в Карлсруэ нам все досконально известно (если бы только было так на самом деле!), и большого интереса он для нас, господин хороший, не представляет...
...У Евно потемнело в глазах: мерзавцы! Человек для них жизнью, можно сказать, рискует, а они...
Он вцепился глазами в последние строчки:
«Но прежде всего назовите себя, ибо мы люди с твердыми принципами и с неизвестными людьми сношений не ведем».
Он перечитал еще раз, громким шепотом, сильно шевеля пересохшими от волнения губами, и спохватился. Позвольте, милостивые государи, а почему вы пишете «но прежде»? Прежде чего? И на какой хрен я должен вам открываться, если услуги мои вам не нужны? Он громко выматерился — виртуозно, с загибами (мастерство это он пронес через всю свою жизнь). Вот ведь словеса-то все ради чего накручены: мол, нового вы нам ничего не осветили, а потому дорожиться вам не приходится... (опять выматерился!), но... платить мы вам готовы, надеюсь...
То-то! Он победоносно вскинул голову и внезапно почувствовал очистительные позывы... Письмо после этого сразу же пригодилось. И, дергая цепочку сливного бачка с экзотической чугунной вязью «Ниагара», он уже знал, что ответит в Петербург. Для начала запросит по-божески, 50 целковых в месяц, важно зацепиться. А уж коготок увяз, всей птичке пропасть. Только вот насчет открываться — это мы посмотрим, подумаем, спешить пока не будем...
Он покинул квартиру — сосед все еще не вернулся — и поспешил в ближайшее кафе (благо, что вчера должники рассчитались за пользование его библиотечкой!), занял столик и попросил подать вместе с кофе бумагу, чернила и ручку.
Он писал — и выводимые им буквы были, как всегда, крупны и тверды, выражения решительны и в то же время просты. Он начинал свою большую игру.
А в это же, возможно, время чиновник Департамента полиции аккуратно выписывал на обложке формуляра, на линейках, отведенных под имя, отчество и фамилию секретного сотрудника — Евно Фишелевич Азеф.
К письму, написанному «неизвестным» из Карлсруэ, было приложено письмо аналогичного содержания и написанное тем же почерком — из Карлсруэ в ростовское отделение охраны. Тут же была и справка начальника отделения:
«Евно Азеф человек неглупый, весьма пронырливый и имеющий обширные связи между проживающей за границей еврейской молодежью, а потому и в качестве агента может приносить существенную пользу, и надо ожидать, что, по своему корыстолюбию и современной нужде, он будет дорожить своей обязанностью».
Что ж, ростовские жандармы, оказывается, мнения об Азефе были подходящего. А то, что «незнакомец» из Карлсруэ так легко выдал себя, появившись на виду ростовской охранки (имена студентов из Ростова, находившихся за границей, и другие их данные были ростовским охранникам хорошо известны, автора же обоих писем легко установили по почерку!), так это ничего страшного.
— Молодо-зелено, — по-отечески ухмыльнулся в усы чиновник, готовивший доклад о вербовке нового агента товарищу министра внутренних дел.
«Может принести значительную пользу, и цена, которую просит, совсем не высока», — приложил он записочку к докладу.
Доклад вернулся от начальства с резолюцией: «Согласен. 10 июля 1893 года».