— Валек, — он позвал робко, — это правда? Она сама тебе сказала? — И вздохнул по-детски, обиженно: — А почему не мне?
Тогда она расхохоталась. С издевкой.
— А потому что я мать! Ма-ма, не понимаешь? А ты — папа, папулька, папулечка. И тебе знать раньше времени не положено. Пришло время — и узнал. От м е н я.
Он все глядел на нее широко распахнутыми глазами. Наивно, невинно.
Она не выдержала, отвернулась.
— Ну, все поел? Можно убирать?
— Погоди, — он ее удержал. — А за кого… за кого она выходит, ты знаешь?
— Да, — постаралась она произнести как можно тверже. — Знаю. Милый мальчик. Из хорошей, интеллигентной семьи.
— А-а! Ну тогда… Тогда хорошо, ладно, — пробормотал он зыбким, неверным голосом. — Я пойду, пожалуй, прилягу. А, Валек? Что-то я вымотался, пойду журнальчик полистаю, хорошо? И лучше завтра пораньше встану…
С ожесточением Валентина терла сковородку. Мутная, с плавающим жиром вода заполнила раковину. Прядь волос упала, лезла в глаза, но она терла, терла, больно вдавливая пальцы в проволочную мочалку.
А глаза у нее оставались сощуренными мстительно. Но почему? Почему она ощутила такую к Коте злость? Чем это было вызвано?
Она представила себе его добродушную дурашливую ухмылку. К е п а р и к, который он на охоту надевал, резиновые высокие сапоги, заляпанные грязью. Представила его в пестром ярчайшем свитере на лыжной прогулке, в трусах расцветки «под леопарда», в которых он в волейбол на пляже играл. Представила в окружении приятелей, друзей — и такой и сякой он был для нее сейчас одинаково ненавистен.
Но, боже мой, почему? Она лихорадочно припоминала, разгораясь яростью, и труся, и прогоняя собственный страх, как перед прыжком с вышки. Ах, не надо бы, себя удерживала и себя же вперед толкала — куда, к обрыву?
Пыталась думать трезво, но получался сумбур. Во-первых, когда Леша родился, Коти в Москве не оказалось, в командировку умчался, прислал оттуда телеграмму. И подпись: Рогачев. Совсем, что ли, спятил? Потом. Молоко у нее пропало, она нервничала, а он пялился: почему, спрашивал, питаешься ты нормально, у других есть, а у тебя нет? Потом… Пять лет незаметно проскочило. Да, пожалуй, и десять. Но сейчас, вот сейчас…
Ко-тя… Не странно ли, что мужчина сорока с лишним лет отзывался на такое обращение? И ладно, если бы только в тесном кругу. Нет, он и теперь сам, знакомясь, представлялся: Котя. Просто со смеху помереть. Все еще, значит, молодой, обаятельный, перспективный, скромный — так, что ли? А где-то там, далеко, — семья, проблемы житейские, груз быта. Он же с приятелями, как в пору юных лет, в баню заваливался, — анекдоты, пиво. А для поддержания формы в футбол гонял. Для утверждения же независимости, укрепления мужского духа рыбалка существовала, охота.
Казалось: и пусть. Что дурного? Ну а теперь если так спросить: а что хорошего?
Когда ей, Валентине, по телефону звонили, он трубку брал, отвечал безмятежно, не задумываясь: «Да вышла куда-то…» Однажды она услышала, выскочила из ванной: «Здесь я!» — «Да-а?» — он вяло произнес. Ему, значит, все равно было, здесь она, нет ее. И фраза излюбленная у него объявилась, ну точно уж для отмазки: ага, говорил, молодец. Пирог Валентина сготовила: ага, молодец. С прической из парикмахерской явилась: ага, молодец. А как-то мнением его она поинтересовалась по поводу телевизионной постановки, долго сама распространялась, горячо свою позицию отстаивала, приводила доводы с ней несогласных — а тебе, спросила, понравилось, как ты сам-то считаешь? Он поднял взгляд от журнала. Ага, сказал, молодец. И снова в страницы уткнулся. Она так тогда удивилась, что даже забыла обидеться.
…Терла и терла сковородку, стирая пальцы о проволоку. Она и ванну и туалет вымывала щелочью, обходясь без резиновых перчаток. Поэтому у нее сделались такие руки, всегда как бы распаренные, с короткими, обрубленными ногтями.
Ей стало себя жалко. Зачем все? Кто-нибудь из н и х замечал, что она, подавая на стол, и м выбирает куски мяса посочнее, а сама ест один гарнир? Ну да, не стоит мелочиться, к чему обиды копеечные припоминать? Ну вот, между прочим, в баскетбол она играла неплохо, а кто об этом вспоминает? Неплохо рисовала — и псу под хвост. Да разве то, за что она получала деньги, являлось ее призванием? И кто вспоминает опять же, как просиживала она в пыли, в ядовитых химических испарениях мастерской по изготовлению вымпелов, а также платков и флагов, спеша закончить очередной заказ, приступить к новому, потому что пай за кооператив следовало вносить, а Котя р о с, учился.
Нет, разумеется, какие счеты! И вообще, виновата она сама. Поддалась на приманку, и на крючке — Котя и ее надул, одурачил своей улыбочкой простодушной. И ускользнул. Остался в том возрасте, что для себя выбрал, ничем не поступившись, ни привычками полюбившимися, ни мальчишески-холостяцкими интересами. А она — она знает, чувствует, что начинает сдавать. Потому что… Потому что женщина, и дом на ней и дети…
И тут вспомнила: дочь выходит замуж. Ну да, вздохнула, вот ведь какое событие. Потому, может, и всколыхнулось все…
Дело, правда, обстояло не совсем так, как Валентина обрисовала мужу. И вовсе не похоже на примеры из классики. Дочь Татка не пробралась тихонечко родительскую спальню, поймав момент для откровенного разговора с матерью, смущенная, но жаждущая поделиться своей девичьей тайной.
