— Что с тобой, Ольга-джан? — оторопел Марат.
Я выскочила на улицу. Роза подхватила меня на школьном крыльце под руку.
— Приставучий Маратик, — затараторила она. — Я еле успеваю — пока к тебе, потом переодеться, потом к Олегу Ивановичу, а потом и сбор. Да, представляешь! Забегаю вчера к Вике, а у нее Землюков. Сидят птенчики-бубенчики, про небо читают, про Юпитер спорят. А его рука — представляешь! — вот так — на ее руке.
Я плохо слушала Розкин стрекот. Как ни постыло мне было все, схватка с Маратом неприятно царапнула. «Скандала хочешь?» Не угрозы комсорга расстроили, а мысль, мучающая с утра: Не так у тебя все получается, Кулагина, не так. Вот уже и другие заметили.
— Ой, смотри! — Роза внезапно остановилась.
Прямо на меня шел Сирота-Терехин. В руке — неизменный транзистор, другая рука засунута в карман короткополого серого плаща с поясом. Через плечо — фотоаппарат. Курчавый, без головного убора, в огромных на толстой подошве желтых ботинках, двигался разболтанной походкой, втянув голову в плечи.
— Так что ж, принцесса, — начал он без предисловий, — опять на нас мента навела? Не успела вчера ломануться с Сивкиным-Буркиным от «Лучика», как притопал этот инспекторик и увел Нечаиху. Твоя работенка?
Он стоял вплотную, усики дергались, черные глазки буравили. А я обрадовалась, значит, Леонид Петрович увел от них Ларису! Явился вчера и увел. Он сделал то, что должна была сделать я. И хотя я не имела к этому событию никакого отношения, захотелось быть к нему причастной, и не задумываясь, я выпалила:
— Моя работенка, моя!
Сирота высоко над моей головой вскинул транзистор — Роза даже вскрикнула. Но, как в закутке, остановленный гвоздиловским приказом, замер с поднятой рукой и только процедил сквозь зубы:
— Ну, дождешься ты!
И когда мы с Розой прошли мимо, отвратительно выругался.
Роза была ошеломлена. До немоты. До полного паралича своего сорочьего языка. А я мысленно продолжала твердить: «Увел! Леонид Петрович увел от них Ларису!»
— Как же это, как? — заговорила наконец пришедшая в себя Белобока. — Тогда в сквере их видели — и не подумать, что такой. А ты, выходит, с ними воюешь? Из-за Ларки, да?
— Вы же отступились от нее, — сказала я.
Роза без возражений приняла мой упрек. И лишь дома у меня, после того как я разыскала и вручила ей письмо «бывуча»-подводника, пробежав его глазами, она снова воскликнула:
— Нет, как все в жизни по-разному! Вот эти подонки — такие, а вот! — она потрясла листком. — Послушай, что пишет.
Я хорошо знала, что писал курсант высшего военно-морского инженерного училища Федя Гузеев, проходящий со своими товарищами практику-службу на подводной лодке в Ледовитом океане, — его письмо было получено нами в начале учебного года.
Роза все-таки прочитала.
«Наконец-то показал свой необузданный характер наш Океан! Временами казалось — ничто живое не выдержит его мощного напора. Когда наша лодка всплывала на поверхность, гигантские валы подхватывали ее и кидали вниз, поднимали и снова кидали. Только нет силы, которая могла бы вытряхнуть нас из нашего — пусть крохотного! — островка в безбрежной пучине. Мы продолжали упрямо работать. Порой было невозможно стоять на ногах. Позже, на берегу, мы как бы заново учились ходить: земля исчезала из-под ног, со стороны смешно было смотреть, спотыкались. Очень правильно говориться в песне: «Море, ты придумано, море, чтобы мы понимали, как надежна земля!» И мы не сдались. Мы сделали все, что от нас требовалось. В самый напряженный момент, когда, казалось, лодка проваливается в бездну, каждый думал не о себе, проявляя выдержку и хладнокровие. Нелегко? Да. Но зато радостно сознавать, что ты не подвел товарищей, что они могут положиться на тебя в трудную минуту. Вообразите себя внутри подлодки: отсеки, агрегаты, сверкают и гудят диковинные механизмы, залоснилась форма, потрескались замасленные ладони. Покрытый графитовой пылью, копается в электродвигателе Гриша Малков. А сам что-то бормочет. Прислушайтесь: стихи Светлова! А Тарасов? Признанный наш виртуоз-баянист, он может часами слушать Чайковского. Однажды мы были в первом отсеке, трудились сосредоточенно. И вдруг голос Тарасова: «Тихо, ребята!» Послышалась музыка. Она прорвалась к нам откуда-то и забилась среди трубопроводов. Бетховен! Скерцо. Огнями просторного концертного зала засиял тесный отсек. Замерли наши руки. Заулыбались потные лица…»
Роза ушла, еще раз покрутив письмом: «Что и надо третьеклашкам — про дружбу!»
