— Джон, — вполне серьезно произнесла Элизабет. — Меня, право, начинает это смущать. Что ты там вытворяешь, пока я, как дура, сижу с завязанными глазами?
— Разве тебе это неприятно? Ново, конечно, но где–то в самой глубине души, — разве ты не хотела этого? Разве, когда ты не видишь меня, тебе не кажется, что я... как бы везде? Потому что неизвестно, что я сделаю в следующую секунду... И вообще. Разве это не увлекательно, что я положу тебе в рот в следующий раз?
— В принципе я догадываюсь...
— Ты ни о чем не догадываешься. Завяжи глаза, или не получишь даже того, что имеешь в виду.
— Джонни...
— Да, дорогая?
— Ты... короче, если ты хочешь уйти... — Она была абсолютно серьезна, и он заметил, что глаза у нее на мокром месте. — Если ты собираешься уйти, то лучше сделать это в ближайшее время, пока... — Ее голос дрогнул. — Пока я не привыкла.
— Элизабет, — сказал он мягко. — Элизабет, я люблю тебя. Завяжи глаза, детка. Или я слопаю все это один, с меня станется.
— Оно и видно, — сказала она с интонацией провинившейся школьницы. Вздохнула. Запахнула халат, перед этим намеренно распахнув его, но не слишком — ровно настолько, чтобы ее грудь и живот на миг мелькнули перед ним. — Завязывай мне глаза и клади в рот что захочешь.
Он подошел к ней — так же медленно, крадучись, как прежде, у нее дома. Завязал глаза салфеткой.
— На пол, на пол!
— Джонни, ты сошел с ума!
— Ну хорошо, так и быть. Вот тебе табуретка.
Он придвинул ей стул, несколько раз делал вид, что сажает мимо, но наконец она угнездилась в углу, у стола. Пальцы ее, тонкие, почти детские пальцы, шарили по столу, цеплялись за его край. Чувствовалось, что эта игра не столько забавляет, сколько пугает ее и этим, может быть, особенно обостряет чувство.
— Ты будешь есть, не открывая глаз, — сказал Джон. Она почувствовала во рту ягоду. Он думает накормить ее ягодами? Хотелось бы чего–нибудь поосновательней... Она раскусила ягодину: маслина! Соленая маслина! Так с ним всегда, все иллюзия, все обман. Она вспомнила, как впервые в детстве выплюнула маслину из–за такого же разочарования. Теперь, правда, она их любила. И Джона любила.
— Еще маслинку, — попросила она жалобно.
— Как же, как же, — с готовностью отозвался он и, проведя по ее губам следующей маслинкой, положил в рот клубничину.
— Джонни!!!
— Что, невкусно?
— Очень вкусно!
А разве, в самом деле, невкусно? А если он все это закупил специально к ее приходу? Ведь она признавалась ему, что любит клубнику, а насчет маслин, вероятно, он сам догадался.
— Выпей! — Он поднес к ее губам бокал, нарочно уронив несколько капель на грудь. Халат распахнулся, и она не запахивала его. Правая рука безвольно лежала на столе, левая, сжатая в кулачок, висела и иногда крутила полу халата.
Капли вина еще стекали от ключиц по груди, скатывались на колени, а он уже протягивал ей ложку сиропу. Она не успевала настроиться на что–то одно: в непредсказуемой последовательности за сиропом следовали спагетти, за спагетти — фруктовое желе. Всегда он так! Интересно, как ест он сам? Желе вишневое, прелесть какая! Он поднес ложечку с желе к ее губам, она лизнула край ложечки, словно в благодарность. Он поднимал руку выше, — она трогательно тянулась открытыми губами к дрожащему куску лакомства. Она была в его власти. Он мог делать с ней все, что угодно. Она не противилась. Может быть, ей действительно втайне всегда хотелось только этого?
