Не начинал, а думает. Как и я. Да, наверное, и еще кто-нибудь. Тот же Шумейко. Каждый про свое.
— Вот что, — заговорил он авторитетным тоном руководящего деятеля. — Идем к Нечаевой. Только сначала к Олегу Ивановичу. Зинуха предупредила — уезжает он сегодня в Анапу, надо успеть. Так что быстро, Ольга-джан, быстро!
Десятью минутами раньше, болтаясь между окном и стеной, я не собиралась ни к Олегу Ивановичу, ни к Ларисе. Но теперь не возразила Марату ни словом.
Олега Ивановича я не видела со дня, когда мы провожали Анну Алексеевну и Светланку, — он был тогда с нами у автобусной остановки. Он все такой же — похожий на артиста Тихонова в роли учителя из фильма «Доживем до понедельника» — мягко улыбается, говорит мало, глядит задумчивыми глазами. Нагрянули мы к нему неожиданно — всей оравой. Предварительный сбор Зинуха устроила на углу у киоска Союзпечати. Сувенирчик для Аннушки она раздобыла отменный: авторучку с подставкой в виде пшеничных колосьев — как раз для жены селекционера. Правда, Землюков сказал, что подобный сноп более подходил бы для самого Олега Ивановича. Но это не помешало нам одобрить Зинухино приобретение.
Олег Иванович встретил нас радушно, рассадил, угостил конфетами и пообещал передать Анне Алексеевне наш привет и подарок. Она только что, утром, звонила из Анапы — у них со Светой там все хорошо, но обе сильно соскучились по дому, и вот Олег Иванович поедет к ним денька на два. Что еще передать? Мы начали наперебой сыпать, чем хотели бы поделиться с учительницей, и при этом выяснилось: Олег Иванович о многом из нашей классной жизни знает — то ли Зинуха, то ли Кира Строкова держали его в курсе. Лишь про Нечаеву мы не говорили, и я подумала: а не сказать ли? Пусть Олег Иванович сообщит Аннушке, что Лариса до сих пор не учится. Но я не стала ничего говорить. Опять расстраивать? А слушая ребят, я смотрела на Котофеича.
Люблю бывать в квартире у Аннушки — всегда у них просто, без вычурностей, и очень уютно, много книг, а среди них — в шкафу — стоит тот самый Кот Котофеич, о котором упомянул в письме Валерий Заморыш, — глиняная копилка, какие продавались когда-то на рынке. Аннушка рассказывала, что лет пять назад ее «бывучи» — в то время еще восьмиклассники — шли с ней из кинотеатра, увидели этого Котофеича и смеха ради купили в складчину, а потом кому-то пришла идея: сделать его хранителем записок, посланных как бы в будущее. И каждый написал, какой он видит для себя жизнь впереди, кем хочет быть и все такое. Посовали эти послания в щель на спине Котофеича и уговорились собраться через десять лет, вынуть и обнародовать, кто про что написал. С тех пор и живет важный Котофеич в этой Аннушкиной комнате — правда, без правого уха: по неосторожности отбила его погремушкой маленькая Светланка. Тогда его переместили в шкаф под стекло, чтобы сберечь в целости до назначенного «бывучами» срока.
Всякий раз, когда я смотрю на этого сфинкса в кошачьем обличье, меня одолевает любопытство: какие же тайны хранит он? И сбываются ли мечты у «бывучей»? Предполагал ли Федя Гузеев, что через пять лет окажется на подводной лодке? А Майка Федотова — думала ли, что перестанет писать стихи, а займется оптическими приборами? И стоял ли перед ними тогда вопрос, который мы задаем сегодня себе: «Зачем я?»
Да что говорить! Конечно — стоял. Ведь и у них и у нас одна учительница — Анна Алексеевна. Потому и смотрит на меня безухий Котофеич с хитринкой, словно прощупывает: «А что же ты, Ольга Кулагина, хочешь от своего будущего? И знаешь ли ты, что ждет тебя хотя бы через пять лет, которые остается прожить всем до дня, когда произойдет мое торжественное вскрытие?»
Я улыбнулась безухому сфинксу, как доброму приятелю.
Мы побыли недолго, погалдели, посмеялись и стали прощаться, чтобы не задерживать Олега Ивановича. Он поблагодарил за то, что навестили, и сказал, что в понедельник сообщит подробности из анапской жизни Анны Алексеевны и Светланки.
У киоска Союзпечати наша шумная ватага распалась — группами и в одиночку рассеялись кто куда. Роза помчалась проводить сбор у третьеклашек. Вика пошла с Зинухой. И с Землюковым. Гена Землюков перед этим поспорил с Кирой Строковой — сказал ей что-то про кибернетический вечер, а она заявила: «Эта наука меня не интересует». — «Вот и напрасно, — ответил он. — Кибернетика затрагивает и твое искусство, и твою медицину». — «Знаю, знаю, ваши ЭВМ и картины рисуют», — с иронией сказала Кира. Землюков только махнул рукой и отошел. А за ним и Вика с Зинухой.