А я начала слоняться из угла в угол, не находя себе места. Знакомые гузеевские строчки довершили то, что сделали столкновение с Маратом и неожиданная встреча с Сиротой. Жизнь идет, как шла, никакая не суетная, обыкновенная, деятельная, и все люди вокруг выполняют свои дела — ребята в классе, курсанты на подводной лодке, Леонид Петрович в милиции. Только я одна — беспомощная, ничего не добилась с Ларисой. И запустила уроки, не выпускаю «Колючку», не пишу ни стихи, ни рассказы и давно не была на радио, да и «творческое» свое хозяйство не собираю под бежевые корочки. Нахватала много, а ничего не довожу до конца, вот тебе и железный принцип: делать так делать!
Телефонный звонок пресек мое мотание от окна к стене и обратно — голос Марата взорвал тишину квартиры:
— Ольга-джан, ты дома? Я мигом к тебе.
Он и вправду примчался мигом — звонил из ближайшего автомата, — с порога набросился:
— Почему молчала? Роза охает, глаза — тарелки: ты с этими? Милиция! А я ничего не знаю.
— Сам же говорил — паникую. А они — «ребята как ребята».
— Ну, виноват маленько. А Юлия сегодня опять спрашивала: где Нечаева, не приехала ли ее мать?
— Так я же — из крайности в крайность и все преувеличиваю, — не в силах удержаться, зудела я. И он взъярился:
— Да что трясешь дерево, когда плоды сняты? Сказал — есть моя ошибка. Хотя и ты хороша — зачем молчала? Видишь — дело серьезное, могла бы без гордости. Чтобы мы заодно в класс ее вернули. А то ходишь сама не своя, давно вижу.
Он готов был не только признать свою ошибку, но и меня прощал за мою, потому что переосмыслил все, за что ругался со мной у раздевалки, понимая, как неладно у нас получилось с Нечаевой, и взывал — действовать сообща, лишь бы Лариса ходила в школу. Но я-то знала: не так просто решалась ее судьба и не от нас зависело, останется она в классе или не останется. Мне вообще казалось, что я знаю много такого, о чем наш комсорг, увлеченный малеванием своих нарядных гладиолусов, еще не имеет и представления. И куда более взрослой почувствовала я себя перед ним в этот момент, поэтому рассудительно сказала:
— Все гораздо сложнее, Маратик. Это нам с тобой первее первого — уроки да отметочки.
— Почему так говоришь? — обиделся он. — Уроки уроками, а у каждого свое.
Который раз за последнее время слышу эти слова. Только разные люди вкладывают в них разные понятия. Когда-то Лариса отделяла ими себя от нас, чтобы жить, как ей нравится. Для Марата же, наоборот, они вроде мостика, который связывает всех друг с другом. И с Ларисой тоже. Потому что каждому из нас становится ясно: в жизни не все просто. Недаром и Марат заговорил сейчас сразу о Шумейко — дескать, вот тоже: потерял человек детскую мечту, рвался в артисты, а понял, нет у него способностей. Да и внешность неподходящая. И не успокаивают его теперь хорошие отметки: растерялся, успеваемость снизил, не знает, что делать. Даже письмо Аннушке накатал. А она в ответ: правильно, без способностей не стоит в артисты идти. Только если театр любишь, разве одна тропка к любимому делу? Много дорог. Как и в живописи — не одни пейзажики-натюрморты малевать можно. — Есть, например, еще и такие художники: дизайнеры. Художники-конструкторы, создающие людям обстановку, в которой радостно жить и работать. Эстетика улицы, цеха, завода…
— Это она Илье написала? — спросила я. — Про дизайнеров?
— Да, — ответил Марат. — А что?
— Так, — сказала и подумала: какая же все-таки Аннушка! Даже издалека всем помогает. И мне написала про дизайнеров, и Шумейко вот тоже. Да не для меня, не для Шумейко о них сказано, а для Марата. Чтоб узнал о них Галустян и тоже о своей детской мечте — быть художником — задумался по-серьезному. Вот он и узнал. От Шумейки. А могла бы и я напомнить, если бы в эти дни была повнимательнее. Ну, да хоть сейчас подтвердить стоит.
— Глядишь, и переквалифицируешься. С гладиолусов-то, — улыбнулась я.
Марат не потерял серьезности.
— А что? Зуб болит, зуб выдергивают. Лучше заранее найти себя, чем завтра кричать: зачем я?
Ого! Оказывается, он еще и об этом думает.
— Пишешь?
Он помотал головой, догадавшись, что я спросила о сочинении.
— Не начинал еще.