Дым из трубы буксира показался вдали, в устье реки. Пора было приниматься за исполнение обязанностей посланника; дело казалось мне несложным, только бы сохранять серьезный вид. Все это было слишком бессмысленно, и я решил, что лучше всего держать себя с важностью. Я практиковался в шлюпке, пока плыл к «Диане», но в тот момент, когда ступил на палубу, почему-то оробел. Едва мы обменялись приветствиями, как Герман с любопытством спросил меня нашел ли Фальк его белый зонтик.
— Скоро он сам принесет его, — сказал я очень торжественно. — Пока же он дал мне важное поручение и просит вашего благосклонного внимания. Он влюблен в вашу племянницу…
—Ach so! — прошипел он так враждебно, что моя напускная серьезность сразу сменилась самым неподдельным беспокойством: что означал этот тон? И я поспешно продолжал:
— Он хочет — с вашего согласия, конечно — просить ее выйти за него замуж сейчас же… то есть пока вы еще здесь. Он переговорит с консулом.
Герман сел и стал с ожесточением курить. Минут пять он злобно размышлял, а затем, вынув изо рта трубку, разразился горячей филиппикой против Фалька: парень жаден, глуп (на самый простой вопрос едва может ответить «да» или «нет»), возмутительно обращается с судами в порту (ибо знает, что они находятся в его власти), высокомерен; даже его походка кажется ему (Герману) невыносимой. Конечно, не были забыты повреждения, причиненные старой «Диане»; и все, что бы ни говорил и ни делал Фальк, служило поводом к обиде (вплоть до последней предложенной им выпивки в отеле): Фальк «имел дерзость» затянуть его, Германа, в кофейню, словно это угощение могло примирить его с потерей сорока семи долларов и пятидесяти центов, пошедших на ремонт судна, — столько стоило одно дерево, не считая оплаты плотнику двух рабочих дней. Конечно, он не собирается препятствовать девушке! Он возвращается домой, в Германию. Мало ли бедных девушек в Германии?
— Он очень влюблен, — сказал я, не придумав ничего лучшего.
— Да! — крикнул он. — Пора уже! О нас обоих сплетничали на берегу, когда я заезжал сюда в последнее плавание, а теперь опять начались разговоры. Является каждый вечер на борт, смущает девушку и ничего не говорит. Разве так поступают?
Семь тысяч долларов, о которых вечно толковал этот парень, не оправдывали, по мнению Германа, подобного поведения. Вдобавок никто этих денег не видел. Он, Герман, серьезно сомневался, найдется ли у него хоть семь тысяч центов, а буксир, несомненно, заложен Зигерсу — от трюма до верхушки трубы. Но он готов не обращать на это внимания. Он не хочет препятствовать девушке. Этот Фальк так вскружил ей голову, что последнее время от нее никакого толку не было. Она не может даже уложить детей спать без помощи тетки. Это скверно отзывается на детях; они совсем отбились от рук; а вчера ему даже пришлось высечь Густава.
Видимо, в этом тоже виноват был Фальк. Глядя на тяжелую, одутловатую, добродушную физиономию моего Германа, я понял, что он должен был выйти из себя, чтобы прибегнуть к порке, а потому и высек Густава основательно — и, будучи человеком толстым, сожалел о затраченных им усилиях. Значительно труднее было понять, каким образом Фальку удалось вскружить девушке голову. Я предполагал, что Герману это должно быть известно. А затем — разве не случилось такой же истории с мисс Ванло? Тут дело было не в его красноречии и не в тонком обаянии его манер; того, что называют «манерами», у него было не больше, чем у животного; но, с другой стороны, животное никогда не бывает вульгарным. Должно быть, впечатление производила его внешность — мужественная, бросающаяся в глаза не меньше, чем его борода; в этой мужественности сквозило что-то жестокое. Это заметно было даже в его манере разваливаться в кресле. Он никого не хотел обидеть, но в его поведении проглядывало то откровенное пренебрежение к чувствительности людей, какое, естественно, проявил бы человек ростом в семь футов шесть дюймов, живущий в мире карликов и отнюдь не желающий быть жестоким. Он откровенно пользовался своими преимуществами — например, в таких делах, как взыскание непомерной суммы за буксирование, — и заставлял людей, приближающихся к нему по росту, беспомощно скрежетать зубами. Иногда, если вдуматься, это производило гнетущее впечатление. Он был странным зверем. Но, может быть, женщинам это нравилось. Стоило того, чтобы его укротить; а мне кажется, каждая женщина считает себя, в глубине души, укротительницей диких зверей.
Но тут Герман поспешно поднялся чтобы сообщить новость жене. Он двинулся к дверям каюты, а я едва успел удержать его, ухватив за седалище штанов. Я попросил его подождать, пока Фальк сам с ним не переговорит. Насколько я понял, оставался еще один маленький пунктик, который следовало бы выяснить.
Он тотчас же снова сел, исполненный подозрений.
