— Да откуда ты взяла?
— Молчи! Пусть я для всех вас плохо тебя воспитываю и глупо вмешиваюсь в твою жизнь. Как же! Ты теперь взрослая, с паспортом! Но я мать. И я не спала всю ночь, глотала таблетки, страдала и…
— Мама!
— Молчи, — повторила она неумолимо и вышла.
Я хотела броситься за ней, но осталась на месте, хотя мне было безмерно жалко ее, мою хорошую маму, которая в самом деле страдала из-за меня, и не спала ночь, и глотала таблетки, и поэтому была сейчас измученная, обиженная на меня, да, наверное, и на папу, — ее слова о том, что она для всех нас плохо воспитывает меня, могли означать только одно: у нее с папой был разговор на эту тему, и папа сказал ей, что она зря вмешивается так, зря бегала за мной и к Ларисе. «Наша дочь теперь взрослая, с паспортом», — я как будто слышала сейчас папин голос и даже твердо уверилась, что он сам вчера положил телефонную трубку, доверив мне самой решить — как поступить… Они у меня оба хорошие, но очень разные, и хотя папа не любит лишних слов, я чувствую всегда его поддержку в трудную минуту. Помню — это было еще в пятом классе — я поехала в пионерский лагерь, а там мы пошли в поход, и когда переплывали через реку в лодке, лодка перевернулась, я чуть не утонула. Но когда вернулась домой, ничего не сказала об этом родителям — зачем волновать. И все же они узнали, мама заявила, что никогда больше не пустит меня к воде. А папа… Он обнял меня и тихонько шепнул: «Учись плавать, дочь». Потом сам записал меня в плавательный бассейн. Я ходила целый год и теперь не боюсь воды. Так он учит и своих курсантов в училище — чтобы они были сильными и мужественными.
Я набрала номер училища и сказала:
— Папа, я уже дома.
Он спросил:
— А мамы нет?
— Сейчас ушла. Наверное, в магазин.
— Наверное? — Он, конечно, догадался, почему я не знаю точно, куда она ушла. — Ты пойми ее, Оля. Ведь вчера она чуть не до полночи простояла там — у Лариного дома.
Что? Вот как! Я-то думала — не уйдет Н. Б. А не ушла она. Стояла на ветру, промерзшая. Оберегала доченьку хоть так. Издали.
— Папа, — сказала я, вкладывая в свои слова искреннее признание собственной вины. — Но я не могла иначе. Они опутали Ларису. Оккупировали квартиру и не уходят.
— Да? — Он помолчал. — Что ж. Надо обмозговать. Буду в пять.
Он будет в пять. А сейчас десять. Утра. Но если сказал: «Надо обмозговать», значит, хочет сообразить, как мне помочь. «Надо обмозговать» — у него главный призыв. Думай хорошенько. Чуть не с младенческих лет он приучает меня ворочать мозгами.
Впрочем, мозги у всех ворочаются по-разному. О чем, например, думает Динка? Как повеселее провести вечерок? «Экстазно!»
Я, конечно, знала и раньше, что есть ребята и девчонки, которые шатаются в поисках развлечений по улицам — длинноволосые или нет, крикливые или тихие, «моднячие», с гитарами и транзисторами или попроще одетые — все они казались мне из какого-то другого, далекого, чужого, не школьного мира. И вот я встретила их, увидела рядом с собой и с Ларкой, которая не в восторге, как Динка, от ночной оргии, но не гонит прочь от себя всю эту компанию. Да и многие мирятся с ними: «Ребята как ребята».
Но пусть мирятся, пусть мирится, кто хочет. А я не хочу. И не допущу, чтобы около Ларисы оставались такие. Сейчас они, конечно, заново затевают гульбище. Поэтому нельзя терять ни минуты до папиного прихода. Только что делать? Позвонить Розе? Бежать к Марату? Но они тоже считают: напрасно паникую. Ребята как ребята. Что же им опять доказывать?
Эх, была бы дома Аннушка!
И тут я вспомнила — Данилюк. Сосед Данилюк.
Лестничная площадка, дверь напротив. Мне открыла Кошман — маленькая, щупленькая, словно девочка, с бугристой головой — под газовой косынкой накручены бигуди, в ушах белые серьги, глаза большие, серые. Запахнулась в цветастый байковый халатик.
— Ваня! — крикнула она, когда я спросила, дома ли Иван Григорьевич.
Высокий Данилюк вышел тоже одетый по-домашнему — в майке. Я сказала, что мне надо поговорить по очень важному делу. Меня провели в комнату, усадили на стул. Данилюк накинул на плечи пиджак, сел на другой стул. И я ему все выложила.
Кошман стояла тут же, слушала. И охала. А Вовка, хотя и смотрел по телевизору мультики, косился, прислушивался. Когда я замолчала, Данилюк немного подумал, держась за подбородок, доброе лицо его приобрело озабоченное выражение. И вдруг решил: «Позвоним». Мы прошли к нам, — и он позвонил в милицию.
Не знаю, с кем он говорил, но, когда положил трубку, сказал:
— Шагай сейчас прямо в наш отдел. Знаешь, где он? Там — к товарищу Лепко.
