Я вынесла книгу. Н. Б. взял ее, даже не взглянув. Вид у него был необычный. Не то смущен враньем про книгу. Не то мучает еще что-то.
— Послушай. — Басок вибрировал, срывался. Глаза все также упирались в стенку. — Ты на меня не сердись, ладно?
— Я?
— Ну, бывает ведь. Сотворишь. А потом сам не рад. Так что не сердись.
— Да за что?
— За все. — Он впервые посмотрел прямо на меня, и я подметила в его глазах такое страдальческое выражение, что мне сделалось не по себе. А он громко повторил: — Ну, за все, за все, поняла? — И ринулся из квартиры, с силой захлопнув за собой дверь, затопал по лестнице вниз, я слышала, как тяжело удаляются его шаги.
Я стояла опять закаменелая, не пытаясь остановить или окликнуть Буркова, отгороженная от него не только звонко щелкнувшей замком дверью, но и стремительным потоком мыслей, которые захлестнули меня. Зачем он приходил? За что извинялся? За грубость вчера на улице? За свои приставания? За неуважительный тон и оскорбления раньше, в классе? «За все, за все, поняла?»
Нет, я ничего не понимала. Стояла уже у окна в комнате, глядела, как заливает неприютную улицу дождь, как бегут по стеклу расплющенные капли шустрыми змейками, и не могла понять, зачем Н. Б. приходил, не побоявшись даже такой погоды, весь вымокший…
Я никому не сказала о том, что он был у меня. Ни родителям, ни девочкам. С Зинухой встретилась не сразу — она не явилась ко мне, как хотела. Уже вечером позвонила, сказала: приду завтра.
А Лариса прибежала. Тоже вся мокрая — дождь не переставал хлестать. Но ей не хотелось сидеть дома. Потянуло к нам, и мы опять все вместе — с мамой и папой — ужинали, смотрели телевизор и разговаривали о разном. О фальшивках, конечно, тоже.
Папа пришел от Леонида Петровича, уверившись, что виновный за грязную подделку будет наказан. А мама удивлялась, как это можно докатиться до подобной гадости. Лариса сказала, что ни у Сироты, ни у Гвоздилова нет совести, они ни с кем не считаются, делают только то, что им хочется.
А едва мы остались с ней перед сном одни, она со вздохом сказала, что ей очень жалко Дину. При родителях о Дине мы не вспоминали — может, потому, что ни папа, ни мама не знали про нее всех подробностей, мы с Ларисой так и не посвятили их в ее дела.
Теперь же, лежа, шептались, и Лариса сказала: Леонид Петрович обещал поговорить с Черпаковой безотлагательно.
— А у меня завтра мамуля прикатывает, — вдруг сообщила Лариса и не то усмехнулась, не то снова вздохнула. Я не стала ее ни о чем больше расспрашивать — тут уж мне все было понятно: ожидает Ларку серьезное испытание. Но опять-таки обещал Леонид Петрович помочь и ей. И он уже говорил с ее новым начальством из галантереи — только неизвестно, останется ли Лариса там или подыщут ей другое место или вообще закончит девятый класс, а потом уже уйдет в техникум. Ей ведь надо добиться главного — выйти из-под мамулиной опеки, чтобы жить независимо от ее денег, которые добывает она всякими махинациями.
Утром Лариса ушла — до приезда мамули она должна все-таки помогать толстой женщине в киоске на базаре.
А я села готовить уроки. Их было немного на понедельник, и расправившись с учебниками, я попробовала писать сочинение. То самое, с вопросом: «Зачем я?» Хотя бы начать. Но, как и вчера над дневником, разбегались мысли. Не придумывалась даже первая фраза.
А тут еще папа опустился за почтой и принес среди вороха газет конверт из Ленинграда. От Майки Федотовой, Аннушкиной «бывучки».