Нет, было иначе. И так же, как на Котю, так и на Валентину новость произвела ошеломляющее впечатление. Тогда Валентина и задумала как бы в отместку… Хотя, если вникнуть, зачем? И за что?
Татка вернулась домой после лекций часу в третьем. Стриженая, в брезентовой куртке, в юбке из мешковины с металлическими заклепками. Спортивные прорезиненные туфли на ногах. Считалось это — принарядилась.
В свое время Валентинина мама в крепдешин наряжалась, сама Валентина в годы молодости синтетикой увлеклась, после ситец в моду вошел, отделка в народном стиле, кружавчики, воланчики. Теперь Валентинина дочь напяливала куртку, собиравшуюся на спине горбом, из-под которой торчал толстый свитер, шарф длинный на плечо забрасывала и, убежденная в своей неотразимости, удалялась.
Ни колечками, ни сережками материнскими Татка не интересовалась: у них, у молодых, свой был стиль. Брюки вправлялись в сапоги, куртки ценились с капюшонами, и оказалось, что сочетание зеленого с фиолетовым — шик!
Валентина не вмешивалась. Она по себе знала, как скучно слушать унылые родительские проповеди. Помнила еще собственные закидоны, когда враз, например, остриглась и перекисью выжгла спереди чуб. Как обрезала выше колен теплую добротную цигейковую шубу и, пренебрегая слезными увещеваниями мамы, выскакивала в мороз в капроне, шла как ни в чем не бывало, хотя ляжки жгло точно от пчелиных укусов и ноги делались совсем стеклянными.
Но уж такая пора, молодость. Валентина считала, что помнит эту пору, понимает… В задумчивости, листая книгу, Татка уминала за вечер коробку конфет. У Валентины с губ готово было слететь: это что же, вместо ужина, вместо обеда?! — но усилием воли она себя удерживала. Татка, запершись в ванной, музыкой наслаждалась: вода шумела, транзистор орал, но не снимать же дверь с петель? Валентина, как умела, крепилась. А училась дочка отлично. Когда только, интересно узнать, заниматься успевала?
Независимый характер — и хорошо. Рано приучилась к самостоятельности. В детский сад, благо что во дворе, сама отправлялась. Валентина следила из окна. Дочка шла вперевалочку в плюшевой светлой шубке, шерстяной шлем голову облегал. У дверей детского сада оборачивалась, махала рукой невидимой маме: так обучили, так велено было, ну и она исполняла.
И, повзрослев, Татка оставалась дисциплинированной. Если задерживалась, звонила, предупреждала. Ну, а мелкие вольности как ей было не разрешить?
Теперь, если оглянуться, ясно делалось, что давно уже Татка взрослой себя почувствовала. По-взрослому соблюдала правила, диктуемые старшими, для сохранения покоя, мира и тем, значит, дополнительно ограждала, страховала себя. Все же в порядке, будто всем своим видом заявляла, и не беспокойтесь, не вмешивайтесь.
Иной раз, конечно, Валентина «пылила». В основном по причине женской возбудимой психики. По мелочам. Обувь Татка, к примеру, не сняла, прошлась по ковру, а подошвы в глине. Или посуду после ужина за собой не прибрала, свет в ванной не выключила, или…
И в тот раз. О какую-то чепуховину Валентина споткнулась, призвала дочь, грозно оглядела ее. И возмутилась. Хотя ругать было сейчас некстати: и поздновато и прежде поразмыслить следовало бы…
Дочь стояла, расставив ноги, голову чуть вбок наклонив, с легкой улыбкой, насмешливой, дерзкой. Глаза же ее, круглые, матовые, Котькины, и вовсе уж откровенно смеялись, а брови хмурились, красивые темные брови вразлет.
— Это что еще, — томясь неловкостью, злясь, но все же на прежнюю свою власть и силу надеясь, произнесла Валентина, — это почему ты косынку мою без спроса взяла?
Дочь вольным, широким движением стянула с шеи косынку:
— Ой, извини, я забыла спросить.
Валентина чувствовала, что ее, как капризную малолетку, уводят миролюбиво от ссоры, по-взрослому, снисходительно, и сильнее еще оскорбилась:
— Знаешь, что… — четко, раздельно произнесла.
— Мамочка, только не надо. — Дочь поморщилась. — Давай не будем, побережем нервы.
— Нет, ты послушай!
— Мама! — Дочь ее оборвала. — Я не хотела пока говорить, это окончательно еще не решено, не точно… В общем, я замуж выхожу! — выпалила и вся залилась краской.
— А моя мама умеет делать все, — произнесла Татка на выдохе и замолчала. Подумала и отодвинулась от Мити, сидящего рядом на скамье.
Тверской бульвар рванулся к весне одним из первых. Снег стаял только-только, белая муть облупилась с неба, проглянула апрельская синева, но воздух еще оставался щекотно-холодным, хотя и распушился солнечными бликами. В лужах рыжело песчано-глинистое дно, деревья, по виду еще застылые, изнутри уже пробудились, набирали жадно, спешно жизненный сок, да и скамейки, зимой пустующие, отогревались теперь пенсионерами и парочками.