А в полночь мы уже стояли у алтаря. Обряд тянется долго, а на рассвете мы должны были уехать. Не знаю, куда жених так торопился, ведь нас он уже завоевал.
Сквозь ледяные ветра ехали мы, по туманным ущельям ехали мы. А во мне все звучали короткие слова, сказанные им при обряде:
— Будешь носить это, не снимая.
И мои виски сдавила корона: такая же простая, как у него. Надетая им собственноручно. Не браслет с ключами, не перстень, как в обычае у нас. Обруч вокруг головы. Я возненавидела его сразу, но терпела. Понимала, что начни сопротивляться — будет худо всем. И отцу, и брату, и моему народу, от которого и так осталось немного.
Мы торопились, загоняли коней, меняли на новых, у меня на бедрах появились мозоли от седла. Но муж и не думал останавливаться. Хорошо, что и женой меня сделать не думал, пока. Устами той же тетки, что забрала меня из горного пристанища, сулил впереди райский сад и медовые ночи. А может, она нарочно лгала. Мне было жутко, но вопросов я не задавала. Хотя и знала, что скоро уже доедем.
Дорога пошла под уклон, и я увидела внизу столицу мужнина королевства. Деревья, башенки с острыми шпилями, позеленевшие от мха крыши. Серебряную морось на поверхностях. И ощутила запах близкого моря. Но пока ехали во дворец, наступила ночь. Муж снял меня, сонную, с коня и понес на руках через полосы мрака и света от кованых фонарей. Вдалеке ржали лошади, переговаривались слуги, чеканила шаги охрана. Но я не чувствовала ничего, кроме тяжести короны на голове, плавно проваливаясь в сон. Чтобы очнуться среди ночи, потому что заполошно стучало в груди сердце и руки и лоб были мокрыми, словно их оросило дождем.
Муж спал рядом. Дыша почти беззвучно. Впервые я была возле него в постели, не окруженная слугами, предоставленная самой себе. Я встала и на цыпочках пробежала до прикрытого кисеей наклонного зеркала, чтобы взглянуть на себя в шелковой ночной рубашке, с распущенными волосами. На столике у зеркала горела одинокая свечка. Я взяла ее и стала обходить опочивальню, отмечая ее мрачную роскошь: лиловую обивку стен, чуть поблескивающий балдахин, массивные лапы, на которых покоилась постель. Потом отставила свечу и, пользуясь, что никто не видит, стянула с себя корону. Как наваждение. Кругом было темно, тесно и пыльно. Не было ни шпалер, ни балдахина, а муж… скелет в короне вытянулся в гробу, из которого я только что вылезла. Я — из чужого гроба. Я успела подхватить ледяной обруч у самого пола и надела на голову.
Вот балдахин, кровать, вот роскошный покой и мужчина, который возьмет меня не только по закону.
Я сняла обруч — снова склеп и разверстый гроб. Нашу Зиркалию захватил мертвец. Я силилась и никак не могла заплакать. Я даже не знаю, скажу ли мужу, что мне известна его тайна. Я не просто глупая девочка, я принцесса, и должна обдумывать каждый свой шаг. Когда–нибудь потом, когда я узнаю больше, я попытаюсь сделать что–нибудь с этим своим знанием. А пока… а пока я поняла, что стала взрослой. И снова надела корону, на этот раз добровольно и навсегда.
Ну здравствуй, друг мой Колька!
Решил вот тебе написать, а то когда еще дождешься, чтоб тебя на каникулы привезли. Боюсь не дожить — старый стал. В прошлом году обещали, обещали: то летом, то на Новый год, да так и не собрались. А я тебя в лес сводить хотел — за грибами, грибной год–то был, Надюша моя меня изругала: тебе, говорит, одно удовольствие, гуляй себе с утра до вечера, а мне твои клятые грибы мыть да чистить. Ну и банки закатывать, как же иначе? Вкусные у нее грибы получаются, секрет какой–то знает, соседкам не говорит. Приедешь — дадим попробовать, если останутся. А то вы в этих ваших заграницах одни шампульёны едите, а в них ни вкуса, ни духа грибного, резина какая–то.