— В чем дело? — ворчливо спросил он. — Хватит с меня этой чепухи. Никаких пунктиков нет, и он это прекрасно знает. У девушки нет решительно ничего. Она пришла к нам в одном платье, когда мой брат умер, а у меня дети подрастают.
— Нет, это что-то совсем другое, — высказал я свое мнение. — Он отчаянно влюблен в вашу племянницу. Не знаю, почему он не высказался раньше. Честное слово, я думаю, он боялся лишиться блаженства сидеть подле нее здесь, на шканцах.
Затем я поведал ему свое убеждение, что любовь Фалька очень сильна и делает его в известном смысле трусом. Действие великой страсти не поддается анализу. Известно, что мужчина от любви робеет. Но Герман глядел на меня так, словно я городил чепуху. А сумерки быстро сгущались.
— Вы не верите в страсть, Герман? — беззаботно сказал я. — А ведь сильный страх делает смелой даже загнанную крысу. Фальк приперт к стене. Он возьмет ее из ваших рук в одном платье — такой, какой она к вам пришла. А после десятилетней службы это не такая уж плохая сделка, — добавил я.
Ему и в голову не пришло обидеться, он снова принял вид добродетельного бюргера. Быстро спустилась ночь, Герман сидел и благодушно смотрел перед собой, время от времени поднося к толстым губам резной мундштук трубки и выпуская клубы дыма. Тьма спустилась на него и поспешила окутать его бакенбарды, его круглые глаза, одутловатое бледное лицо, жирные колени и толстые ноги в широких шлепанцах. Ясно видны были только его короткие руки в респектабельных белых рукавах рубашки, распластанные, как плавники тюленя, отдыхающего на берегу.
— Фальк не пожелал разговаривать о починке. Сказал, чтобы я раньше выяснил, сколько мне понадобится дерева, а тогда он посмотрит, — заметил он и мирно сплюнул в темноте.
Тут мы услышали удары лопастей буксира. В тихую ночь этот шум парохода, прокладывающего себе путь по спокойному морю, вызывает представление о бешеной спешке; а Фалька, казалось, гнало навстречу его судьбе нетерпеливое и страстное желание. Должно быть, машины были пущены полным ходом. Наконец ход стал замедляться, и смутно вырисовывался белый корпус парохода, приближающегося к черным островкам; со всех сторон послышались медленные и ритмические хлопки, словно аплодировали тысячи рук. Все смолкло сразу, перед тем как Фальк стал на якорь. Раздался резкий всплеск, за ним последовал протяжный грохот железной цепи, пробегающей через клюз. Торжественное молчание спустилось на рейд.
— Он скоро будет здесь, — прошептал я, и после этого мы не обменялись ни одним словом и ждали.
Подняв глаза, я увидел сияющее небо над верхушками мачт «Дианы». Рой звезд, собранных в гроздья, в ряды, линии, массы, излучал рассеянный свет, а несколько одиноких звезд, пылающих на фоне темных пятен, казалось, принадлежали к высшему разряду неугасимых светил. Но вот на палубе раздались быстрые шаги, высокие бульварки «Дианы» сгущали темноту. Мы поспешно поднялись со стульев, и Фальк, весь в белом, остановился перед нами.
Сначала никто не говорил, словно нами овладело смущение. В его появлении было что-то стремительное и пылкое, но в темноте неясные очертания его бесформенной белой фигуры придавали ему сходство со снежной бабой.
— Капитан сейчас сообщил мне… — начал Герман грубоватым дружелюбным голосом, а Фальк тихо, нервно рассмеялся.
Его холодный, небрежный тон казался невыразительным, но от сильного волнения он часто сбивался. Ему всегда хотелось иметь семью. Трудно жить одному, хотя повинен в этом он сам. Он по природе своей склонен к семейной жизни; у него были затруднения; но с тех пор как он увидел племянницу Германа, он понял, что немыслимо дольше жить одному.
— Я хочу сказать: немыслимо, — повторил он, не делая особого ударения и только подчеркивая это слово едва заметной паузой; почему-то оно меня поразило, точно в нем была заключена новая идея.
— Я еще ничего ей не говорил, — спокойно заметил Герман, а Фальк откликнулся на это словами:
— Конечно. Вы совершенно правы, — и заговорил о том, что нужна полная откровенность, особенно в таких делах, как женитьба.
Герман как будто слушал внимательно, но воспользовался первым удобным случаем, чтобы пригласить нас в кают-компанию.
— А знаете, Фальк, — невинно сказал он, когда мы встали, — дерево обошлось ровнехонько в сорок семь долларов пятьдесят центов.
Фальк, снимая шляпу, замешкался в коридоре.
— Как-нибудь в другой раз, — заметил он; а Герман сердито подтолкнул меня локтем — не знаю почему.
