В отношении дружеских связей они определенный скепсис выказывали. Полагали, пока у них все в порядке, всегда найдется, кого в дом пригласить и к кому пойти в гости. А в иных обстоятельствах на самих себя надо рассчитывать. Люди сильные не ищут, кому бы свои огорчения излить. Занятие это и бесполезное и унизительное. А у всех своих забот хватает.
Разумеется, они не в вакууме существовали. Но между ними и даже давними их приятелями дистанция все же оставалась: не всем, они считали, можно с другими делиться, не все излагать до конца. С годами они уже настолько к осторожности себя приучили, что иначе уже не могли.
При этом они многим людям симпатизировали, ценили такт, щепетильность, обязательность и промахов здесь не прощали. Да и сами всегда стремились выполнять обещанное, спрашивая с себя так же строго.
Но под этой обдуманной налаженной системой существования таилась некая болезненность: Орестовы обучились осмотрительности, потому что обольщения напрасные им дорого обходились, и так саднило, так долго помнилось, что оба решили постараться поберечься, при взаимной поддержке, понимании, согласии семейном им удалось выстоять, закрепиться вдвоем. Для подобного родства мало влюбленности, без единомыслия и общей боли его не достичь.
Орестовы нашли верный тон в семейных отношениях, шутливо-нежный, иначе их постоянный страх друг за друга обессилил бы их. И в любых ситуациях все так же шутливо они прикидывали вариант наихудший, исподволь готовясь к нему, загодя выверяя свою прочность. Им казалось, что такой метод правильный. А если наихудшее не сбывалось, они чувствовали себя счастливчиками. Но снова приходилось готовиться, тревожиться…
Они наблюдали за сыном, старались как можно объективней оценивать его: его способности, его человеческие свойства, его отношение к родителям. Тут они особенно опасались обольщаться.
Однажды еще относительно молодой Олег Петрович, пролистывая перед сном в постели толстенный том, испещренный иероглифами, обернулся к жене, расстроенной телефонным разговором со стариком отцом. «Ольга, — сказал он, — это не он тебя обидел, это его старость. Старость жестока, и со старыми людьми тяжело. И никто по-настоящему старого человека не поймет и по-настоящему не поможет. Старикам рассчитывать вообще не на кого. Я, например, хочу, чтобы в старости у меня остались приличные отношения с соседями и приличные отношения с сыном. Чтобы он к нам приходил, пусть не часто, но без понуканий».
Жена молчала. Олег Петрович приподнялся на локте, посмотрел на нее. Ольга Кирилловна, не поднимая головы, сказала: «Я не хочу об этом думать. Не могу».
…Орестовы ужинали, не дождавшись сына. Он часто теперь задерживался. В университете, на теннисе? Открылась входная дверь, они прислушались. Сын явился не один. Девочка показалась милой, бойкой. Зовут Татьяна, Татка. Они вместе учились, в одной группе. Ольга Кирилловна предложила поужинать, но они отказались, сказали, что не голодны.
Орестовы вдвоем чай допивали. Одновременно вскинули друг на друга глаза. Олег Петрович улыбнулся, и Ольга Кирилловна улыбнулась тоже, будто выдерживая уговор.
Трудно было не заметить, что сын взволнован присутствием у них этой девочки, суетился, старался, чтобы ей все понравилось. Ольга Кирилловна оказывалась свидетельницей, как Митя с интонациями экскурсовода демонстрировал Татке их семейные реликвии. Коралловый куст, привезенный из Красного моря дедом, старинный кальян, добытый отцом, пестрые маракасы, подаренные художником-мексиканцем Ольге Кирилловне. Держался сын по-хозяйски, нисколько не смущаясь присутствием матери, что подтверждало еще раз: впечатлением родителей о своей приятельнице он интересовался мало — его занимало мнение Татки. А как-то, указав на фотографию, висевшую в простенке между книжными полками, сын сказал: «Это мама. В молодости».
Ольга Кирилловна услышала и фыркнула. На той фотографии ей было лет тридцать пять. Значит, Митя считал, так она изменилась?