Она оправдывалась, что долго не отвечала — находится в страшном цейтноте: перешла в группу СОП, специальных оптических приборов, и проходила технологическую практику на заводе медицинского оборудования. На этом заводе медицинский инструмент изготовлялся еще при Петре Первом. Конечно, вместо громадных нынешних цехов была здесь тогда одна-единственная крохотная избенка. А занятия сейчас у студентов отнимают массу времени, причем половина — занята электроникой. «Из этого ты сама можешь сделать вывод, — писала Майя, — какой ответ напрашивается на твой вопрос: почему я теперь не пишу стихи? Нет, не только из-за недостатка времени. А потому, что все мое время уходит на дело, которое будет главным делом в моей жизни. Искусство люблю по-прежнему, стихи тоже, но вижу: мало преуспеваю в их сотворении и потому предпочитаю наслаждаться чужими, истинно великолепными. Но по-настоящему увлечена я сейчас поэзией, заключенной в потоке цифр и математических формул. Могла ли я предполагать, что так увлекусь техникой? Все же каждому человеку предназначено любимое дело! Только надо его найти. Плохо, когда ничем не интересуешься в школе, но плохо, когда интересует и слишком многое — не знаешь, что выбрать. И все-таки самое главное — как ты будешь свое избранное дело делать! Потому что ведь, даже имея самую возвышенную профессию, можно оставаться ничтожным обывателем. И летчик может быть слепым кротом, а шахтер — парящим в небе звездочетом. «Рвись в небо, даже зарываясь в землю» — вот лозунг, который провозгласил недавно в письме ко мне Валерий Заморыш. Поразил он меня: ушел из восьмого и затерялся, да подал голос, написал Анне Алексеевне. Был вроде не очень выдающейся личностью, хотя и с характером, — таким запомнился, а теперь… «Рвись в небо…» Молодец, право. И еще вообрази — до сих пор помнит мои стишки, написанные тогда и уже забытые мною, — про весну в октябре. Там есть строчки (он переписал мне все целиком): «Весна девчонкой озорной пришла негаданно за мной. И даже звезды в вышине трубят мне громко о весне». Говорит, что скоро приедет к вам. И сообщает, что наш Кот-Котофеич хранит какую-то очень важную его тайну. Даже вроде намекает — связано это со мной. Совсем заинтриговал — интересно! Жалеет, что не сможем с ним пока увидеться. Подчеркивает — пока! Судя по письму и по фотографии (которую прислал) — хороший он стал паренек, право! Когда увидите его — непременно передайте большущий привет, в дополнение к посланию, которое я ему уже отправила. И Анне Алексеевне, конечно, тоже привет, и всем вашим тоже. Как твои дела? Надеюсь, черкнешь? Майя Федотова».
Зинуха заявилась с Розой-белобокой. И первым делом сунула мне фотофальшивку, завернутую в белый листок бумаги. Я небрежно кинула ее на свой письменный стол. А Роза, оглядываясь на дверь, за которой остались мои родители, приглушенным голосом сообщила, что Марат уже ищет.
— Что ищет? — не поняла я.
— Не «что», а «кого», — уточнила Роза. И кивнула на фотофальшивку в бумаге. — Ищет, кто нам их подкинул.
— Занялся расследованием, — добавила Зинуха, смеясь. — Сыщиком заделался. И забрал у меня карточку, помнишь — где мы в сквере сидим.
— Зачем?
— Не знаю. Но ведь ее тоже курчавый делал. И потом на ней все ребята. Не только наши, а кто был тогда, помнишь?
Я вспомнила: кроме наших, были Гвоздилов с гитарой, Бурков, белогривый бородач. И сам Сирота-фотограф.
— Что же выяснять, — сказала я. — Яснее ясного, кто подкинул. Терехин.
— Ясно, да не очень, — возразила Роза. — А откуда он наши адреса узнал? У кого карточки-то обнаружились? У меня, у тебя да у нее. Может, и еще у кого-то в ящике лежат, пока неизвестно. Но если даже только у нас? Кто про наши квартирные номера знал?
Квартирные? «У Алямовой — семнадцать, но на первом этаже, а у Зинки-толстой тоже семнадцать, да уже на пятом!» Явственно услышала я насмешливый басок Буркова. Неужели?..
Нет, нет, не может быть!
— Что с тобой? — спросила Зинуха обеспокоенно.
— Что?
— Побледнела вся. Верно, Розка, смотри…
— Да нет, нет, ничего…
Ужасных своих подозрений я не могла высказать даже верным подружкам. Но неужели он? Нет, нет…
Только как он сказал-то вчера, нанеся мне свой неожиданный визит? «Бывает, сорвешься, потом сам не рад. Не сердись. За что? За все, за все…»
Нет, все равно — невозможно! Неужели еще и это он смог?
Я не только побледнела, но и вспотела от волнения и, чтобы как-то отвлечь девочек, дала им Майкино письмо. Зинуха сразу принялась читать вслух. И обе они начали говорливо обсуждать его содержание. Розку-белобоку особенно заинтересовала Заморышева тайна, доверенная Коту Котофеичу. А Зинуха обратила внимание на слова о выборе профессии.
— Вот это верно! — воскликнула она. — Очень трудно выбрать, если увлекаешься многим. Вот нравится мне и геология, и химия, и стенография.
Пишет Зинуха действительно отменно — необыкновенно быстро и все равно красиво.
— А что? — согласилась Роза. — Чудесно — стенографисткой. Сиди себе на совещаниях и узнавай разные новости.
Так они тараторили, а я молчала, лишь кивала, соглашаясь то с одной, то с другой. А сама думала о Буркове: неужели, неужели, неужели? И еще: выяснить, выяснить, как можно скорее надо о нем выяснить. И решила: девчонки пойдут домой, а я их провожу и помчусь к Марату. Уж он-то обязательно все знает!
Так я и сделала. Только перед самым нашим выходом из квартиры явился неожиданно еще один гость. Ясенев-Омега! И везет же ему — второй раз он заглядывает ко мне и второй раз налетает на Розку-белобоку с Зинухой. Увидев их в прихожей, уже готовых выбраться на лестничную площадку, он залепетал, комкая в руках шапку:
— Да я вот… Шел вот… — чебурашкинские уши его маково закраснелись.
— Знаю уже, — сказала я. — Шел мимо, зашел случайно. Входи.