— Это секретные детали! — отчаянно выкрикнул Табачников и выскочил из раздевалки, закинув на плечо стонущий мешок.
От этой наглости врач растерялся. Когда же он бросился следом за Табачниковым, тот уже был на улице. Перед буфером движущегося грузовика перескочил дорогу и устремился на контейнерную площадку.
Сейчас ставили на машину пятитонник, и огромный грязно-бурый куб медленно плыл в воздухе.
— Ставь! — завопил Табачников. — Ставь!!!
Крановщица Лёдя высунулась из будочки, показывая руками, что контейнер идет на отправку.
— Ставь! Ставь! — сотрясаясь всем телом, заорал Табачников, и вот грязно-бурый пятитонный куб начал медленно опускаться. Табачников успел засунуть под него уже разрываемый когтями мешок.
Крик заглушил даже рев запускаемых на испытательном стенде моторов.
Табачников опустился на ящик с битым пускачом и вытер грязным носовым платком пот с лица. Рядом с ним стоял врач. Кулаки его были сжаты, а сам он как-то нервно дрожал:
— Ч-то, что в-вы с-сделали?
А крановщица так и не поняла, что́ случилось. Она подержала контейнер на земле, а потом, видя, что никто не подходит к нему, подняла вверх и аккуратно поставила на машину.
Грязновато-красное пятно — шерсть, окровавленные куски мешковины, изломанные кости, торчащие из нее — осталось на снегу контейнерной площадки.
— З-зачем? Зачем вы сделали это? — прошептал врач.
Об э т о м нельзя было говорить.
Мгновенно смолк неразборчивый шепот, и оцепенелая тишина повисла в старом гараже.
Первым опомнился Термометр.
Махая руками, он закричал, что ежели б дефективные не исчезали, от них жить было бы негде.
— Что они, деточки? Да?! — распалялся Термометр. — Если деточки, то чего они плодятся, как…
Термометр осекся.
Об э т о м тоже нельзя было говорить…
— А кто пойдет?! — закричал Термометр, заминая неловкость. — Где вы дурака найдете, чтобы т у д а пошел? Я не пойду, учтите. Чего мне, жить не хочется, да?
И он оглянул жмущихся в сумерки дражненцев.
— Ну что? Кто пойдет, а?
— Я пойду! — раздвинув молчаливых дражненцев, вперед выступил Андрей. — Я пойду, суки! Все равно кому-нибудь надо идти.
И неизвестно, чем бы закончился этот разговор, но тут радостный возглас учительницы отвлек внимание собравшихся от ссоры. Учительница стояла в углу гаража и держала в руках младенца. В углу было темно, но младенца почему-то все увидели среди дефективных, узколобых новорожденных, словно от него исходил свет.
— Ты со мной пойдешь! — Ромашов протянул Андрею руку. — Вместе пойдем.
— Идиоты! — закричал Термометр. — Кретины!
На этот раз осмотр недельного приплода обошелся без обычных шуточек. Торопливо разобрали новорожденных и, не разговаривая, разошлись по домам. Необычного ребенка унесла к себе учительница.
Несколько недель в Дражне только и говорили о ребенке, о том, что и растет он не так, как дефективные, которые за несколько дней становились совсем взрослыми, а так, как росли дети до п о ж а р о в, это и было, наверное, самым главным чудом, поверить в которое оказалось труднее всего. Ребенок был оттуда, из того допожаровского мира.
А потом все разговоры прекратились, потому что ребенок исчез. Исчез вместе с учительницей. Такое тоже случалось в Дражне, и об этом тоже никогда не говорили, старались поскорее забыть…
Ромашов уже перебрался в пустующий дом Свата и часами сидел у окна, наблюдая за соседней заброшенной усадьбой. Вьюнки, опутывавшие забор Лапицкого, давно высохли, и за желтоватой сухой паутиной стеблей виднелись прутья из соржавевшихся гаек. Что-то гремело и лязгало в доме, а за темными стеклами бродили красноватые огоньки. В доме уже давно обитал один карлик, да еще иногда приходила на огород Помойная баба, но она в дом не заходила, молчаливо копалась в земле. Вот и сейчас она возилась в огороде, а на крылечке дома стоял карлик и поддерживал руками свисающий живот, принюхивался к ветерку, которым потянуло со стороны заводского поля.
— Давно он стоит так? — Ромашов кивнул на карлика.
— Давно… — ответила Помойная баба. — Стоит, ветер нюхает.
— Ветер?!
— Ветер… — Помойная баба тяжело вздохнула. — Худое все стало. И земля, и ветер. Из земли уже и не растет ничего. Картошки думала посадить, а начала рыться — опять станок откопала. Может, они с заводу плывут? Ну навроде камней…
— Не знаю… Может быть, и плывут… — рассеянно ответил Ромашов и прищурил глаза, пытаясь удержать промелькнувшую в голове мысль. Зашел в дом. Вытащил из-под стола неразобранную сумку, с которой ходил вчера в городские развалины, и торопливо открыл ее. Сумка была пуста…
— Собираешься? — раздался за спиной голос. Ромашов обернулся и увидел возникшего из густой полутьмы Андрея.
— Собираюсь…
— Так, значит, пойдем? А где? Не думал? Может, через Дражненскую?
— Мы пойдем там, где все пойдут…
Андрей внимательно посмотрел на Ромашова, но ничего не сказал.
— Мы доберемся до Промышленной и там будем ждать… — объяснил. Ромашов. — Когда о н и пройдут, следом пойдем и мы.
— Ну хорошо… — сказал Андрей. — Мне все равно. А когда пойдем? Утром?
— Нет… — Ромашов опустил глаза. — Надо идти сейчас.
Ромашов сидел в своем кабинетике, когда в репродукторе трансляции с конвейера захрипел голос диспетчера сборки: «Товарищ Табачников! Срочно подайте на конвейер топнасосы!»