Милиционер побежал, тяжело бухая сапогами. Город утихал, собаки успокаивались. Ни одно окно не открылось, не скрипнула ни одна дверь.
Когда Ленка расстегнула наконец воротник, они не увидели раны: в глубокой ямке над ключицей стояла кровь, быстро наплывавшая. Скомкав платок, Ленка придавила им рану, силясь остановить кровотечение, однако ткань быстро намокала.
— Сейчас, сейчас, дорогая, хорошая, — говорила Ленка, — сейчас придет доктор…
Сквозь пальцы ее уже проступала кровь. Даже при свете фонарика было видно, как быстро белеет лицо раненой. Вдруг она повернулась немного набок, прислонилась щекой к земле и начала тихо подтягивать коленки, устраиваясь — очень медленно и бережно — поудобней, как ребенок, который собирается заснуть. Губы ее были раскрыты и вздрагивали.
— Подожди, подожди, — с отчаянием говорила над ней Ленка, — девочка, подожди!
Но та не могла уже ждать. Борис вдруг заметил, что рот ее, только что детски раскрытый, теперь странно скалился, а во всей позе появилась какая- то костяная жесткость.
Ленка встала. Испачканную в крови руку она отвела и держала на весу, лицо ее было залито слезами.
Послышались голоса, топот ног. Очень торопясь и еле перебирая ногами, к ним бежал старый доктор, любимец города Африкан Иванович. За ним рысцой следовали санитары и милиционер.
Долго стояли они вокруг, не произнося ни слова. Лицо мертвой было теперь совершенно спокойно.
— Я ее знаю… знал уже теперь, — сказал милиционер Чубарь, — она в исполкоме работала. Видно, засиделась допоздна, и вот тебе…
— Ах, беда, беда! — сказал доктор.
Санитары закурили, дали прикурить и милиционеру.
— Сегодня в исполкоме жалованье давали, — сказал один из санитаров, кивнув на убитую.
Потом Чубарь рассказал, как он, стоя на посту, услышал выстрел, крик… ах ты, мать честная!
— А кто же стрелял? — спросил Африкан Иванович. — Рана-то ведь ножевая?
— Действительно, кто же стрелял?
— Наверно, все-таки милиционер, — холодно сказала Ленка.
— Я не стрелял.
— Интересно, — сказал один из санитаров.
Борис посмотрел на Ленку. По-видимому, она уже обрела спокойствие.
— А ты не видела, кто стрелял? — спросил у нее Чубарь.
— Нет, я живу неподалеку, шла домой, услышала выстрел и прибежала сюда почти вместе с вами.
— Я ее знаю, — поспешно вмешался Борис, — утром она придет к нам дать показания.
А на земле смиренно лежала убитая, словно понимая, что жизнь пошла дальше без нее.
Борис почувствовал, что Ленка дрожит.
— Тебе холодно, — сказал он, стараясь изо всех сил, чтобы она не слышала, какую нежность он вкладывает в эти слова, — пойдем.
И взял ее за локоть. Ленка отпрянула, словно ее ударили, прошипела что-то и разом исчезла в темноте.
На следующий день весь город говорил об убийстве. Имя Левки называли повсюду. Рассказывали даже, что где-то расклеены объявления: «После двенадцати ночи хозяин города я. Левка», однако это была, должно быть, видоизмененная версия поселкового столба. Во всяком случае, никто этих объявлений не видал.
Берестов вернулся, но весть о том, что банды Кольки и самого Кольки уже не существует, никого не обрадовала.
— С меня хватит, — говорила Ленка, когда они снова все вместе собрались у Берестова. — Понимаете? Хватит.
«Да, с меня, пожалуй, тоже хватит», — подумал Борис.
Все они сидели за столом вокруг лампы мрачнее мрачного. Водовозов, опустив темные веки, смотрел в стол, блики играли на его лице, казавшемся бронзовым. Берестов глядел на язычок огня и, видно, что- то соображал.
— Они могли вас видеть, — сказал он наконец, — когда вы стреляли на улице.
— Они не могли меня видеть, — ответила Ленка, — было темно, я стреляла из переулка. — Она повелительно обернулась к Борису.
— Да, было очень темно, — помолчав, сказал Борис, — они не могли ее видеть.
— Но ее могли разглядеть потом, когда светил фонарь. Они могли спрятаться неподалеку.
— Вряд ли. Но и в этом случае они, конечно, подумали, что стрелял милиционер.
— Вы попали? — спросил Водовозов, не поднимая глаз.
Он только что вернулся и не знал подробностей.
— Не думаю. Я боялась попасть в девушку.
— Что дала облава?
— Ничего.
Все опять замолчали.
— Я не понимаю, — начала Ленка голосом мерным и дрожащим, — почему вы бережете меня, умеющую стрелять, а не бережете…