— Нет, совершал! Да еще чужими руками!
— Правильно! — подхватила Кира. — И мало ли кто считает себя личностью? Пожалуй, и тот, с ножом?
— А по-вашему, нет? — заспорил вдруг сам председатель. — Или если плохой человек, уже и личностью быть не может?
— Личность — это когда гармонически развитая!
— Да стойте вы! — закричал Марат, вскакивая. — Диспут открыли! Будешь ты наконец председательствовать как надо? — сердито повернулся он к Землюкову. — Личность, не личность не в этом дело.
— И в этом, — сказала Вика.
— А ты помолчи.
— Почему это я должна молчать? Я слово взяла.
— Она взяла, — подтвердил Землюков и солидно разрешил, снова беря бразды правления. — Говори, Еремеенко, а остальные — давайте тихо!
— Да, да, — продолжала Вика. — Мы пришли в неописуемый восторг от его грубости и развязности, потянулись за ним, стали подражать. Почему? Тоже захотели быть взрослыми? Не захотели детсадом быть, а сделались совсем пеленашками? И с Нечаевой, как повернули? Чуть сами ее не вышвырнули. — Говоря так, Вика выразительно посмотрела в мою сторону.
Только меня сразу взяла под защиту Роза:
— Ну нет, если про Нечаеву говорить, то Кулагина как раз одна не отступилась. За это на нее те и злые.
— Послушайте, — вышел из себя Землюков. — Будете вы когда-нибудь по порядку слово брать?
— Пусть Нечаева тоже скажет, — потребовал кто-то.
Лариса поднялась не сразу, а когда заговорила — очень тихо, медленно, тщательно обдумывая каждое слово, — то первым долгом возразила Вике: никто ее не вышвыривал, она сама собиралась бросить школу. И на то есть причина, не хочется объяснять, но если опять сказать о Кулагиной, то Кулагина — настоящая подруга. Кулагиной она, Нечаева, очень даже благодарна.
Мне стало неудобно, как Ларка меня сильно нахваливает.
— Ты давай по существу, — прервала я.
А Марат весело поддержал Ларису:
— Давай про все — и про Кулагину. И про то, как со школой думаешь дальше.
— Со школой? Доучусь. А по существу — еще раз скажу: в жизни у каждого свои причины, отчего он такой или сякой. Мы еще не самостоятельные, зависим от взрослых. И у кого какие родители, тот и сам такой. — Лариса заговорила уже быстрее, без запинки. «Села на своего конька», — подумала я, а она переключилась на Динку Черпакову. — Вот вы меня ругаете за дружбу с девчонкой, с которой я летом познакомилась, а она, может, самая разнесчастная на свете. Вы же не знаете, какие у нее родители! И легко осуждать. А если жизнь складывается так — с кого возьмешь?
— С кого? — прозвучал сзади громкий мужской голос. И Леонид Петрович встал. — Можно? — спросил он у Землюкова, а сам уже шел к преподавательскому столику. — Извини, Лариса, перебил тебя, но не смог удержаться. Когда перед работниками милиции стоит закоренелый преступник, неисправимый пьяница-бродяга — это одно. А вот другое — когда перед нами юноша или девушка потерявшие себя или, точнее, — еще не сумевшие себя найти, этакие праздношаты! — Он сказал так, и я невольно улыбнулась: нашел ведь как еще окрестить их. — «С кого возьмешь?» — спрашивает Лариса. Да, конечно, в ваши годы поведение во многом зависит от окружающих взрослых. И тем не менее позволительно спросить: но до каких же лет человеку можно прикрывать своей зависимостью от взрослых собственную безответственность? Когда же приходит время самостоятельных решений?
— Вот у Черпаковой трудно в семье, — продолжал он. — Да, очень трудно. И начала она чуть ли не с десяти лет бунтовать против нескладной жизни родителей. Сначала по-детски наивно. Бегством из дома. Нежеланием учиться. А потом в пору повзросления — бездумным развлекательством, свободным разгулом… Но разве единственный путь был предуготован для нее жизнью? А сколько с ней беседовали, внушали, убеждали, взывали и к ее сердцу, и к разуму учителя, работники милиции, представители разных общественных организаций? Почему она никого не послушалась, а выбрала дорожку полегче — под уклон? И к чему пришла? Так разве ничего не зависит от самого человека, если уж он хочет считать себя взрослым?
— Человек, помоги себе сам, — сказала Зинуха.
— Что? — не расслышал Леонид Петрович.
Краснея от смущения, Зинуха объяснила:
— Это слова композитора Бетховена. «Человек, помоги себе сам».
Леонид Петрович обрадованно, по-мальчишески воскликнул, ткнув указательным пальцем в воздух:
— Вот, вот, точно! Помогай, человек, себе! Кстати, Нечаева-то начала помогать себе. Чего, к сожалению, не могу я сказать кое о ком другом.
Леонид Петрович посмотрел в угол, на Буркова. И я покосилась туда: Н. Б. сидел — низко опустив голову, навалившись грудью на парту.
Неужели и в самом деле он не хочет помочь себе?
Ведь правда же — безразлично, какие у него родители. Пусть наживистые в своем богатейшем доме… Ему-то разве обязательно быть похожим на них? Да и неизвестно еще, в кого мы больше получаемся. Лариса, во всяком случае, не в мамулю. А может, и не в родного отца. Просто — в хороших людей, которых много вокруг нее. В нашу Аннушку, в ее Олега Ивановича, в Леонида Петровича. Даже в мою маму! А что? Влияют на нас не одни родители! Вообще взрослые. Так зачем же Николаю Буркову брать пример только с плохих? А почему бы и не с хороших?
Должно быть, все догадались, что инспектор милиции намекнул на Буркова, и Землюков спросил:
— Что же будем с ним делать?
— Дай ему последнее слово, — подсказал Марат.
«Последнее. Как подсудимому», — подумала я.
— Говори, — сказал Землюков.
Но Бурков и теперь упрямо молчал.
— Тогда будем голосовать, — сказал комсорг.
— За что? — спросила Розка.
— Здрасте! Сама предлагала: гнать из комсомола.
— Пусть он все-таки скажет, — послышались голоса.
Нервная усмешка передернула его тонкие губы, он еще ниже опустил голову, крепко сцепленные пальцы лежащих на парте рук побелели от напряжения. Где же твоя былая невозмутимость, солидность, степенная независимость, жалкий ты, жалкий Сивкин-Буркин?
Я не могла больше смотреть на него, отвернулась и неожиданно для самой себя сказала:
— Оставьте его! Он больше не будет.