Богатенков чувствовал растерянность перед тем, что совершалось вокруг него; ему жаль было Андрейчикова, но так же жаль было и себя; теперь, в машине, он особенно испытывал это чувство растерянности.
В таком подавленном состоянии он вышел из остановившейся машины и направился к подъезду четырехэтажного дома, в котором жила Андрейчикова.
Как только Богатенков вошел в подъезд, он сразу же вспомнил все, что происходило здесь в день похорон. Вот так же на машине он подъехал тогда к дому; когда он поднимался по лестнице, гроб уже выносили, и вверху раздавались негромкие возгласы: «Легче! Осторожнее! Вот, вот, так…», — и было слышно тяжелое дыхание людей, с трудом, как видно, проносивших гроб через тесную прихожую, и слышался плач и звуки приближавшихся шагов. Богатенков прислонился спиной к стене, пропуская мимо себя по лестничной клетке несущих огромный, обтянутый красным ситцем гроб. Сейчас, стоя в прихожей, вытирая о тряпку ноги и кивком головы отвечая на приглашение Андрейчиковой пройти в комнату, он в то же время окинул взглядом уже знакомую ему узкую и тесную прихожую: на стене еще не были заделаны царапины, возле дверного косяка виднелось серое пятно на месте отбитой тогда углом гроба штукатурки, и это еще сильнее напомнило Богатенкову о том, что происходило здесь в тот день. Он прошел в комнату, стараясь не думать о событиях того дня и все же думая именно о тех событиях, но чувство, которое возникло в нем теперь, не было неожиданным для него: он испытывал жалость не к вдове Андрейчиковой, пододвигавшей в эту минуту к нему стул и смахивавшей снятым с себя фартуком хлебные крошки с этого стула, а испытывал жалость к себе. Он еще не успел как следует рассмотреть Андрейчикову. Он заметил пока лишь, что она смущена его появлением, не знает, что сказать, как угодить ему, бывшему начальнику ее мужа; и еще заметил: она вовсе не нуждается ни в каких утешениях, горе свое уже пережила, смирилась с вдовьей судьбой и до приезда его, Богатенкова, была спокойна, занималась своим обычным домашним делом, а приезд его, напротив, только взволновал и напомнил ей о ее горе. Он заметил и то, что она была в фартуке, который держала теперь в руках, и что руки ее были чуть розовые и вспухшие от воды, заметил это еще в прихожей, когда она взяла у него фуражку, чтобы повесить, и там же, в прихожей, уловил запах намоченного и намыленного белья. Он подумал, что, пожалуй, приехал напрасно и некстати и лишь оторвал ее от дел.
Усаживаясь на пододвинутый стул, он спросил:
— Разве у вас одна комната?
— Одна.
— А кухня отдельная?
— Отдельная. И ванная и горячая вода, — добавила сна и произнесла это, указывая рукой на дверь, ведущую в прихожую, и на видневшуюся там другую дверь, за которой, очевидно, и была ванная.
— Ну, а детишек, я вижу, уже устроили?
— Устроила, — сказала Андрейчикова, присаживаясь на край стула, стоявшего возле стола. Она улыбнулась, как только, отвечая Богатенкову, заговорила о детях: — Мишу, так того сразу же приняли в садик, спасибо вам, Емельян Захарович. А Оленьку, так она сегодня только первый день. Она в яслях, а в яслях был карантин.
Улыбка Андрейчиковой вызвала у Богатенкова двойное чувство. Он с трудом понимал, что обрадовало ее, и сама радость представлялась ему теперь неуместной, и он, осуждая ее за это, вспомнил, какое впечатление произвела на него Андрейчикова в день похорон, когда он впервые увидел ее, — хотя тогда она плакала и была так слаба, что ее поддерживали под руки, но чуть взлохмаченные белокурые волосы придавали лицу иной, не совсем траурный оттенок; это странное, возникшее тогда у Богатенкова чувство сейчас снова охватывало его. Но вместе с этим так же, как тогда, лицо Андрейчиковой напоминало ему другую женщину, его жену Софью, погибшую двадцать лет назад, зимой сорок второго года во время эвакуации, — теперь, вглядываясь в Андрейчикову, он все яснее видел это сходство; это второе, возникшее сразу же за первым чувство так быстро нарастало в нем, что через минуту он уже думал только об этом, все сильнее поражаясь замеченному сходству и все более находя в лице Андрейчиковой знакомые и близкие ему черты другой женщины. Но он подавил в себе вспыхнувшее волнение и, продолжая разговаривать с Андрейчиковой о детях, старался уже не смотреть на нее.
— Сколько вашему старшему?
— Мише? Шесть.
— А дочери?
— Оленьке? В мае третий пошел. В деревню к бабушке забирали, да я как-то не решилась.
— Почему?
— Ну, как вам сказать?.. — Она обернулась и взглянула на детские кроватки, стоявшие у стены; они были застелены старыми, выцветшими ватными одеялками.
— Там ваши родные или его?
Богатенков тоже взглянул на детские кроватки, стоявшие у стены, и потом взглянул на красный комод с медными ручками на ящиках, на зеркало, подвешенное над комодом, на тюлевую занавеску, прикрывавшую половину окна. В день похорон он всего лишь несколько минут находился в этой комнате и почти ничего не успел разглядеть, но он отлично помнил, что все ему тогда показалось здесь бедным, убогим, особенно огромный самодельный стол, на котором стоял гроб, — этот стол теперь был накрыт голубоватой льняной скатертью и выглядел совершенно по-другому, и толстые, плохо покрашенные ножки стола, особенно выделявшиеся тогда своей неуклюжестью, теперь были спрятаны за свисающими краями скатерти. Но, несмотря на то, что Богатенков видел сейчас все по-иному и убранство комнаты и обстановка не представлялись ему убогими, все же ему было больно глядеть на то, на что он смотрел, и жалость к Андрейчиковой, исчезнувшая было вначале, когда он только вошел в прихожую, опять поднялась в нем.
