Лукерка накинула на плечи платок и какое-то время стояла, вздрагивая всем телом, будто от резкого холода, потом рывком открыла дверь:
— Иди спать, Тимоша.
И, не сказав больше ни слова, вышла во двор под звездное небо. Тимко, подождав немного, тоже вышел и, подойдя к ней, взял за руку. Лукерка не отнимала руки, но отвернула лицо и закрыла платком глаза.
— Лукеронька…
Она молчала. Тогда он тихо сжал в ладони ее грубые, негнущиеся пальцы и, спотыкаясь, пошел к лошади, привязанной возле кузницы. «Как нехорошо все вышло»,— думал он, с трудом разматывая уздечку непослушными руками. «Стой, черт»,— ворчал он вполголоса, потом, схватившись за гриву, оттолкнулся сильными ногами от земли, прыгнул на теплую конскую спину и оглянулся. Под тополем по-прежнему стояла Лукерка, повернувшись к лугу, откуда веяло прохладой, потом не то всхлипнула, не то вздохнула и тихо побрела к сепараторной. Тимко немного подождал, надеясь, что, может, она еще выйдет, но она не выходила. Тогда он дернул поводья и медленно поехал к конюшне. Сдав лошадь конюху, он вышел за ворота артели и долго стоял у плетня, раздумывая, что ему теперь делать, куда деваться.
Он подумал было пойти домой и хорошенько выспаться, но чем дольше он стоял, любуясь чудесной весенней ночью, которая мигала ему звездами и веяла свежестью лугов и долин, тем сильнее шумела в нем молодая кровь и куда-то пропадало неприятное чувство, появившееся после встречи с Лукеркой. Ему было не по себе, и Тимко знал, что если он ляжет спать, то это тяжелое чувство будет мучить его очень долго, поэтому он хотел сейчас же заглушить его, хотя и не знал чем. Он чутко прислушивался: не раздадутся ли где знакомые голоса, не послышится ли откуда-нибудь песня — хотя бы из Залужья. Он пошел бы сейчас куда угодно, только бы развеять тоску. Но всюду было тихо. С Ташани поднимался тонкий пар, окутывая придорожные вербы, похожие издали на огромные копны сена. Где-то за речкой ухала выпь. В осоках время от времени покрякивала дикая утка; в камышах надоедливо кричали дергачи. И вдруг кто-то аукнул, да так, что по воде пошли круги, отозвалось в камышах, прокатилось левадами, лугами и буераками и заглохло в глубоких оврагах.
«Ого»,— обрадовался Тимко и изо всех сил бросился на зов. На мосту он встретил Гараську Сыча, которого в селе считали немного придурковатым.
— Ты кричал?
— Я.
— Хлопцев или девчат нигде не видел?
— На картине все.
«И правда, ведь сегодня кино. Как я об этом забыл?»
Кино было большим событием в жизни села. К нему готовились заранее, особенно молодежь. Парни говорили друг другу на работе: «Не забудь же. Послезавтра картина». А девчата мыли косы в ташанской воде, стирали блузки, душились одеколоном «Сирень» и приходили в избу-читальню чистенькие, надушенные, застенчивые и настороженные. Может, проводит ее домой какой-нибудь кучерявый тракторист, поцелует под вербами в пахучие косы, приласкает, приголубит, назовет самой лучшей на свете, и тогда она раскроет ему сердце, как цветок, ведь ей уже давно хочется любить…
Кино показывали в избе-читальне только зимой, а летом крутили на дворе, в саду. Зрители садились прямо на траву, а события разворачивались на белой стене: там дрались, умирали, целовались, пели, плясали. Динамо крутили вручную. Чаще всего это делал Денис, он для общего удовольствия сил не жалел, выкручивая по пять, а то и по шесть частей. Но это случалось только тогда, когда шли фильмы любовные или революционные. В остальных же случаях Денис бросал ручку, свет гас, и взволнованные зрители кричали: «Давайте, крутите!» Долго торговались, никто крутить не хотел. Звали Дениса, но он на крики не обращал внимания, отыскать же его было не так легко: сад большой, девушек много, попробуй найди его среди темной ночи. Как-то захотел поближе познакомиться с техникой Павло. Поплевал на руки и крутанул так, что динамо заскрежетало и лампочки перегорели. Павла отругали и больше к технике не подпускали.
Тимко уже направился было в избу-читальню, но потом решил, что поздно и кино, должно быть, давно кончилось. Молча он зашагал пустынной улицей. Гараська плелся за ним.
— Гы-ы,— ухмыльнулся вдруг он.— Вот там под вербами Илькин Матвий Ганну Пилипину обнимает.
Тимко сошел с моста и еще издали разглядел две фигуры возле старой вербы.
— Матвий, не лезь, ударю,— слышалось оттуда.— Матвий, ну что тебе от меня нужно?
— А что я делаю? — удивлялся паренек.
Тимко, не останавливаясь, пошел дальше.
