Я взяла ее и швырнула что есть силы на стол.
Я думала — та была единственная. Но вот другая.
И села, зажав щеки ладонями.
На пороге появилась мама.
— Я говорила!
Что говорила она до моего прихода, не знаю. Но этот ее возглас, вроде осуждающий папу, привел меня в чувство. Я спокойно взяла фотофальшивку, положила ее перед собой и рассказала родителям обо всем. Как Розка-белобока принесла такую же в школу, как мы с Ларисой ходили к Дине и как Дина разорвала ту… Я ничего не сказала о самой Дине — это было сейчас не к месту, только упомянула, что она подтвердила нашу с Ларисой догадку — фальшивка дело рук Сироты-Терехина.
— Понятно, — сказал папа. — Они тебе мстят.
— Поменьше бы с ними крутилась, — заявила мама.
— Но так было надо, — возразил ей папа. — В борьбе не бывает без жертв. Вопрос только — обошлись ли они этими двумя?
Его прервал телефонный звонок. Мама взяла трубку и сказала кому-то «здравствуй». Потом позвала меня.
— Оленька, — начала Зинуха приглушенным голосом. — Ты не расстраивайся. Все чепуха. Если у тебя дома еще ничего не знают, не показывай вида, о чем я сейчас скажу. Понимаешь, я только что из школы и… в почтовом ящике у нас… Ну, в общем, лежала такая же. Я спрятала и никому не покажу, отдам тебе, ты уничтожишь. Какая-то тварь разносит. Розке ведь тоже: утром она выбежала, почты еще не было, а видит — что-то белеет. Вернулась за ключом, открыла ящик, из-за этого даже на урок опоздала. И только мне показать хотела, посоветоваться, как быть, а ребята дураки. Но они и сами не рады, что так получилось, ты на них не сердись, все возмущаются. Особенно Марат, говорит, этого не оставит. Я к тебе потом забегу, принесу, хорошо? Только не расстраивайся.
Трогательная была в своей заботливости вечно всех утихомиривающая Зинуха-толстуха. Я сказала ей, что рада буду ее видеть, а когда положила трубку, то сообщила родителям: вот гуляет по свету и третья фальшивка.
Сколько же их еще? А еще и негативы.
— Этого оставить нельзя, — сказал папа, как и Марат, принимая какое-то решение.
И я с ним согласилась: да, само собой ничего не пройдет, не забудется.
— Нужно позвонить Леониду Петровичу, — поняла его мама.
Но прежде чем они успели позвонить Леониду Петровичу, уже заверещал телефон. Тоже не зная, в курсе ли событий мои родители, Лариса осторожно, таясь от них, рассказала мне, что Леонид Петрович уже вызывает к себе Сироту. Он давно предупреждал этого бездельника и вот теперь будет говорить с ним со всей строгостью.
В заключение и Лариса пообещала забежать ко мне.
Мама после этого сразу набрала номер Леонида Петровича и поставила его в известность, что обнаружены еще две фотографии. Он что-то долго ей объяснял.
— Есть статья в уголовном кодексе, — сказала она нам с напой, когда положила трубку. — За оскорбление клеветой. Он просил доставить ему и эту, — она кивнула на карточку.
— Я отнесу, — сказал папа.
После обеда он ушел. Я осталась в своей комнате одна. За обедом мы не говорили о фотографиях, а включили телевизор, но изредка я ловила на себе тревожные мамины взгляды. И обрадовалась, когда она тоже ушла в гастроном.
Вынула дневник и хотела записать в нем, что чувствую.
Только мысли мои разбегались. Я была совершенно спокойна за себя. Чем больше людей включалось в эту историю с фотофальшивками, тем спокойнее я становилась, потому что ведь все понимают — я-то ни в чем не виновата.
И думала я опять о Дине и о Ларисе.
Им обеим сейчас хуже, чем мне. Черпаковой потому, что она — как в пропасти. Лежит на жестком каменистом дне, шмякнувшись с высоты, перекалеченная, стонет от боли в отчаянии. А Нечаева застыла у обрыва — вот-вот тоже рухнула бы вниз, да удержалась и смотрит сверху на поверженную Динку с испугом. По легкомыслию своему тянулась она к Динке, то играя во взрослую хозяйку, принимающую у себя гостей, то усматривая в ее распущенности чуть не образец для собственного поведения. А теперь-то небось присмирела, когда на полном бегу едва зацепилась на краю обрыва, ощутив, что могла бы и сама оказаться там, где валяется сейчас Дина.
Нет, я не ставила себе в заслугу, что удержала Ларису. В конце концов, Динкина истерика могла разразиться без моего присутствия. Рано или поздно — это обязательно бы случилось на глазах Ларисы. И независимо от моих усилий — оторвать Ларку от такой подружки — ее жизнь повернулась бы к лучшему, я так считаю. И все-таки, думая сейчас о них обеих, я невольно перебирала в памяти собственные попытки помочь Ларисе. Пусть я достигла малого и тот же Леонид Петрович или просто определенные обстоятельства помогли ей куда больше, я все же старалась не зря.
И если бы пришлось начать сначала, я повела бы себя точно так же, даже зная, что расплатой за это будут фотофальшивки. Потому что пусть мстит мне кто хочет — и Сирота, и Динка, и вся их шатия! — я для всех для них враг, — ну и пусть, все равно не отступлюсь от Ларисы, как она сейчас не отступается от меня, а помогает, стараясь вывести этого Сироту на чистую воду.
Обо всем этом хотела я написать в дневник, но, пока сидела и соображала над белым листком, в прихожей мелодично и нежно пропел звонок: кто-то явился.
Зинуха или Лариса? Я подлетела к двери, и не спрашивая ничего, распахнула ее и… Нет, конечно, от неожиданности не умирают. Но несомненно — каменеют. Я закаменела. Передо мной стоял Бурков.
— Здравствуй, — пробасил он глухо, переминаясь с ноги на ногу. С него стекала вода: мокрая куртка, мокрая кепка-баран, грязные ботинки. — К тебе я.
Этого можно было не говорить — ясно, не к родителям. Он помолчал.
— Выйди на минутку.
— К-куда? — Я обрела наконец дар речи, хотя и не полностью.
— Ну, сюда. — Он бросил настороженный взгляд в глубь квартиры, и я поняла: стесняется войти не только потому что мокрый и грязный, но и потому прежде всего, что не хочет говорить при моих домашних.
Я отступила на шаг:
— Входи. Никого нет.
Он вошел и остановился у самого порога, по-прежнему переминаясь с ноги на ногу, и снял кепку, не глядя на меня.
— Я ненадолго.
Мы стояли друг перед другом и молчали — он хмурился, сводя брови-спичечки на переносице, уставившись глазами в глухую стенку прихожей, а я смотрела на него и ждала, что он скажет.
И он сказал:
— У тебя «Господа Головлевы» есть?
— Хочешь прочитать?
На днях Юлия предупредила нас, что вслед за Некрасовым мы начинаем изучать Салтыкова-Щедрина — готовьтесь, читайте. Вот, значит, Бурков и забеспокоился. Похвальное рвение. Только похоже — это примитивный ход. Я вспомнила, как в день моего рождения так же, стоя на этом месте, лепетал Ясенев-Омега: шел мимо, заглянул случайно. Велика у мальчишек охота темнить! Нет чтобы сразу признаться: пришел потому-то. Непременно сочинят какую-нибудь дурацкую причину.