— Ваши родные или его? — повторил Богатенков.
— И мои и его.
— В одной деревне?
— Нет, не в одной, в соседних.
— А родные не зовут вас к себе, в деревню?
Говоря это, он опять посмотрел на Андрейчикову. Вместе с тем, как он снова был поражен необычным и, как ему показалось теперь, особенно близким сходством ее лица с лицом погибшей жены, вместе с тем, как вид Андрейчиковой, зачесанные назад светлые волосы, — такие же волосы были и у Софьи, и она так же зачесывала их назад, ровно, без пробора, — ее глаза, смотревшие на него прямо, открыто, шевельнувшиеся и неожиданно застывшие в чуть приметной улыбке губы, — точно так же улыбалась и Софья, когда разговаривала с ним, — вместе со всем этим, что сейчас снова поразило Богатенкова, он заметил и то, что Андрейчикова была недовольна, что разговор зашел о деревне. Он заметил это особенно по тому, как она, отвечая на его вопрос, с усмешкой произнесла: «Родные?.. Зовут?..» — и, смутившись и покраснев, очевидно, оттого, что открыла перед незнакомым человеком свою, понятную только ей неприязнь к родным, но, несмотря на это смущение, добавила все с той же усмешкой: «Нет, если бы даже позвали, не пойду» — и, опустив голову, принялась мять и комкать в руках фартук. Он хотел спросить: «Почему?» — но, поняв, что она все равно не ответит ему и что новый вопрос будет еще неприятнее ей, чем тот, который он только что задал, заговорил о другом.
— Кстати, как с пенсией, установили?
— Пенсию дали, спасибо.
— Теперь вам остается только устроиться на работу.
— Да, но куда? Ходила на швейную фабрику, я ведь, Емельян Захарович, немного шью, для себя. — И на лице ее, когда она говорила эти слова, опять появилась, правда, теперь еле-еле заметная, улыбка, но эта улыбка исчезла сразу же, как только она начала рассказывать о том, как принял ее начальник отдела кадров швейной фабрики: — Не спросил ни фамилии, ничего: «На какую работу?» — «Швеей». — «Ничего нет. Зайдите через месяц-полтора». Ждать полтора месяца…
— Вы на какой фабрике были: на первой швейной или на второй?
— Даже не знаю, Емельян Захарович. На той, что возле товарной станции.
— Значит, на первой. Да, — подтвердил он, вспомнив, что как раз на той швейной фабрике, что возле товарной станции, прокуратура сейчас расследует крупное дело о хищении, в котором замешано много людей: и вахтеры, и закройщики, и даже, как говорили, главный инженер фабрики. «Потому и встретили так Андрейчикову», — подумал он, но не высказал ей это; опять взглянув на нее и заметив в ее все так же открыто и прямо смотревших на него глазах тревогу, он снова почувствовал жалость к ней: — Вы вот что, Мария Викентьевна, — он вспомнил ее отчество и назвал наконец по имени и отчеству, — вы зайдите ко мне завтра, я кое с кем поговорю насчет вашей работы на швейной. Думаю, все уладим.
— Когда зайти?
— Лучше после обеда, во второй половине.
— Хорошо.
— Ну, мне пора, — сказал Богатенков, поднимаясь и собираясь уходить.
Он протянул было руку, чтобы попрощаться, вполне убежденный в том, что сделал все, что мог и что нужно, но, окинув прощальным взглядом комнату и увидев детские кроватки у стены, застеленные выцветшими ватными одеялками, и внимательно посмотрев на эти одеялки, увидев все, на что ему было больно смотреть, и увидев на фоне кроваток стоявшую Андрейчикову и заметив, что платье на ней такое же выцветшее и заштопанное, как и одеялки, почувствовал, что не может уйти просто так, только простившись; неожиданно для себя и еще более неожиданно для Андрейчиковой он достал из кармана все деньги, какие были теперь при нем, и, положив их на стол, проговорил:
— Да, чуть не забыл, это от коллектива.
— Что вы!
— Берите, вам они сейчас очень нужны. До свидания.
Сказав это, он повернулся и зашагал к выходу; он уже не слышал, как произнесла Андрейчикова: «Спасибо», — и не видел, как тем же самым фартуком, который держала в руках, вытерла покатившиеся по щекам слезы, — он теперь был так возбужден и так чувствовал себя виноватым перед этой женщиной, что уже не мог воспринимать ничего, кроме этого охватившего его мучительного чувства. Он надел фуражку, но, прежде чем выйти из прихожей, обернулся и еще раз посмотрел на Андрейчикову. Он сказал только самое обязательное:
— До свидания, Мария Викентьевна.
Сразу же от Андрейчиковой Богатенков поехал на швейную фабрику. Ему хотелось теперь же, не откладывая, уладить все, и он только обдумывал, как и с кем ему лучше поговорить на фабрике — с секретарем партийного комитета или с директором; ни того, ни другого он лично не знал, и потому разговор представлялся ему сложным.
В первую минуту, как только он приехал на фабрику — это была вторая швейная фабрика — и как только ему сказали, что и директора и секретаря партийного комитета нет, что их вызвали в трест и что вернутся они лишь часам к четырем, не раньше, а что принять его может только главный инженер, Богатенков был огорчен; но когда спустя четверть часа он вышел из кабинета главного инженера и, усевшись в машину, поехал наконец к себе в отделение, он был вполне доволен, что разговаривал именно с главным инженером.