Спросишь, чего это прадеду в голову стукнуло — письма писать? Да еще на бумаге, не по емелу этому вашему? Так я, друг Колька, печатаю плохо, одним пальцем. Не то что Надюша — тр–тр–тр и готово! Но ей я диктовать не хочу. Не любит она эту историю.
В общем, мне быстрей от руки написать, даже и пером, чем по клавишам тюкать. Нашел вот ручку, дед твой мне подарил на юбилей, с золотым пером. Хорошо, чернила теперь любые купить можно, хоть черные, хоть синие, хоть серо–буро–малиновые.
Опять же, буквы выводишь — думаешь, что пишешь–то, не тыр–пыр да отправил. Потом набело еще перепишешь, потому что коряво выходит — от руки–то давно только подпись ставил. А пока до почты дойдешь, очередь отстоишь, еще десять раз передумаешь. Здорово было бы получить письмо с заграничными марками, а, Колька? В школе похвастаться? Или теперь так уже не делают?
Ну да ладно. Не отправлю я тебе это письмо ровно потому же, почему звонить не хочу. Во–первых, о таком надо с глазу на глаз рассказывать, и не второпях, когда родители у тебя за плечом маячат. Во–вторых… а кто его знает, кто там слушает? Раньше точно слушали, может, не всех, но мало ли? И письма читали, особенно заграничные, так что я уж по старой памяти… Из рук в руки отдам, если доживу до твоего приезда. Ну или конверт оставлю для тебя, прочтешь рано или поздно.
Теперь о деле.
История моя, пожалуй, покороче будет, чем это вот вступление. Как начать, не знаю, не обучен, так что попробую по порядку. Может, так понятнее будет.
Я еще молодой был, примерно как батя твой, даже моложе. Работал в «почтовом ящике». Ты, наверно, и не знаешь, что это такое, ну да посмотришь в этом своем интернете, а если коротко — секретное место. Чем там занимались, сам толком не знаю, говорили — чем–то военным, оборонным, может, даже с космосом было связано. Да я если бы знал наверняка, все равно бы писать не стал, потому как «ящик» тот еще работает, а я подписку о неразглашении давал, все их давали. Многих до девяностых вообще из страны не выпускали, даже в страны соцлагеря, так–то. А кое–кого — и позже. Только с особого разрешения. Ну да мне за границу и не надо было. У вас вот побывал на старости лет — и ладно.
Тогда много таких исследовательских институтов было, заводов. Вот я с завода начал: когда его после войны из эвакуации вернули, устроился туда на подсобную работу. Там же вся Надюшина семья работала — и отец, и старшие сестры, — вот мы как–то и познакомились. А я только после армии пришел, бравый такой, служил аж на Белом море. Только помалкивал, что на берегу сидел, на складе. Рос–то в войну, так что меня Шпротом прозвали — тощий был и здоровьем не особо крепкий. Но ничего, выправился.
Ну вот мы с Надюшей и поженились. А там слово за слово — старшая сестра ее (пробивная такая была, активистка, по партийной части шла) в город подалась и остальных за собой потянула. В исследовательский институт этот самый, работать. А нам что? Молодые, имущества не нажили, детей тоже — чего б не попробовать?
Взяли и поехали. Дали нам комнату в коммуналке, с соседями повезло. Надюша учиться пошла, в смысле в вечернюю школу. Ну и лаборанткой устроилась, а я значился слесарем–сантехником. Но вообще–то был на все руки мастер, а мастера там еще как требовались! Пока ремонт или еще что выбьешь, пока бумага по всем инстанциям пройдет, внуков дождаться можно… Ну так что могли, своими силами чинили, если не то поставят — приспосабливали, вот тут я и пригодился. Потому как, хоть у меня всего девять классов образования, да и то никудышное (в войну больше о еде думалось, а не об учебе), а руки нужным концом приставлены и соображаловка имеется. Словом, ко двору пришелся.
