Лапицкий неожиданно прервал свои рассуждения, с интересом всматриваясь в спешащего к проходной парня.
— Ну-ну! — еще издали заговорил он с ним. — Опять с работы тикаешь, да?
— Да отчего ж тикаю? — запротестовал парень. — Просто иду…
— Идешь… — саркастически усмехнулся Лапицкий. — Нет, парень… Ходят с пропуском… — он хитро усмехнулся. — А у тебя небось пропуска-то нету, а?
— Почему же нет? — парень простодушно вытащил пропуск. — Вот он. Есть…
— Есть? — Лапицкий разочарованно вздохнул. — А я, парень, думал, в Дражню ты…
— Не! Да ты что, дед?! Я и не пью совсем!
— Не пьешь?! — Лапицкий от изумления даже привстал с порожка, на котором сидел. — А я что, пью, да?!
Парень испуганно проскочил мимо, а Лапицкий повернулся к Карапету.
— Ишь ты… Ведь повернется язык сказать, что я пью… Простудился я просто, а народ бог знает что думает…
— Да знают все, что не пьешь ты… — засмеялся Карапет. — Ты только не кричи об этом.
И он посмотрел на часы. С тех пор, как он оставил карное, прошло полчаса — и нужно было возвращаться назад.
— Ты Варе скажи, чтобы позвонила мне, — попросил он. — Не дождаться…
— Да вот же она идет! — заволновался Лапицкий. — Не видишь разве? А заодно… — он подхватил набитую фильтрами сумку и поставил ее на кар, — и меня, старичка, до центральной проходной подбросишь.
Варя заулыбалась, увидев Карапета.
— Ты не меня ли уж проведать приехал, Тимошка?
— Тебя… — ответил за Карапета Лапицкий. — Вот я расскажу Андрею-то про ваши свиданки, так он покажет обоим.
— При чем тут Андрей? — покраснев, спросил Карапет. — Что она, жена ему, что ли?
— Буду жена… — улыбнулась Варя.
— Будешь? А зачем?
— Да просто талончики в салон для новобрачных хочется получить… — насмешливо сказала Варя. — А если замуж не выйдешь, не дают их.
— Талончики? Я тебе и так их достану.
— Дурак ты, Тимошка… Дурак.
А что она могла сказать еще, если Карапет и познакомил ее с Андреем?
В тот день Варя дежурила на центральной проходной. Карапет уже давно пытался ухаживать за нею, но как-то очень по-своему, по-карапетовски. Вот и тогда…
— Я тебе жениха привел, Варька… — сказал он, кивая на высокого парня, что стоял рядом. — Его Андреем зовут. Он как раз жениться надумал.
Карапет хотел пошутить, но попал в самую точку. И ему нужно было предпринять что-нибудь в своих интересах, ну хотя бы объяснить Андрею, что сам любит Варю, но ничего не объяснил Карапет, расхваливал Варю на все лады — об этом Варе рассказал сам Андрей, — пока Андрей действительно не влюбился в нее.
«Впрочем, могло ли быть иначе? — подумала Варя и снова вздохнула. — Карапет и есть Карапет, и ничего тут больше не скажешь».
А Карапет в это время, надвинув на глаза широкополую шляпу, до боли закусив пухлые губы, гнал кар к центральной проходной, куда должен был попасть Лапицкий.
Хлопотун к тому же был парень. Карапет, одним словом.
В зараздевалье, когда исчезли разогнанные Ромашовым кладовщицы и мастера, стало просторно и тихо.
Облавадский сегодня переходил на сбыт и сейчас перебирал скопившиеся в столе бумаги. Некоторые он откладывал в сторону, чтобы унести с собой, некоторые тут же рвал.
— Еще что-нибудь печатать надо? — поинтересовалась машинистка, вытаскивая из каретки отпечатанный приказ, в котором Табачникову объявлялся строгий выговор.
Облавадский хмыкнул.
— Я уже не работаю здесь. У него спрашивайте! — и кивнул на Мишу.
Тот в расстегнутой шубейке по-прежнему сидел за столом и, округлив глаза, пытался уследить за проворными движениями рук бывшего шефа.
— Нет-нет… — рассеянно отозвался Миша.
— Я тогда в заводоуправление пока сбегаю… — мило улыбнулась машинистка. — Ладно?
Миша даже не повернулся. Проворные пальцы Облавадского совсем загипнотизировали его.
Когда Миша впервые пришел в зараздевалье, ему казалось, что все будут довольны им и все будут его любить…
Вскоре заблуждение рассеялось.
Однажды в вечернюю смену, когда не предвиделось ни работы, ни начальства, Миша благодушно отпустил бригаду Русецкого на два часа раньше. Однако, спутав Мишины расчеты, появился в тот вечер Облавадский, и Миша, краснея и обливаясь по́том, соврал, что хлопцы ушли самовольно.
Разумеется, в следующую смену все раскрылось, и грузчик Романеня, встретив Мишу в узеньком коридоре, так притиснул к стене, что Мишины глаза выпучились, словно от изумления. Потрясающее открытие, что всегда приходится отвечать за свои слова и очень трудно, оказывается, быть удобным для всех, ошеломило Мишу. Взъерошенный и покрасневший, вернулся он в зараздевалье, и Облавадский отечески поинтересовался у него: не заболел ли он?
И хотелось Мише сказать о нечаянном открытии, но он только вздохнул и помотал головой. С тех пор и возникло внутри ощущение гнетущей тяжести. Миша задыхался, мучился, но не было сил, чтобы сбросить тяжесть, и оставалось только молча делать то, чему учил его Облавадский. Потом ощущение тяжести исчезло, вернее, не исчезло, а стало привычным, стало казаться, что и остальные живут так же… Миша мог часами неподвижно сидеть на стуле в зараздевалье, потея в своей шубе, и ему казалось, что это и есть работа…