— Это же гадость.
— Да дуры вы обе, дуры стоеросовые! Я бы гордилась — такое тело! — Она вскочила и с бравым видом прошлась по комнате, хвастливо красуясь голыми ногами.
— Гадость, гадость, — повторяла Лариса.
— Что причитаешь? — разозлилась Динка. — Ну, переснял Сирота, подумаешь, телячьи нежности! Да, вот, вот! — с яростью разорвала она фотографию в мелкие клочья и бросила вверх — взмыли черно-белые бумажки и рассыпались по полу, а Динка начала их топтать, приговаривая: — Вот и все, вот и все!
— Нет, не все, — сказала Лариса. — А позор? Ее позор там, перед всеми?
Динка замерла передо мной.
— Ах, позор? Позора, значит, испугались? А какой он бывает, этот самый позор, знаешь ли хоть? — И вдруг снова, повернулась к Ларисе. — Зачем ее привела? Честь принцессину отстаивать? Гада-фотографа на чистую воду выводить? Защиты искать? От подонков? Справедливости? А я сама такая… Да, да! Еще хуже! Ты жить со мной здесь раздумала, инспекторик уговорил вернуться, и с ней теперь водишься? Так чего же хочешь? Чтоб я о вас беспокоилась? А обо мне кто будет? Кому я нужна? Такая вот… Дешевка распоследняя, да, да, вот! — Она лихорадочно задвигала тарелками, что-то выискивая среди них, и нашла — показала измятую десятирублевую бумажку. — Вот, вот! — Выставила на ладони, снова скомкала, отбросила с брезгливым выражением и ухватилась за бутылку. Но тут же села, сгорбившись, обмякнув, опустив плечи, отрешенно уставившись взглядом в пол.
Мы с Ларисой переглянулись. А Дина заговорила, не глядя на нас, сама с собой, тихо, будто через силу ворочая мысли-камни:
— Докатилась! Все нипочем — один, другой, третий… Куда как весело. А сегодня — этот… красавчик, стихи читал и вот — выложил! С грязью смешал. Никто еще так… Ну, да стою того, стою, королева для всех. А вы про это? — Она пнула ногой клочки фотографии на полу и опять, вскочив, взялась за бутылку, но вина уже не было. Динка с ожесточением всадила червонец в горлышко. — Вот, вот, ночь любви, счастье-утехи, вранье все, тоска смертная, противно все, пакостно! — Она уронила на стол голову и навзрыд заплакала, вцепившись побелевшими пальцами в волосы.
— Дин, ну, Дин, — подошла к ней Лариса и тронула за плечо, но участливый тон и это легкое прикосновение окончательно вывели Динку из себя — разъяренная, с покрасневшими и распухшими от слез глазами, она оттолкнула Ларису, закричала:
— Катитесь, катитесь от меня, чистенькие! И так дышать нечем, вонюга кругом! — Она засуетилась, зашарила по карманам халата и, вынув флакончик с духами, начала расплескивать духи направо и налево, неистово бормоча: — Вонюга, вонюга!
Она была как очумелая, и я и Лариса глядели на нее со страхом, не зная, как успокоить. В этот момент в комнату вошла хозяйка. Она стремительно, с удивительной для ее возраста проворностью приблизилась к Динке, обняла за плечи и, прижав к себе, сказала властным глухим голосом:
— А ну, уймись!
И Дина покорилась — на руке, по-матерински ее приласкавшей, беспомощно всхлипывая, затихла.
Стародавняя истина: все познается в сравнении…
Еще час назад мне казалось — я самый разнесчастный человек на свете. Я не знала, куда деваться от стыда, обиды и оскорбления. И прижимая к груди злополучную фальшивку, сломя голову мчалась к Ларисе, не ведая зачем, но с тайной надеждой — она мне чем-то поможет.
Но вот обрушилось на нас с Ларисой у Динки такое, что затмило мои горести, наполнив сердце болью и состраданием к девчонке, ощутившей ужас своего падения.
