— Н-да… — сказал мужчина. — Что ж… Кто-то ведь должен сойти с ума.
— Но почему, почему я? — спросил Марусин.
Он зажмурил глаза, а когда открыл их, никого уже не было. Только жестко щетинилась покрытая пылью, засохшая трава, да на увядшем одуванчике покачивалась в горячем ветре от проходящих машин пчела.
Пытаясь удержать сознание, Марусин протянул к пчеле руку и осторожно толкнул ее пальцем. Пчела сердито, зажужжала, полетела прямо в лицо и обожгла его.
Недалеко, возле обочины, стояла легковая машина, и Марусин заковылял к ней. Нагнулся и заглянул в боковое зеркальце.
Багровый волдырь стремительно набухал на носу.
— Господи! — отчаянно прошептал Марусин, разглядывая его.
— Ну? — раздался из глубины машины неприязненный голос. — Что еще надо?
Только тут разглядел Марусин, что в машине сидит плотный, чуть лысоватый мужчина в клетчатой рубашке.
— Ничего… — ответил Марусин. — Я просто так… Я в зеркальце посмотрел. Нос вот, понимаете ли…
— Для того и машина стоит, чтобы нос свой смотреть? — мужчина повернул ключ зажигания, и машина медленно отплыла от Марусина вместе с зеркальцем, в которое он разглядывал свой нос.
Марусин удивленно оглянулся кругом. Он снова стоял возле редакционного скверика.
Непонятная сила тянула его сюда.
Уже все разошлись, и только в секретариате раздавались еще голоса. Марусин подергал закрытые двери отделов, потом направился в секретариат.
Разговаривали машинистки. Они собирались уходить домой.
— Бонапарта Яковлевича нет? — спросил он.
— В горкоме… — ответила пожилая машинистка.
— А Угрюмова?
— Тоже нет. Ушел.
— Куда?
— Он перед нами не отчитывается.
— Извините… — сказал Марусин и осторожно прикрыл дверь.
— Ходит… — осуждающе сказала молодая машинистка. — Высматривает.
— Ага… — кивнула ей пожилая.
— Прыщ на носу, а все равно ходит, высматривает.
— Не прыщ, а фурункул.
— Не моется, вот и фурункул…
Приплевшись домой, Марусин забрался в кровать, но долго не мог уснуть.
Над кроватью летал комар, чем-то очень похожий на Бонапарта Яковлевича, и кусал Марусина.
«И чего он не умирает никак? — с головой завертываясь в одеяло, думал Марусин. — Ведь пишут же, что комары совсем недолго живут. Врут небось… Самих-то не кусают, вот и врут».
В нехорошей и душной пододеяльной темноте сквозь полубред-полусон пытался сообразить он, чем же этот комар похож на Бонапарта Яковлевича, но и отгадывать не нужно было, — комар рос, Марусин вглядывался в его лицо и пытался что-то сказать Бонапарту Яковлевичу, но вдруг замолкал, понимая, что перед ним совсем не Бонапарт Яковлевич, а увеличившийся до гигантских размеров комар, и одновременно он понимал, что комар уже догадался об этом… Вот яростно вспыхнули глаза комара, он расправил крылья и полетел прямо в лицо Марусину.
Уже просыпаясь, Марусин успел отклониться, и жало комара скользнуло по щеке. Он открыл глаза. Над ним стоял Прохоров и листком бумаги водил по лицу.
— Ты что спишь? — спросил он.
Когда Леночка спросила: «Ты меня любишь?» — Прохоров испугался. Он любил Леночку, но ему страшно было сказать: «Да!» — потому что это «да» могло переменить все планы, отсрочить отъезд, а уезжать было нужно, остаться в этом городке Прохоров не мог.
Но все получилось проще. Леночка только поцеловала его и ушла в свою жизнь… Никто не мешал его отъезду.
Прохоров быстро скидал в чемодан вещи, потом случайно подошел к окну и отшатнулся: весь двор, весь переулок возле дома был запружен народом. Сегодня хоронили тетю Нину.
Болезненно-зловещий вид приобрел за последние дни старый, прогнивший насквозь дом. Словно тяжело больной человек, в организме которого уже кончились силы для сопротивления болезни, дом этот хотя еще и стоял как обычно, но внутри него уже происходили необратимые процессы умирания…
Немыслимые деньги, что пачка за пачкой доставал Васька из грязной наволочки, еще пульсировали, как кровь, и, переходя из рук в руки, создавали видимость жизни и оживления, заставляли всех крутиться и двигаться, но это оживление больше походило на агонию.
Как раздувшийся от жары труп тети Нины, раздувался от чужой крови и старый дом. И страшная в своей нелепости скульптура из мрамора, и грузовики с водкой — весь этот вздувшийся чудовищный ком неотвратимо катился на город.
Весть о необычных похоронах еще с утра распространилась по городку, и к девяти часам возле старого дома начали собираться городские забулдыги. Готовилось что-то немыслимое, что-то небывалое, и присутствующих охватывало беспокойство, причину которого они не могли понять.
Между тем в половине одиннадцатого въехало в переулок четыре грузовика с прикрытыми брезентом кузовами. Один из мужиков приподнял край брезента, и через минуту весь переулок, а через полчаса и город знали, что в грузовиках — водка для поминок.
Поэтому, когда началась погрузка монумента, нашлось немало охотников помогать, и сообща они благополучно разбили бы статую, но грузчикам, которые были наняты специально для этого дела, удалось оттеснить непрошеных помощников, и вот монумент был водружен в кузов.
К чести собравшихся надо сказать, что о водке никто ни во дворе, ни в переулке не говорил, даже старались не смотреть на грузовики; разговаривали о монументе, хвалили скульптора да еще с особым вниманием слушали тетю Риту, которая рассказывала о своей лучшей подруге, так безвременно покинувшей ее…
— Мы так любили друг друга… — говорила тетя Рита, вытирая носовым платком глаза. — Дня не могли прожить друг без дружки… А теперь…