Жили, в общем, не тужили. В институтах этих и платили порядочно, что инженерам, что простым работникам, еще заказы продуктовые давали. (Про это ты тоже почитай, не слышал никогда, наверно.) Как Танюха родилась, бабка твоя двоюродная, мы в однокомнатную перебрались, она нам дворцом казалась!
Я к тому времени Шпротом уже не был, а звали меня или по фамилии, или по отчеству, Ильичом. Смешным казалось, хотя я вовсе не похож… Ладно, это к делу не относится.
Помню, была пятница, короткий день. Все пораньше разбежались, всё закрыли, опечатали, как полагается, ключи сдали. А я особо домой не торопился, потому как накануне с Надькой поругался. Не нравилось ей, видите ли, что я по пятницам выпивши прихожу и Таньке дурной пример подаю! Ну я и решил: нарочно сегодня надерусь и ночевать не приду, пускай поищет. А тогда ж этих мобильников не было, да и обычные телефоны не у каждого в квартире стояли! А пока всех знакомых обойдешь, спросишь… Это я сейчас понимаю, что глупость затеял, а тогда думал — проучу! Мужики еще накрутили: мол, кто в доме хозяин?
И как нарочно, в эту пятницу все мои друганы разбежались кто куда. Дело было перед майскими, вот и… Кого в деревню утащили, огород копать, кого еще куда — словом, даже выпить не с кем. А в одиночку я не пил, как отец завещал.
Но наудачу один сотрудник остался поработать. Договорился как–то, чтоб разрешили, что–то у него там не вытанцовывалось. Витя Жаров его звали, молодой совсем был, аспирант. Ну, узнал, что и я тут, попросил помочь кое с чем. Я, опять же, не вникал, что это за прибор и для чего нужен, потому как меньше знаешь — крепче спишь. Сказано: эта железяка должна быть вот такая, та — сякая, а светить должно точно под таким углом, ты и делаешь. Иногда на коленке, а куда деваться? Инженеры наши изобретать были горазды, но иногда без кувалды и такой–то матери это всё не работало.
Ну и вот, колдует Витя над своей штуковиной, а сам болтает, мол, если всё заработает, как задумано, то он кандидатскую точно защитит, институт наш прославится, а родная промышленность окажется впереди планеты всей. Я ему говорю, мил человек, заканчивай вещать, не на трибуне. И язык прикуси, а то я‑то свой, но мало ли, кому еще ты протрепаться можешь об этой своей замечательной железяке? Чему, говорю, тебя учили? Инструкции не читал, подписку не давал? И вообще, болтун — находка для шпиона! Так вот стукну в первый отдел, будешь знать!
Он примолк, но я же вижу — охота ему рассказать, чем отдел–то занят, ну просто до смерти охота! Такое важное дело, секретное, никто кругом и не догадывается, что к чему за нашим забором с колючкой поверху, а мы, понимаешь, в самом центре этой тайны… А я молчу. Витя даже обиделся, спросил, неужто мне не интересно? Я всё равно молчу, хоть и любопытно.
Тогда он с другой стороны зашел, поинтересовался: Ильич, ты в сказки веришь? Я говорю, нет, конечно, не маленький уже. Он говорит: а песню помнишь? Ну, которая «мы рождены, чтоб сказку сделать былью»? (Найди, послушай, хорошая песня!) Помню, отвечаю, и если в этом смысле — тогда верю. Чего ж не верить в то, что своими глазами видишь?
Витя обрадовался и опять, значит, намеками дает понять: эта штуковина, над которой он трудится, как раз и предназначена для воплощения сказки в реальность. Это он так сказал, а я запомнил.
Ну а потом он меня позвал на склад, помочь оттащить туда кое–что. У Вити–то допуск был, ключи он у дежурного получил. А тот уже несколько раз звонил и намекал, что пора бы закругляться, вот Витя его заверил, что только сдаст материалы, всё выключит–опечатает–распишется в журнале и с чистой совестью пойдет домой.
