— Вот как?
— Да. Вечером я, наверное, ее увижу.
Он помолчал, словно что-то обдумывая.
— Хорошо.
Дзинь и трр! Телефонная связь с миром продолжалась без антракта. Цепочка разговоров замкнулась снова на Розе.
— Оленька, у тебя занято и занято. Уж думала, поломка. Нас междугородка разъединила. Мамин брат из Москвы. Так про Н. Б. Позавчера вечером я к тетушке заходила. Иду от нее — поздно и вдруг — Бурков. Представляешь? «Откуда?» — «От верблюда» — побазарили так, он про болезнь — ни звука. Это перед ребятами сегодня выставлялся, а тогда — «гуляю». И ко мне: погуляем? В классе об этом я, конечно, ни гу-гу, тебе сейчас строго по секрету. Ну, пошли мы, я-то своей дорогой, а он сбоку. Вдруг — шасть меня за руку: «Не отпущу, пока не поцелуешь». Представляешь? Я ему — ты сдурел! А он мне: противный, что ли, тебе? И хохочет. Я ему…
«Я — ему», «Он — мне»… Захлебываясь, Розка изливалась в трубку, но зачем, зачем мне обо всем этом знать? Какое мне дело, как Бурков лез к ней или вообще «лезет» к девчонкам? Да пусть ведет себя как хочет и с кем хочет — с родителями, в классе, с Динкиными лоботрясами, — при чем я?
Болтовня Сороки-белобоки оглушила меня, я не могла опомниться. Хотя ведь не исключено: Николай Бурков мог просто над ней поиздеваться. «Представляешь, хохочет?» Он хохотал, а она развоображалась!
Но мне и это все совершенно безразлично. И в пять часов я пойду к кинотеатру только для того, чтобы поговорить с Ларисой. Поговорить с Ларисой — и точка. Пусть и с помощью Н. Б. Он вызовет ее, и — точка. А его от этого не убудет — как все они любят выражаться…
Он был уже на углу. Мы подошли к кинобудке. Я стояла у рекламного щита, а он поднялся и скрылся в тамбуре. Неужели Лариса не выйдет?
Она вышла. На площадку, висящую в воздухе, как балкон с лесенкой на железных столбах, вышли и все парни. И Динка тоже.
Лариса спустилась. Динка за ней.
— Скажите на милость! — заявила она вместо приветствия.
«Опять не даст Ларисе раскрыть рот».
Нет, на этот раз она была немым наблюдателем.
Я начала с заранее приготовленной фразы — не знала, как Ларка воспримет мой приход, и решила пронять ее укорами: «Как тебе не стыдно! Хотя бы перед Леонидом Петровичем». Она выслушала меня спокойно и объяснила: через несколько дней приезжает мамуля. И все равно нужно уходить из дома. А кто поможет отыскать жилье? Вот Дина и помогла. И зря, что ли, договаривалась она о работе, свела Ларису с галантерейным замом? Конечно, перед Леонидом Петровичем неудобно, но деньги ему вернет завтра же: Дина не числит за ней никакого долга. А ходить к инспектору милиции и не следовало — только втравили в историю ребят, которые ни в чем не виноваты.
Я взглянула на парней, стоящих наверху, у перил площадки, — они, притихнув, наблюдали за нашей встречей. Динка — рядом, тощая, размалеванная, ресницы крашеные, на глазах под бровями сплошная зелень, губы масляно-алые, верхняя выпячена в усмешке. Ей да не радоваться! Молчит как рыба, но Лариса-то сыплет ее словами: каждый довод, каждое объяснение — Динкины! И смысл один: куда бедной Нечаевой податься, пропала бы ни за грош, все спасение в Диночке Черпаковой.
И меня взяло зло за такое Ларисино слюнтяйство, за ее бесхарактерность.
— Ты что-же? Забыла ту ночь? Забыла, как мы говорили? Выходит, и ты — безвольная тряпка?
— Ничего я не забыла, — сказала Лариса. И то, что она сказала это чуть слышно и не рассердилась на мои резкие слова о ней, заставило поверить — да, правда, она все помнит и не зачеркивает ни наших разговоров, ни школьной дружбы нашей, но не может поступить сейчас иначе, не видит для себя иного выхода, потерялась, запуталась. Как потерянная, она и пошла назад к лесенке, и уже не злость на нее, а жалость овладела мной.