— Давай постоим тут,— уговаривал Гараська, хихикая.— Я раз подглядел, как Хома Стрельцов с Варькой Обитошной целовались. Гы-гы. А я как закричу: «Ай-ай-ай, как вам не стыдно!» — они и разбежались, как мыши.
— И Хома не дал тебе по шее?
— Нет! Гы-гы…
— Ну, нарвался бы ты на меня, я б тебе намылил бока!
Гараська обиделся и молча плелся за Тимком, загребая песок своими кривыми ногами. Пройдя еще немного, они свернули в Притуловку, боковую улочку, что вилась над Ташанью. Там, на берегу, они увидели парней.
— …И говорит капитан Немо,— рассказывал кто-то в тишине,— похороните меня на золотом морском дне вместе с моим кораблем. Пришли к нему матросы, опустились на колени и присягнули капитану в вечной верности. Не было ни одного матроса, у которого не текли бы по щекам слезы,— так им было горько расставаться со своим капитаном. Надели они скафандры, поднялись на поверхность моря, подплыли к скалистому берегу, смотрят, а на дне морском что-то светится — то загорится, то погаснет. Это капитан Немо посылает своей боевой команде прощальный привет.
— Хомутенко, студент, рассказывает,— прошептал Гараська.
— Молчи, дурак.
Они подошли к парням. Влас продолжал:
— В каждой фантазии есть зерно истины, а человеческая фантазия не знает границ. Придет время, и люди построят такой корабль,— а может, уже и построили,— который будет и плавать, и летать.
— А правда, что на Марсе люди живут? Только не такие, как у нас? — спросил кто-то, и Тимко по голосу узнал Марка.
— Наука доказала, что на Марсе есть жизнь, а живут ли там люди и какие они — это пока неизвестно. Но придет такое время, когда тайны вселенной,— Влас показал рукой на темное небо,— будут разгаданы.
— Писали же в Библии, что будут летать птицы с железными клювами и станут клевать людей. Вот и появились самолеты. Может, такую машину придумают, что и на Марс полетит? Нам как-то дед Иннокеша рассказывал, что Библию тоже ученые люди писали, мудрецы,— сказал Марко.
— Я лично не преклоняюсь ни перед теми мудрецами, ни перед их Евангелием,— насмешливо проговорил Влас.— Теперь, когда наука так быстро идет вперед, раскрывая законы вселенной, Библия не представляет собой ничего ценного; это просто сборник сказок, рассчитанных на стариков, у которых бессонница. Библия давно отжила свое, и если бы вы, хлопцы, больше читали, то не принимали бы всерьез болтовню деда Иннокеши. Тогда бы вы поняли, что жизнь очень интересная штука и что жить — это значит учиться.
— Как же, выучишься! — вставил Марко.— С утра до ночи так умаешься на пашне, что не только за книжку — за ложку не возьмешься. А выдастся свободная минутка, мать гоняет, как собаку: наруби дров, принеси воды, вычисти хлев. Вот я и бегу из дому. На улице хоть отдохну да послушаю, о чем умные люди говорят.
— Научитесь распределять время, и вам хватит его и на работу, и на чтение. Бывают же дни, когда вы работаете меньше, например зимой. Вот тогда и читайте. Великий пролетарский писатель Горький говорил, что все, что в нем есть хорошего, он получил от книг.
— Если все будут ученые, кто ж в земле станет копаться? — заметил Тимко.— Все в шляпах ходить не будем, кому-то нужно и в картузах.
— У тебя совсем неверное представление об интеллигенции. Ты смотришь на нее глазами дореволюционного мужика. Ты не можешь понять, что без интеллигенции, без науки невозможно развитие общества. Люди умственного труда изобрели трактор. Ты на нем пашешь, радуешься, что тебе легче стало, однако забываешь о тех, кто его придумал.
— Я знаю, что говорю. Вот ты учишься в Харькове. А нам какой прок от твоей учебы? Окончишь университет — тебя в село и палкой не загонишь. Устроишься где-нибудь в большом городе, будешь знаться с учеными, а увидишь в трамвае мужика с мешком — шарахнешься, как от чумы, чтобы он тебе чистенькой рубашки не выпачкал.
— Ты ошибаешься. Я буду работать в селе.
— Ну да! Много тех, что выучились, в селе работает? Поразбежались, и сам черт со свечкой не найдет. Интеллигенция… Вот Микола Шкурупий приехал к родной матери в гости. Налила она борща, а он нос воротит, уже не хочет из общей миски есть. А мать перед всеми хвалится: «Слава богу, выучился мой Микола на доктора, все не в колхозе работать». Так что ж тогда, по-вашему, по-интеллигентному, выходит? В колхозе одни дураки работают?
— В обществе существует разделение труда. Одни работают докторами, другие в колхозах, и теперь никакой интеллигент не смотрит с презрением на людей физического труда. Это твоя выдумка.
— Выдумка не выдумка, а я так понимаю: будь ты ученый, будь сто раз профессор, а от простого народа не отворачивайся, раз он тебя в люди вывел.
— Совершенно верно.