Что уж говорить о собственном позоре, если так безжалостно растоптано Динкино достоинство? Виновата в этом она сама или еще кто-то — какая ей сейчас разница? Сейчас ей тошно и она плачет обессиливающими слезами. Хорошо еще, что в такой момент оказалась рядом с ней мудрая старая женщина, на плечо которой Дина смогла приклонить свою забубенную голову.
Мы долго стояли с Ларисой на трамвайной остановке в толпе ожидающих третьего маршрута и молчали, лишь изредка переглядываясь, без слов понимая друг друга. То, что переживала где-то там, на узкой улочке, за нашими спинами, в низенькой тесной халупе, Дина Черпакова, ждало бы и ее, Ларису Нечаеву, не удержись она от соблазна — шагать навстречу развеселой жизни. Теперь-то видно: не очень и весело было Динке — смеялась и хорохорилась она всегда с деланной удалью, выставлялась с бравадой, но уже не раз и звериным воплем прорывалась у нее эта смертная тоска: «Эх, изуродовала бы всех!» Конечно. Разве можно жить, когда в душе ни любви, ни святости, и никакой привязанности, — и даже спасительной веры в будущее свое счастье нет ни капельки…
Мы сошли с трамвая в центре. И я остановилась на углу.
— Ты что? — спросила Лариса.
— Ничего.
— Так пойдем. — Она кивнула в сторону. — По-моему, надо к нему.
Я догадалась: к Леониду Петровичу. Но покачала головой.
— Никуда я не пойду.
— Как же? Да и про нее надо сказать.
— Про нее скажи, — согласилась я.
— А про этого типа? Негативы-то остались. Он может снова их отпечатать.
— Пусть.
— Да ты что? Не понимаю.
Они и вправду не понимали меня. А я вдруг обрела необыкновенное спокойствие. По сравнению с тем, что совершается с другими людьми, случившееся со мной лишь досадное недоразумение. Не сегодня-завтра все выяснится и никакой беды — не то что с Динкой. Но даже из-за Дины идти к Леониду Петровичу я сейчас не могла. Потому что все равно пришлось бы говорить о себе. А мне хотелось просто переждать, пока все пройдет и забудется само собой.
— А ты иди, — сказала я Ларисе. — О Дине ему надо сказать.
И она пошла одна.
Я повернула к дому.
«Сказать обо всем сразу или не сказать родителям?» — я задавала себе этот вопрос и не знала, как на него ответить, и, уже поднимаясь по лестнице, решила: пока промолчу. Может, все и улеглось? Ребята в школе посудачили и перестали, фотографии у них больше нет, да и вообще ее нет — мелкими клочками устилает она пол в Динкиной комнате… Так думала я, открывая дверь и входя в квартиру, и все же с настороженным вниманием притихла в прихожей, пока снимала пальто и сапожки, — прислушалась, дома ли?
Да, дома. Но что-то уж очень подозрительно молчат. Или нет. Раздался мамин голос из дальней комнаты:
— Ольга, ты?
Смешные иногда задаются вопросы: кто же еще может войти, открыв дверь своим ключом?
Папа сидел на диване, читал газеты, мама появилась в дверях спальни с шитьем в руках.
— Есть хочешь? А то скоро все будем обедать, подождешь? Что нового?
Она каждый раз забрасывает меня вопросами и часто спрашивает именно так: «Что нового?» Но сейчас в ее интонации я уловила непонятный оттенок. И промелькнуло в ее взгляде все-таки что-то подозрительное. Я ответила как можно равнодушнее:
— Ничего. — И прошла в свою комнату, почти физически ощутив спиной на себе родительские взгляды. Несомненно, провожая меня молчанием, они переглянулись.
И папа пошел за мной, остановился на пороге, держа руки за спиной.
— Вот что, дочь. Мы хотели бы с тобой кое-что выяснить. Я сейчас брал почту. И вынул из ящика… Ты не пугайся. Мы с мамой рассмотрели и поняли — это не ты. Это чья-то злая шутка. Видишь? — Он протянул мне из-за спины фотокарточку, точно такую же, какую разорвала Динка.