— Ну почему так думаешь? Может, у них любовь?
— Любовь? Три ха-ха, как говорит Дина. «Мне, Ларочка, с ним легче о тебе заботиться». «Для тебя, доченька, стараюсь». Для меня! А сто работ для меня меняла? Все легче-полегче ищет. Да и сейчас… Эх, что там! — Лариса замолчала, не желая больше распространяться, хотя ей, конечно, было еще о чем сказать про свою мамулю. — Все одно теперь — прикатит, а меня не будет.
Она опять возвращалась к мысли — уйти из дома. Недовольство матерью было у нее стойкое. Только когда-то она жаловалась на мать и «Деточку» за то, что они преследуют ее — туда не ходи, с тем не дружи, а теперь высмеивала мамулю вообще за ее поведение, за стремление жить «легче-полегче», с выгодой.
Я на миг вообразила: а вдруг такое случилось бы со мной? Мы расстаемся с мамой. Она уходит от меня, как вчера, в ветреную ночь, или, как сегодня, хлопнув дверью, обиженная, перестрадавшая в мучительной бессоннице, уходит навсегда. Сердце сразу покатилось в холодную пустоту. Я мысленно кинулась за ней, чтобы остановить, обнять, вернуть. И за все попросить прощения.
Как же выдерживает Лариса? Неужели ей не жалко? Она шла рядом, хмурая, замкнутая, и вдруг снова заговорила, уже с каким-то ожесточением:
— Все от них, от родителей! Думаешь, Динка — почему такая? Отец беспутный. А Гвоздилов? Отчим злой. А Сирота? Мамочка с папочкой на Севере деньгу зашибают, а его деду с бабкой подсунули да и откупаются, задабривают, цветики-лютики в его ладошки без счета сыплют. Он на всех и поплевывает.
— Здорово ты их изучила, — заметила я. — Что же про меня-то скажешь? В кого я все-таки?
— Тебе в любого из своих не страшно.
— Ну, а? — Я помедлила и все же спросила: — А Бурков?
Лариса рассмеялась.
— Этот тоже в любого родителя. Типичный куркуль.
— Он? А разве они….
— Имела счастьице созерцать. Были как-то у Сироты, завлек он к себе, магнитофон обкатывать. А Бурковы-то рядом — соседи, забор в забор. Ну, мы и к нему вкатились. Дом, скажу тебе, дворец из белого кирпича, внутри — полировка, хрусталь, ковры, и везде замки-замочки. На каждой двери. Друг от дружки все прячут.
— Так это они. А он?
— И он такой же. Не видишь, что ли? Ладно, пошла я. — Она свернула за угол.
Не отпускать бы ее, не разлучаться. Недоброе предчувствие охватило меня. Но и вместе идти я уже не могла — опять на весь день пропала из дома. И я лишь крикнула ей вдогонку:
— Ко мне немедленно, слышишь, как ключ отдашь, ко мне!
Она кивнула.
А я пошла своей дорогой, думая, как странно Лариса рассуждала: хорошие родители — хорошие дети, плохие — плохие. Что-то мешало мне полностью соглашаться с ней, хотя я и сама вижу: мы зависим от взрослых и многое впитываем от своих родителей. Вот и Зинуха-толстуха — вылитая мать комплекцией и характером. А Гена Землюков — без всяких оговорок — в отца: серьезный отец, мастер по автоматическим линиям, и сын — «технарик». Да и Марат со своими гладиолусами — разве не в отца-цветовода? А у Шумейко мать контролер в театре. Не поэтому ли Илья с детства мечтает о сцене?
С Викой туманно — ее мамочка аптекарша, любит порядок и не любит спешить, а Вика, хотя и склонна к точным наукам, вся порыв и движение, разболтанная. Может, это у нее от отца? Его характер я знала плохо.
Да и многих родителей не знаю. Но как ни крути, мы еще не вполне самостоятельные, даже когда нам по шестнадцать и на руках паспорт. Мы лишь выбираем путь, по которому пойдем, а взрослые давно его выбрали и давно идут. А куда идут? Разве не правильно все-таки сказала Лариса: прежде чем спрашивать, зачем живем мы, нужно посмотреть на тех, кто влияет на нас, с кого берем пример?
А с кого брать пример ей, Ларисе Нечаевой? С мамули, которая рыщет по жизни в поисках выгоды? Или с отца, которого она не помнит?
— Мама, как по-твоему? Я в тебя или в папу?
— Недавно ты утверждала, что ни в меня, ни в папу.
— Это утверждал Курочкин. А я хочу знать всерьез.
— Кто же из нас тебя больше устраивает?
— Вот это я и желаю выяснить. Скажи, ты зачем живешь?
Она готовила в кухне обед. Раскрасневшаяся, в фартуке, стояла у газовой плиты и повернулась ко мне с расширенными глазами:
— Что?
Объяснение по поводу моего ночного пребывания у Ларисы между нами состоялось. Как я и представляла себе, — едва примчавшись домой, расцеловала маму и про все ей рассказала. Папа был тут же — он пришел из училища много раньше, чтобы «побыстрее обмозговать» со мной важный вопрос. И тоже подробно расспрашивал обо всем — и о Ларисе, и о Леониде Петровиче. Оба моих родителя как должное приняли сообщение о том, что Лариса придет к нам ночевать, а может быть, даже и поживет у нас все эти дни, пока не вернется из поездки Валентина Константиновна.
— Да, да, — сказала мама. — Конечно.
Она успокоилась, перестала на меня сердиться.
Тут я и подступила к ней с удивившим ее вопросом. Она ответила небрежно:
— Для того, голубушка, живу, чтобы тебя воспитывать.
Но меня это не удовлетворило.
— А зачем меня воспитывать?
— Чтобы выросла умная и не задавала глупых вопросов.
— А зачем?
— Ты что? Издеваешься?
Из комнаты донесся папин голос:
— Погоди. У нее это, кажется, неспроста.
— Вот именно, — сказала я. — Разве можно жить только для того, чтобы думать: как воспитывать детей?
Мама обиделась:
— Между прочим, это не так уж мало, если воспитывать по-настоящему. Но я думаю не только об этом. Как тебе известно, я еще и работаю.