Мне по–хорошему на складе этом делать было нечего, но… Куда я только не ходил! Это ж не как сейчас, когда камеры на каждом углу и чуть ли не отпечатки пальцев на входе проверяют. И тащили, было дело, с территории и металл, и спирт, и много чего… Но это уж другая история.
Пришли мы туда — ящик тяжеленный был, Витя в одиночку и правда его бы не дотащил, а с тележкой возиться неудобно. Потаскай ее по этажам! В лифт–то она не лезет, вот и крутись, как хочешь. Да и все равно в подвал лифт не идет.
Ну вот, спустились мы, семь потов сошло, ей–ей! Витя дверь отпер, свет включил, показал, куда ящик ставить. Пока возились, я осмотрелся — склад как склад. Стеллажи такие здоровенные, ящики вроде нашего, какие побольше, какие поменьше. Некоторые новые, другие совсем обтертые, явно трофейные: кое на каких можно было старые надписи разобрать и даже свастику.
Известно же, что из Германии после войны много чего вывезли, из таких же вот секретных институтов, наверно, и эти ящики прихватили. А что внутри, я, опять же, не спрашивал, но явно что–то важное. Слово «ахтунг» я уж опознать в состоянии, а вот значки были незнакомые. Не радиационная опасность точно.
Ну, в любом случае внутрь я бы точно не сунулся, даже за большие деньги. А вот Витя, наверно, совался… хотя у него ящик был попроще, новый, без надписей и значков. С другой стороны, у дверей склада вохровцев не было, они только на проходной и на КПП торчали. Так что, может, эти ящики захватили, а теперь не знают, к чему их начинку пристроить. Мало ли, документы не уцелели, и поди пойми, что там эти немцы напридумывали. И пока еще руки дойдут разобраться…
Собрались мы выходить, и тут сирена ка–а–ак взвоет! Аж сердце в пятки ушло!
То есть сирену мы эту регулярно слушали — учения у нас проводились. Эвакуация и всё в том же роде: вскочил, противогаз нацепил и бегом–бегом… Но какие учения в пятницу вечером? В здании только охрана, дежурные, да вот мы с Витей!
А Витя смотрит на меня круглыми глазами и шепчет: Ильич, наверно, случилось что–то. Я говорю: да погоди ты паниковать, может, замкнуло что–нибудь, вот она и воет, паскуда. Сейчас разберутся, выключат. А ты, говорю, не стой столбом, закрывай, опечатывай, да пошли отсюда поскорее.
Не успел Витя дверь запереть — где–то что–то шарахнуло, да так, что пол подпрыгнул. И слышно было, как наверху стекла посыпались. А сирена стала выть как–то по–другому, как будто ее душили. Ну, или мне это почудилось, не знаю.
Смотрю — Витя белее мела стал, к стенке прислонился и говорит: Ильич, это же в третьем корпусе, прямо за стенкой.
Я будто сам не знал! В смысле понял, что в третьем, а вот чем там занимаются, не имел представления, мне туда ходу не было. Чем–то похлеще витиных ящиков, наверно, если так тряхнуло…
И чую — дымом пахнет. Пока еще слабо, но если тут — слабо, то там, откуда тянет, должно ого–го как гореть! Вентиляция–то тут мощная, как полагается, и если она не справляется, то… Ноги надо уносить, а не сопли жевать, вот что!
И только я хотел Витю ускорить, как еще раз тряхнуло, да так, что меня к стенке отшвырнуло и сверху кирпичом приложило. Ну а когда я прокашлялся от пылищи и глаза продрал, то понял, что дело наше труба. Лестницу завалило. И вот то, что в воздухе — это не одна только пыль, это тот самый дым. Едкий такой, явно что–то химическое горит, потому как глаза щиплет и в глотке дерет, и он всё гуще и гуще делается. И как выбираться? Пока нас тут найдут, мы задохнемся!