Девушка была одна в каюте, она сидела за столом и шила. Фальк как вкопанный остановился в дверях. Он не произнес ни слова, даже не наклонил головы; он только молча, пристально глядел на нее, и казалось, все его могучее тело склоняется к ее ногам. Ее руки медленно опустились на колени, и, подняв светлые глаза, она обняла его с головы до ног мягким сияющим взглядом, похожим на тихую, застенчивую ласку. Он был очень разгорячен, когда уселся; она, склонив голову, продолжала шить; ее шея, освещенная светом лампы, казалось очень белой. А Фальк, спрятав лицо в ладонях, слегка вздрогнул. Он опустил руки, скользнув ими по своей бороде, — и меня поразил напряженный, бессмысленный его взгляд, словно он только что сделал солидный глоток спирта. Этот взгляд изменился, когда Фальк обратился к нам с просьбой сохранить его признание втайне. Не то чтобы его это беспокоило, сказал он, но ему не нравилось, когда о нем говорят. А я смотрел на чудесные волосы девушки, заплетенную в одну удивительно толстую косу. Всякий раз, как она поворачивала голову, коса, не сгибаясь, шевелилась за спиной. Тонкий рукав из бумажной материи плотно, словно кожа, облегал ее безупречную круглую руку; даже платье, обтягивающее грудь, казалось, трепетало, как живая ткань, питаемая соками ее сильного тела. Как красив был ее румянец, контур нежной щеки и маленькая извилистая раковина розового уха! Продевая иголку, она слегка отставляла мизинец; казалось, это шитье — вечное шитье — ненужная трата сил; эти прилежные и точные движения руки — одни и те же на всех океанах, под всеми небесами, в бесчисленных гаванях.
Вдруг я услышал голос Фалька, объявившего, что он не может жениться на женщине, которая не знает о происшествии, случившемся в его жизни десять лет тому назад. Это был случай. Несчастный случай. Да, он имеет отношение к их будущей семейной жизни: но, раз сказав о нем, не нужно будет возвращаться к нему до конца жизни.
— Я хотел бы, чтобы моя жена мне сочувствовала, — сказал он. — Это сделало меня несчастным. — И как сохранять ему про себя свою тайну, спросил он нас, в течение, быть может, многих лет совместной жизни? Что же это будет за совместная жизнь? Он все обдумал. Жена должна знать. В таком случае, почему же не сказать сразу? Он рассчитывает на доброту Германа, который может изложить эту историю в самом выгодном освещении.
А заинтригованный Герман сделал очень кислую физиономию. Он бросил на меня вопросительный взгляд. Я смущенно покачал головой. Иные люди считают, продолжал Фальк, что подобное испытание совершенно меняет человека на всю жизнь. Он этого не мог сказать о себе. Это было тяжело, ужасно, — незабываемый случай! — но он не считал себя хуже, чем был раньше. Но теперь он, кажется, разговаривает во сне.
Тут я подумал, не убил ли он случайно кого-нибудь, — быть может, друга или даже собственного отца? Затем он сказал, что, как мы, вероятно, заметили, он никогда не притрагивается к мясу. Все время он говорил по-английски, — конечно, ради меня.
Он тяжело наклонился вперед.
Девушка, подняв руки к своим бледным глазам, вдевала нитку. Он взглянул на нее; его мощный торс отбросил тень на стол, к нам придвинулись его широкие плечи, толстая шея и голова анахорета, опаленная в пустыне, лицо худое, щеки, ввалившиеся от долгого бдения и поста. Борода величественно ниспадала к смуглым рукам, уцепившимся за край стола. Остановившиеся глаза, темные, с расширенными зрачками, притягивали взгляд.
— Представьте себе, — сказал он обычным своим голосом, — что я съел человека.
Я мог только слабо воскликнуть: «Ах!» — сразу поняв, в чем дело. А Герман, ошеломленный, прошептал:
— Himmel! Зачем же?
— Это было страшное несчастье! — понизив голос, сказал Фальк.
Девушка, ничего не подозревая, продолжала шить. Миссис Герман в тот вечер не было: она дежурила у кровати Лены, заболевшей лихорадкой. Герман неожиданно резко поднял обе руки; вышитая скуфейка слетела; в одно мгновение он самым нелепым образом взъерошил волосы. В таком виде он попытался заговорить; глаза его, казалось, готовы были выскочить из орбит, голова походила на швабру. Он задыхался, давился, глотал слюну и наконец ухитрился выкрикнуть одно слово:
— Скотина!
Начина с этой минуты и вплоть до того, как Фальк вышел из кают-компании, девушка, опустив работу и сложив на коленях руки, не сводила с него глаз. Он же, в слепоте своего сердца, дико озирался по сторонам, стараясь лишь не видеть беснующегося Германа. А зрелище было забавное и едва ли не страшное, благодаря неподвижности всех остальных присутствующих. В его бешенстве было что-то презрительное и устрашающее, ибо Германом овладел ужас перед такой исповедью, неожиданно на него свалившейся. Он мерил каюту большими шагами, он задыхался. Он хотел знать, как осмелился Фальк виться сюда и рассказывать ему об этом? Неужели он считал себя вправе сидеть в этой каюте, где живут его, Германа, жена и дети! Рассказать племяннице! Дочери родного брата! Позор! Слыхал ли я когда-нибудь о таком бесстыдстве? — обратился он ко мне. — Этому человеку следовало уйти и спрятаться от людей, а не…