— К Лепко? — переспросила я. Эту же фамилию называла Дина, когда сообщала дружкам, что ее вызывают повесткой в милицию.
— Да. Леонид Петрович. Он в пятой комнате.
«Верно, в пятой», — вспомнила я опять.
— Вот прямо к нему. Товарищ как раз по вашей части — занимается несовершеннолетними. И сегодня дежурит, хотя день у него нерабочий. Так что тебе повезло. Лети!
Мне повезло. Это правда. И не в том, что Лепко оказался дежурным в день, когда его могло не быть на своем рабочем месте. Мне повезло потому, что я вообще познакомилась с таким человеком — капитан милиции, старший инспектор уголовного розыска Леонид Петрович Лепко! И я думаю так: радоваться должны, что есть на свете такой человек, все ребята, которые знакомятся с ним и не по собственному желанию.
На его столе в кабинете стоит картотека, в деревянном ящичке — анкеты-бланки из твердой бумаги. И на каждой анкете в верхнем углу — фотография. Он показал мне, и я узнала: белогривый бородач. И белолицая фифа. И Динка тоже! Распущенные волосы, узенькие, жирно подкрашенные глаза. Она давно здесь, у него на учете. И он знает всех, кто шатается по улицам, следит за каждым их шагом, так как они опасные бездельники. Еще не преступники. Но сами не ведают, куда влечет их пустая, бездумная жизнь…
Подходила я к милиции с волнением, даже замедлила шаги перед входом. Никогда прежде не приходилось мне переступать порог этого учреждения, куда привозят, как мне казалось, только отъявленных воров, мошенников и хулиганов. И надо же было случиться такому — едва я поднялась на крыльцо, услышала властный возглас: «Посторонись!» Мимо меня, цокая сапогами по цементным ступенькам, прошагали два милиционера, а между ними — высокий небритый мужчина в помятом сером пиджаке. Руки у него были соединены впереди железными наручниками…
Я не сразу после этого обратилась к дежурному, стояла в сторонке и приходила в себя. Потом уже, когда мы поговорили с Леонидом Петровичем о многом, я осмелилась спросить у него про этого, пойманного. Неужели его поймали за преступление, которое он совершил сегодня, в этот праздничный день, когда, несмотря на пасмурную погоду, на улицах так много народу и везде вывешены красные флаги? Леонид Петрович ответил: нет. Этого преступника искали давно, он на всесоюзном розыске, сведения о нем поступили с Севера, откуда он уехал, заметая следы, но где бы он ни оказался, все равно ждала его эта минута, потому что по всей стране — днем и ночью, в будни и в праздник — перед работниками милиции стоит задача: искать и обезвреживать преступников, чтобы не натворили они новой беды, а за ту, что уже принесли людям, расплатились бы сполна.
Я слушала Леонида Петровича, и мне вспомнилась строчка из Маяковского: «Моя милиция меня бережет!». Давно знаю эти слова и нередко повторяла шутливо. Но сейчас ощутила их смысл со всей серьезностью… Люди в милицейской форме неустанно заботятся обо всех нас. И по-особому — о таких, как Динка. Леонид Петрович как раз заговорил о ней и сказал: такие живут не задумываясь. Приходится с ними много беседовать, вразумлять. Ну, а если, как говорится, не внемлют, — делать официальное предостережение, предупреждать об уголовной ответственности за антиобщественные поступки. Вот и получается — милиция оберегает их от беды, которую они готовят и людям, и себе.
Леонид Петрович подробно расспросил меня о Ларисе и обо мне, о моих родителях. Впрочем, его интересовали и наш класс, и Анна Алексеевна. Он не уставал задавать вопросы, и совсем незаметно пролетел час, а то и больше, пока я была в его кабинете, где только одно окно, стол да сейф в углу. Наш разговор прерывали телефонные звонки. Взяв трубку, Леонид Петрович отвечал приглушенно, а глядел прямо перед собой — глаза у него черные, вдумчивые. Ему уже немало лет — как у папы, на висках седые волосы. Но когда улыбается, его лицо становится мальчишески задорным.
— Вызывают, — объявил он мне после очередного телефонного звонка и встал. К этому моменту мы уже условились, что я пойду за Ларисой и приведу ее к нему сейчас же. — А если меня не будет, подождете здесь. — Он показал на ряд стульев вдоль стены — мы с ним шли уже по коридору.
На улице он сел с двумя сотрудниками в машину и уехал.
Как я приведу Ларису? Захочет ли она пойти со мной? Окажется ли дома? А может, ее совсем не будет? Где тогда искать? Эти вопросы вертелись в моей голове, пока я шагала до ее квартиры.
Но она была дома — одна, без ребят, и пошла со мной.
Только до моего прихода плакала. И первая фраза ее, которой она меня встретила, была полна отчаяния:
— Ой, Олька, сбегу я!
— От них? — спросила я, считая вполне естественным желание избавиться от Динкиной компании.
— От мамули, — сказала Лариса с безнадежной решимостью.