А вот этого она в самом деле не хотела никогда — острый маринованный зеленый перец! Рот обожгло, она поперхнулась и захохотала, потом потянулась ртом вслед за его ускользающей рукой в надежде чем–то запить или зажевать этот невыносимо жгучий вкус! Он опять что–то подносит к ее губам... Господи, хвостик того же перца! Мерзавец! Она ему так верила, а он... это жестоко, наконец, потешается он, что ли, над ее мучениями? Пожар во рту внезапно пригас — Джонни щедро заливал его молоком. Молоко стекало по подбородку и шее, лилось на халат, холодило грудь и живот, по животу стекало ниже, ниже... Следом — поток содовой, ударивший из бутылки, которую он умудрился открыть так, что струя ударила с напором, как из брандспойта. Струя била прямо между ног, потом поднялась выше и вдруг ударила в рот, в лицо! Она задрыгала ногами, отпихивая невидимого Джона, захохотала, забыв обо всем на свете. Это было невыносимо, как всякое счастье.
— Я прошу: не открывай пока глаза!
Как хочешь, все — как хочешь, только что ты еще собираешься делать?! Воображаю, что сейчас творится на столе, на полу, какой разгром он учинил ради меня!
— Высунь язык!
Она высунула узкий, медный язык, который затрепетал, ожидая даяния. Сладкая тягучая капля пролилась сверху. Мед, свежий, прекрасный мед! Такого ужина она никогда не знала.
— Дальше... Дальше!
Она высунула язык, насколько могла. Мед не переставал течь, и стоило ей на секунду втянуть язык, донести до рта это благоухающее летним лугом, сладостное великолепие, как струя попала на колени, потекла по коленям, мед затекал в носки... Она подставила ладони под струю, облизала их, ткнулась в них лицом, размазывая мед по щекам, по повязке... Пропади все пропадом! Счастье есть счастье!
— Браво, Элизабет! Я только этого и ждал!
Да, он только того и ждал, чтобы она перестала бояться, беречься и вошла в игру — нет, не на равных, игрой это не предусмотрено, игра предусматривает неравенство, но она принимает все, любые правила, как всем существом, всей наконец раскрывшейся глубью принимает в себя его, когда сжимает его плечи, когда позволяет ему вытворять с собой что угодно...
Он приблизил свое лицо к ее лицу — она чувствовала это по его горячему, пахнущему легким белым вином дыханию. Он лизнул ее щеку. Взял ее губы в свои. Принялся облизывать с них медовую сладость. Она обхватила его за шею. Он спустил халат с ее плеч, и она высвободила руки, хотя он, быть может, и не хотел этого, во всем любя недосказанность, игру, неполноту. Но на ней и так оставались носки и повязка.
Его руки скользили по ее бедрам, размазывая мед, а губы не отрывались от ее губ. Она снова напряглась в предвкушении блаженства, и блаженство было на этот раз сильнее всего, что ей пришлось испытать. Мед, мед тек по их телам, мед тек в жилах, она прижималась к нему всем телом, сливаясь с ним в горячий, нежный, неразрывный клубок.
Разумеется, на следующий день она не могла ни о чем думать, и шеф отчитал ее за рассеянность, но она не придала этому значения. В жизнь ее прочно и окончательно вошло нечто, без чего это все уже нельзя будет назвать жизнью, и все, что было до этого, тоже называлось теперь иначе. В рассеянности она покусывала ручку, приоткрыв губы. Молли изредка бросала на нее быстрые взгляды и поражалась происшедшей в ней перемене. Перед ней сидела невероятно помолодевшая и раскрепостившаяся, юная женщина, похожая на школьницу, впервые узнавшую любовь и открывшую в своем теле новый источник наслаждения. Молли никогда не видела ее такой. Она смотрела на нее не с завистью, не с восхищением, — почти со страхом. Наконец Молли не выдержала, встала и принялась ходить по комнатке, где они сидели, между столов, задевая за них бедрами.
— Нет, нет и нет! — воскликнула она. — Я бы могла этого не делать, но я это сделала! Нет, нет, нет!
Элизабет не сразу расслышала ее.
— Ты ко мне обращаешься?
— Помнишь, ты сказала, чтобы я пошла на свидание с твоим бывшим мужем?
— Да, и что же из этого?
Молли собралась с духом и выпалила:
— Так вот, я пошла. И не смогла сказать ему «Нет».
— То есть?!
— В общем, я с ним переспала.