Она тоже умолкла. Мы думали, каждая о своем.
— Мам…
— Ну?
— А почему в жизни много плохого?
— Много?
— А по-твоему, мало?
— Есть. Но не больше, чем хорошего.
— Половина наполовину?
— Это — как взглянуть.
— А-а-а, все перемешано. Разноцветный винегрет.
— Ну, нет, — возразила мама. — Я бы сказала иначе: цветная картина. Не мазня без смысла, а гармония. Кровь — красная. Снег — белый. Небо — голубое. Трава — зеленая. У всего свой цвет. Если же перемешать, будет серый.
— А черный?
— Черный вообще — не жизнь. Пустота и мрак. Смерть.
Я прикрыла глаза и увидела руки Заморыша — все в крови. Как он держал их перед собой, грузно оседая на землю.
— Мам…
— Ну?
— А он будет жить?
— Конечно.
— Из-за меня же с ним так…
— Нет. — Опять возразила мама. — Была бы не ты, он поступил бы точно так же.
— Но если бы я не связалась с этими, они не напали бы на меня и ничего бы не было.
— Ты раскаиваешься?
— Подальше от таких надо.
— Ну вот! А недавно сама утверждала: надо действовать! Испугалась? Пасуешь?
Было странно слышать от мамы эти слова: кажется, впервые в нашей жизни она не уговаривала меня быть осторожной, а, наоборот, хотела, чтобы я не пасовала перед опасностью, не отступала и не боялась. Но я и не испугалась. Просто обидно — мало успела.
— Ты сделала главное, — продолжала мама, будто прочитав мои мысли. — Правильно оценила их, какие они и что стоят. Своими поступками они показали, что ты не ошиблась. Самое тяжелое, дочь, именно это — ошибаться в людях. Разочаровываться. Особенно если поначалу тебе человек казался хорошим. Тут требуются большие душевные силы — выстоять.
Она говорила так, словно подготавливала меня к чему-то важному, на что еще потребуются мои душевные силы. А я вспомнила, как в позапрошлую ночь, лежа здесь же, мы шептались с Ларисой. И неожиданно для себя самой спросила:
— Мам… А ты любишь папу?
Она ответила не сразу:
— А ты как думаешь?
— Кто вас знает, взрослых. Вы иногда и обманываете нас.
— Когда обманываем самих себя. Потому что никуда не скроешься от самого себя.
Она опять помолчала, и я подумала: неужели отделается сейчас какой-нибудь нравоучительной фразочкой, вроде излюбленной: «В твои годы отец и мать…» Но нет! Она заговорила совсем иначе.
— В молодости, Оля, я любила одного человека. У нас с ним не получилось семьи. А потом встретила папу.
— А где он сейчас?
— Тот?
— Да.
Она опять помолчала.
— Умер.
— А папа знает о нем?
— Да.
— Но папу-то ты любишь? — повторила я свой вопрос.
— Да, я люблю папу. Только это сложное чувство, дочка, — любовь. Понимаешь, временами я думаю, что с тем человеком мне было бы лучше…
Я, не шевелясь, замерла. Даже затаила дыхание. Никогда, никогда еще мама не разговаривала со мной так откровенно, по-взрослому, по-женски. На какую-то секунду мне стало неловко. И очень обидно за папу. Он так любит ее, а она? Думает еще о ком-то. О чужом для нас человеке. Но тут же я подумала о ней самой. А разве ей легко, если через столько лет — вот уже и я совсем большая! — все еще вспоминает она, с кем ей было бы лучше?