А она, признаться, чувствовала себя все еще красивой. Свежесть, яркость — это, конечно, привилегия молодости, но красота, коли была дана, бесследно не исчезает. У Ольги Кирилловны оставались ее глаза, большие, сердитые, серо-морозные. Оставался нос с легкой горбинкой, ямочка на подбородке, руки с узкими запястьями, пальцы длинные в маминых, бабушкиных старинных кольцах. Давно, в пору детства сына, она, смеясь, говорила: «Вот Митька женится, и все свои ц а ц к и невестке отдам». Но это желание, кажется, в ней заглохло. Про себя теперь думала: а что, а пусть старухой стану, но кольца мои.
Нет, не от жадности. Из-за другого. Из-за чего, сама пока не могла понять.
Девочка Тата держалась мило, а Митя явно был влюблен, уж тут никаких сомнений. Давно, в пору детства сына, Ольга Кирилловна утверждала, что и когда состарится, никогда ничье чувство не станет осуждать. Только злыдни и глупцы со стороны лезут, судят. Тогда судили о н е й. Она была хороша, капризна, взбалмошна. Она и Олега достаточно помучила, прежде чем срастись, сплестись с ним. Но пусть водились за ней грехи, пусть не все она замолила, но теперь готова была сказать: нет лучшего состояния, чем влюбленность, хоть короткая, хоть обманчивая, но ни с чем это не сравнимо. И правда, что только тогда, в те дни, часы, минуты, человек в полную силу и живет.
Обиды, огорчения сглаживаются, стираются даже черты лица, но как хорошо, что было пережито это состояние, что не обделили им тебя. Так Ольга Кирилловна мудро размышляла. И радовалась, что без тени зависти, осуждения глядит на нынешних влюбленных, юных. Когда они беззастенчиво жались друг к другу в троллейбусе, целовались на автобусной остановке. Лохматые или обкорнанные, как после тифа, в хламидных цыганистых одеяниях или в брючках, облегающих, как колготки, — все они казались славными, смешными, трогательными. Все они были ч у ж и м и.
Ольга Кирилловна училась преодолевать свой страх за сына. Муж учил ее. Говорил: иначе мы, Ольга, пропадем. Митя с первого класса ездил один довольно далеко в английскую спецшколу, один отправлялся на теннисный корт вечером после уроков. Ольга Кирилловна стояла в пальто у двери, если он чуть запаздывал. Муж сердился на нее, ругал. Она, обычно мгновенно вспыхивавшая, тут любые резкости сносила. Муж был прав, она знала. «Ты мальчишку задергаешь!» — муж кричал. А она хватала ртом воздух, если Митя все еще задерживался.
Сын ездил с компанией сверстников к морю. Весь этот месяц Ольга Кирилловна сходила с ума. Представлялось, как он полез купаться в шторм, стена воды с ног его сшибла, — Ольга Кирилловна вжимала ладонь в рот.
Но он звонил. Он разменивал много «пятнашек» и находил исправный автомат. Он понимал, добрый, умный мальчик. Правда, Ольга Кирилловна еле дотягивала от звонка его до звонка.
…И тут он сказал: «Это мама. В молодости». А Ольга Кирилловна не сдержалась, фыркнула. Вот оно что, оказывается… Как они видят нас, наши дети.
Можно было бы сообразить, что пора такая наступит. Что их мнение, их оценка только и будут нас волновать. Не начальства, не друзей — их, наших детишек. И тоже нам будет казаться, что шкала могла подняться и повыше. Тем более родственники как-никак. Не о поблажках речь. Впрочем, рассчитываем мы именно на поблажки. А если храбрости хватит, признаемся — на любовь.
По пути с работы Валентина в овощной магазин зашла — естественно, сразу к заведующей, Тамаре. Та руками развела: «Если бы я знала! Были днем свежие помидоры, но все разнесли». Валентина для приличия все же присела в закутке у Тамары, похвалила ее новые сапоги, поулыбалась и встала. Тут-то Тамара спросила:
— Правда, что твоя дочка замуж выходит?
Валентина удивилась:
— Откуда ты знаешь?
— Да не помню, кто-то сказал…
Валентина от ясного ответа уклонилась:
— Да разве их, молодых, разберешь! Ходит один паренек, вроде милый, воспитанный. А там уж как время покажет.