Зинуха хоть и сидит со мной, не отходит сейчас от Вики. Они все время вместе. И у меня не появилось желания идти с ними. Да и в спор я не вмешивалась. Прежде наверняка не удержалась бы, заступилась за лирику, но сейчас промолчала.
К тому же Марат предложил:
— Пойдем к Нечаевой.
Не забыл, значит.
Только Ларисы дома не оказалось.
— Ну, я к ней завтра перед школой забегу, — сказал Марат.
Обратно он шел со мной, хотя мог сразу свернуть к себе. Лишь когда впереди замаячила моя пятиэтажка, остановился, кивнул, прощаясь. И вдруг воскликнул: «Ого, что это он?» Я взглянула и увидела: на пустынной детской площадке, около малышовой песочницы, стоит Бурков. Кепка-баран, желтая куртка на «молниях». Н. Б. по привычке, широко расставив ноги, держал руки за спиной. Портфеля у него сейчас не было, должно быть, успел занести домой. А глядел он, задрав голову, куда-то вверх. «На наши окна», — сообразила я. Бурков, увидев нас, рванулся было прочь, но передумал и пошел навстречу.
— Ты что? — спросил Марат. — Ждешь кого-то?
— Да. Вот… Здесь надо, — невнятно забубнил Н. Б.
«Меня», — поняла я. А Марат, так ни о чем и не догадавшись, сказал «пока». И оставил нас.
— Стой! — Бурков бросился за ним, крикнув мне: — Я сейчас, жди!
Он пошел рядом с Маратом, что-то ему толкуя, и они скрылись за углом.
А я послушно стояла. Почему? Зачем? Что заставило меня подчиниться грубоватому приказу?
Он вернулся скоро и сказал, смеясь:
— Те окна — твои, да? По списку ваша квартира пятьдесят третья на четвертом этаже? А у вас никого сейчас. Да нет, я не сам ходил, — поспешно объяснил он, поймав мой удивленный взгляд. — Пацан тут бегал, я попросил его, чтобы вызвал тебя. Он слетал вверх, позвонил, никого, говорит. Да вот он. — У соседнего подъезда стоял с приятелями Вовка Данилюк-Кошман. Они с любопытством смотрели в нашу сторону. — Пойдем, — кивнул Н. Б., и я опять послушалась, мы обогнули дом, двинулись по переулку. — С квартирными номерами вообще забавно бывает, — продолжал Н. Б. — У тебя пятьдесят три, а у Нечаевой тридцать пять. Цифры наоборот. У Алямовой семнадцать на первом этаже, а у Зинки-толстой семнадцать на пятом.
— Откуда ты знаешь Зинухин номер?
— Был когда-то.
— У нее?
— Нет, мимо шли, разговаривали. С тобой-то куда сейчас двинем? — Он постарался переменить тему.
Но я не думала с ним никуда «двигать» и от своего подъезда отошла, только чтобы не болтаться на виду у пацанов. И взрослых соседей тоже. Да и мои родители могли заявиться с минуты на минуту. Я просто увела Н. Б. подальше. И осознала это неожиданно для себя, едва он спросил, куда мы пойдем.
— Никуда, — ответила я решительно.
— А это? — он выхватил из кармана куртки голубую бумажку. — Сеанс в восемнадцать ноль-ноль. Давай так. Топай пока до хаты, а в полшестого, как штык, у «Северного».
Он уже не спрашивал моего согласия, а властно диктовал — выкладывал намеченный им план, видно, нисколько не сомневаясь, что я непременно поступлю так, как он захочет.
Но я повторила:
— Нет!
— Почему? Разве не хочешь?
В том-то и дело — мне очень даже хотелось опять пойти с ним. Просто по улице. И в кино. А потом снова по затемненной улице. И может, опять испытать необъяснимое волнение…
— Нет, — сказала я еще раз твердо. — Никуда я с тобой не пойду.
— Стой! — Он догнал меня и схватил за руку, но я вырвала ее. Тогда он загородил мне дорогу. — Что дуришь?
И вдруг оглянулся.
Почему оглянулся — не знаю. Вокруг никого не было. Только именно в этот миг, когда он вот так, словно чего-то испугавшись, воровато посмотрел вокруг, я поняла: боится. Боится, как бы кто-нибудь не увидел его со мной. Поэтому и в школе при ребятах тоже не подходил ко мне. Не смотрел открыто. А если смотрел, то нехорошо, грязно, как сегодня на алгебре. И Марата увлек отсюда сейчас поэтому же — чтобы Марат не увидел нас вместе. Все хочет сделать исподтишка, скрытно, таясь.
Но ведь и я ничего не сказала о нем дома, не захотела назвать его имя родителям!
Не потому ли, что оба мы творим постыдное? Зазорное перед людьми?