— Я звонить иду тебе! Силумин подают.
— Иду… — хмуро кивнул Андрей.
Рационализаторское предложение Табачникова быстро распространилось по соседним цехам и отделам. Через час весь завод пропах валерьянкой, а директор — он уже успел отлежаться после разговора с Мальковым, — обходя цеха, чувствовал себя превосходно. Он не схватился за сердце, даже увидев разрушения, учиненные ночью инструментальщиками. Их цех переезжал в новое здание, и на прежней квартире они проломили стену и разворотили фундамент. Но запах валерьянки успокаивал. Со спокойным сердцем директор уехал на совещание в управление.
Хуже обстояли дела у Фрола.
Голубей валерьянкой было не взять, да к тому же еще и летали эти наглецы.
Выбравшись из туалета, Фрол позвонил Сергеевне, но и та ничего не присоветовала.
— Какие голуби? — спросила она, и Фрол услышал шорох развертываемой бумаги. Должно быть, теща собиралась обедать. — Колбасу-то копченую привезут?
— Не знаю… — раздраженно ответил Фрол. — Еще не привезли.
— Сразу позвони! — строго сказала Сергеевна. — Алеше надо на свадьбу.
— Позвоню… — Фрол бросил трубку.
Сейчас, когда все столики были свободны, помещение столовой казалось особенно огромным. Голуби же спокойно сидели на подоконниках, на поперечных балках и только время от времени неспешно перелетали с места на место.
Фрол уселся посреди зала и тоскливо подумал, что голубь, в сущности, является символом мира, и если он и се́рет немножко на обеденные столики, то разве это страшно? В конце-то концов, на этих столиках и без голубей столько грязи! И почему, интересно, санинспекторы решили, что голуби в столовой от нерадения? А может быть, они специально здесь, чтобы вся столовая являлась как бы наглядным напоминанием о необходимости бороться за мир. И зачем только санинспекцию занесло сюда? Нет, чтобы приехала какая-нибудь комиссия, например, по наглядной агитации… Как же… Дождешься на этой работе. Кроме санинспекторов да народных контролеров, не с кем и поговорить. Ну разве можно так жить?
Жить так было нельзя, но Фрола выручил заглянувший в столовую Карапет.
— Ты этого… — посоветовал он. — Ты мелкашку попроси у Малькова.
— Карапет! — вскричал Фрол. — Да ты ж голова! Да я… Хочешь, я…
Он хотел пообещать Карапету копченой колбасы, но вспомнил суровый наказ тещи и только потрепал находчивого друга по плечу.
Мальков долго не соглашался, но Фрол с самого начала знал, что винтовку он получит. Каждый день жена Малькова забирала в столовой два бидона с объедками для кабанов, и деться Малькову было некуда.
Первые выстрелы оказались неудачными… Ударившись в потолок, пули рикошетом прыгали по стенам, сбивая штукатурку.
— Дай! — прищурившись, проговорил Мальков. — А то ты руками трясешь, словно бабу первый раз щупаешь.
Щелкнул выстрел, и голубь шмякнулся на пол.
— Так-то… — кривовато усмехнулся Мальков и передернул затвор. Со звоном вылетела пустая гильза и покатилась по полу.
Среди голубей началась паника. Роняя на столики перья, они бились под потолком, но пули настигали и здесь. Несколько птиц, неуклюже расщеперив крылья, бились на полу. Фрола охватил нехороший азарт. Он схватил за крыло подраненного голубя и — с размаху! — ударил его головой о радиатор батареи парового отопления. Грязно-серыми хлопьями брызнуло что-то на желтую стену.
Смерть пьянила. Когда Мальков вставил в винтовку новую обойму, Фрол снова взял мелкашку в руки. Первые два выстрела удались — голуби тяжело шмякнулись на каменный пол, но третьей пулей — Фрол слишком низко опустил прицел — вышибло стекло. Еще одно окно разбили обезумевшие от страха голуби.
Скоро все было кончено.
В окна вставили картонки. Уборщица вытерла со столов кровь. Мертвых голубей сложили в мусорные бачки и вытащили в коридор. Все еще багрово-красный, Фрол ходил по столовой и потирал руки.
— А что? — сказал он. — Их ведь, к примеру, и приготовить можно.
— Почему нельзя? — отозвался Мальков. Он аккуратно запаковывал винтовку в чехол. — В войну за милую душу ели. Да и потом тоже. Это сейчас они всякую гадость жрут…
— А давай сварим их! — предложил Фрол. — Дичь все-таки.
Когда поднялись по пригорку и вышли на заводское поле, идти стало труднее. К вечеру здесь поднялся ветер, он нес с городских развалин кирпичную пыль. Пыль царапала кожу, забивалась в складки одежды. Идти было трудно, а под ногами — красная — сухо шуршала трава.
Ромашов знал, что ветер вскоре должен стихнуть, может быть, это случится ночью, а может быть, к утру, но обязательно случится, и тогда снова, захлебываясь, заплачет завод, и рыдающие звуки понесутся во все стороны, раскатываясь эхом в городских развалинах, достигнут Дражни, разбудят всех, и снова дефективные побегут к заводу, чтобы больше уже не вернуться назад.
Ромашов мог бы рассказать про это Андрею, но тогда пришлось бы рассказывать в с е, и поэтому Ромашов молчал.
Идти навстречу ветру было трудно. К зданию промышленной станции они подошли, когда уже наступила ночь.
Промышленная тоже не пострадала от п о ж а р о в, все здесь осталось прежним, и, пробравшись в затишек за стеною, Ромашов вытащил из кармана чистую тряпку и стер с лица кирпичную пыль.
— Смотри! — сипло прошептал Андрей, и Ромашов оглянулся. Мимо станции по тропинке, вьющейся в зарослях кустов, сгорбившись под тяжестью мешка, шла в сторону завода Помойная баба.
— Ну, я сейчас ей… — пригрозил Андрей, но Ромашов остановил его.
— Подожди… Спрячемся, посмотрим, куда пойдет.
Когда зашли в помещение промышленной станции, Андрей сразу задвинул за собою защелку на дверях.
— А все-таки жаль, что не остановили ее… — задумчиво сказал он. — Интересно все же, она на завод идет?
— Наверное, на завод… — ответил Ромашов. Опершись руками на подоконник, вгляделся в смутное пространство заводского поля. — Она же с мешком…
Он говорил машинально, думая совсем о другом. Ветер, еще минуту назад крутивший над полем кирпичную пыль, стих. Ни один листочек не шевелился сейчас на кустах.
Тускловатый, неохотно занимался рассвет. Дымчатые космы красной травы заглушили железнодорожные пути, опущенный шлагбаум. Чуть в стороне от него стояла бурая от кирпичной пыли будка. Там Ромашов уже был…
Неделю назад, когда пропала куда-то учительница с ребенком, Ромашов пришел сюда и долго сидел в будке, смотрел на черную заводскую стену и все пытался вспомнить что-то очень важное, и уже, кажется, вспомнил, когда резко и неожиданно зазвонил стоящий перед ним телефон.
— Это ОТиЗ? — раздался в трубке женский голос.
— Какой, к черту, ОТиЗ?! — ответил Ромашов, досадуя, что перебили совершающуюся в нем мысль. — Это Ромашов!