Тамара вдруг пригорюнилась.
— Ох, — вздохнула, — говорят, переменились времена, девки сами все решают, сами судьбой своей распоряжаются, а все же главное — вовремя замуж выйти… Ты гляди, — помолчав, Тамара продолжила, — гляди в оба. Тут нельзя пускать на самотек. Пусть все тебе докладывает, каждое свое действие. Иначе беды не оберешься.
— Ну здрасте! — усмехнулась Валентина. — Как это я ее заставлю докладывать? Захочет — скажет, а нет — так нет. Сама, что ли, наших деток не знаешь?
— Знаю, — Тамара совсем закручинилась, — потому и говорю. А между прочим, все новшества, они только на поверхности. Взглянуть же в корень — все, как было, так и остается. Если хочешь, конечно, чтобы получилось по-хорошему, правила надо соблюдать. С родителями, например, жениха вы знакомы?
Валентина не ожидала такого поворота, смешалась:
— Да ну тебя, Тома! Так ведь и вопрос пока не ставился: мол, жених. Ну встречаются они, учатся вместе. А что, возможно, поженятся, так это я вообще узнала вот-вот.
— Ха-ха! — Тамара сощурилась зловеще. — Типичная современная мамаша. А значит — от-ста-лая, — раздельно произнесла. — Теперь, кстати, в брак вступают не так, как мы в свое время, в чем придется. Все соблюдается — и длинное платье и фата. Смотри, повторяю, вглубь. От прежней неразберихи снова вернутся к у с т о я м, вот увидишь. Ты дочку замуж отдашь, а куда, а кому? Может, ты, конечно, не все говоришь, притворяешься…
— Да что ты, Тамара! — Валентина ее прервала. — Вовсе я не притворяюсь, просто рано еще все это и выяснять и обсуждать. Уж от кого ты узнала… Словом, если свадьба и состоится, то не завтра, уж поверь.
— Ну-ну, — Тамара пробурчала. — Ты ведь знаешь, как я к тебе отношусь. Только добра желаю… Сама-то со своей единственной как намаялась! Этот мой зятек — нет слов, как разъехаться с ними хочу. Кончится тем, что здесь, — она обвела взглядом свой закуток, — вот здесь прямо и поставлю себе раскладушку. Лишь бы домой не идти, не видеть их. Правда, уже терпения нету. С мужем развелась, думала, вздохну, так зять на голову свалился и оказался похлестче еще моего пьяницы. Да что, мой прямо-таки ангел, можно сказать, был, а этот!..
Валентина помолчала сочувственно.
— Ну ладно, — сказала, — я пойду. А ты не расстраивайся, береги нервы.
— Завтра заходи, — Тамара ей напомнила. — Оставлю тебе килограмма два. Если только не очень будут зеленые.
Настроение у Валентины испортилось. Не от отсутствия помидоров. Тамара что-то разбередила, какую-то муть подняла со дна души. Ну надо же, все лезут со своими советами, домыслами — вот чем оборачиваются хорошие отношения. Все вроде бы право имеют. Да лучше помидоры на рынке брать, а с такими, как Тамара, не фамильярничать.
Но на рынке уж больно дорого, Валентина вспомнила. И еще сильнее огорчилась. Сама виновата, опять длинный язык подвел: одному шепнешь, а дальше понеслось, не воротишь. Тревожно было, смутно. Внимание окружающих, их осведомленность показались вдруг тягостными, раздражающими. Ну какое кому дело? Неужели предстоит всем все объяснять? Да наплевать! А наплюешь, наплетут за спиной такое, что и вообразить трудно.
А что в конце концов? В чем и перед кем надо оправдываться?! И вместе с тем, сколько себя ни убеждай, если мнением людским дорожишь, значит, и не играй в независимость. Подлаживайся, подробнейше объясняй, лукавь, хитри — тьфу! — а иначе нельзя.
Хорошо. Татка сейчас не выйдет замуж. Переживем. Выйдет потом. Сделаем вид, что сами так решили, что считаем — все к лучшему. Улыбаться, беззаботность изображать — слава богу, есть навык.