— Стой же! Ну скажи хоть что-нибудь, скажи, придешь в школу? Еще же не все решено, ну прошу, завтра придешь? — Я говорила сама не знаю что, так хотелось удержать ее, убедить, вырвать обещание. И она сказала:
— Ну приду, приду! — Бросила, как подачку мне, и поднялась наверх. А за ней — Динка, как тень безгласная, но даже молчанием своим демонстрирующая торжество победы. Она вышагивала за Ларисой с таким видом, будто вела ее под конвоем. А наверху сказала что-то ребятам, те загоготали и, тесня друг друга, стали убираться в тамбур, оглядываясь на меня и продолжая гоготать.
На площадке остался один Н. Б. Опять — ни там, ни тут. Ни со мной, ни с ними. Пристыл к перилам.
Но когда я сворачивала за угол, услышала за спиной шаги. И голос-басок:
— Говорил же — наплюй на них.
Он сочувствовал мне. Должно быть, я у него тоже вызывала жалость — так беспомощно трепыхалась сейчас на виду у всей этой гогочущей компании.
Все произошло не так, как мне бы хотелось. Впрочем, как мне хотелось? На что я вообще могла рассчитывать? На то, что Лариса послушается меня и сразу уйдет от Динки? Вот так — помашет им ручкой, скажет «гуд бай» и уйдет? Глупо. Значит, я заведомо знала, что меня ждет поражение, провал и неудача? «Переговорить с Ларисой». Загорелась по-детски и необдуманно, нерасчетливо, тоже по-детски заторопилась, примчалась. И все испортила. Да, безнадежно испортила, потому что где еще теперь и когда смогу я увидеть Ларису — да чтоб без Динки и без дружков? Опять гоняться, ловить, искать? Нет! Все. Завершилась на этом эпопея с устройством Ларисиной жизни по моему хотению. Устраивает она ее все-таки по-своему.
— Да пускай устраивается как хочет, — будто угадав мои мысли, пробасил Бурков. — Подумаешь, матерью недовольна! Мало ли что нам не нравится — сразу и убегать. Могла бы и терпеть — мать-то для нее же старается.
Кажется, он тоже что-то знал о разладе Ларисы с матерью — да иначе и не могло быть, «дружили» все-таки какое-то время! — и, успокаивая меня, разъяснял:
— Плюнь на обеих, обе дуры. Дур-то среди девчонок хватает. Ты, конечно, не в счет, ты — молоток, правда, детсад еще, хотя малость подросла, пионер — всем пример, а еще подрастешь, вовсе поумнеешь. Ты же не Розка. — Он вдруг засмеялся. — Розка — абсолютная дура, встретил на днях, не поверишь? Кинулась мне на шею, еле оторвал. Ну, так как же? — в руках у него засинели билеты в кино.
Если к «Северному» — пора было сворачивать.
«Поговорить с Ларисой, и — точка». Где же твоя решимость, Кулагина, поставить на этом точку?
Но ведь он сам заговорил об Алямовой? И теперь ясно: конечно, она что-то навоображала, Сорока-белобока. А он… Он шел со мной, а не остался с теми. И билеты купил. А дома у меня все равно никого сейчас нет. И настроение такое — хоть куда, только бы рассеяться.
Я повернула к «Северному»…
Вымогатель-подлец со страшным лицом — щеки в складках, глаза сумасшедшие — изгалялся над своими жертвами-женщинами. Одна из них так запуталась — он запугал ее, — что участвовала во всех его преступлениях, но в конце и она все-таки взбунтовалась против подлеца и даже его убила! Арабский фильм до предела разжигал страсти — герои дико кричали, стонали, скрипели зубами, хохотали и рыдали. А полуголая танцовщица выделывала бедрами такое, что не описать. Она откалывала свои номера так долго, что в зале начали смеяться и топать ногами, крича: «Довольно!»
— Ну дает! — повел головой Бурков.
Он сидел в кресле развалившись, широко расставив локти, и часто отпускал свои комментарии, как делает это Вовка Данилюк-Кошман, когда смотрит у нас телевизор.
— Не компот, конечно, — прокомментировал Н. Б. уже при выходе. — Но тип этот здорово всех держал на крючке.
Он готов был всерьез говорить о фильме, а мне стало смешно. Но я вспомнила Вику — понравился же ей тогда индийский. И примирительно сказала:
— Зато она все-таки избавилась от него.
При этом я подумала о Ларисе. И не знаю почему, но Бурков ответил так, словно тоже представил в этот миг Ларку с Диной:
— Избавляются, когда пользы себе ни в чем не видят.
Опять — «польза»!
— А ты все с пользой делаешь?