Мы примелькались, мы сами. Нелепо, но и в расплавленности жаркой, на берегу, в кажущейся отпускной безмятежности мысли все те же копошатся, городские, надоевшие, суетные. С такими мыслями помереть внезапно и с ними предстать перед кем-то там всезнающим — ведь позор!
А поискать нечто более значительное, возвышенное, соскальзываешь и вовсе в полное безмыслие. Утешает? Но, по крайней мере, не бытовой мельтешней, не кознями служебными, не огрызочными планами, как, скажем, достать моющиеся обои, занята твоя голова. Там, где небо и море сливаются, думать о моющихся обоях разве не стыд? Или, к примеру, о льготной специализированной поездке в Венгрию — как подладиться, чтобы влезть в группу? Без особых заслуг, без связей в месткоме какие шансы выскочить впереди остальных? Ну бог с ней, с Венгрией, и с моющимися обоями тоже. Расслабиться надо, набраться сил — отдыхать, отдыхать…
Разлепить если веки, ярчайшие, как взрывы, всполохи сразу ослепляют. Потом постепенно проступает: прибрежная в крупной гальке полоса сплошь почти занята распластанными телами. Дима рядом стоит, подобрав намечающееся брюшко, самолюбиво скрывая свои опасения, в общем естественные в его возрасте. А вот девочки смотрят, хорошенькие, длинноногие. Если и дальше будет так улучшаться порода, одни богини рождаться станут, и могут тогда сместиться критерии красоты: дурнушки, как редкость, войдут в цену.
Но пока, пока, ясное дело, лучше иметь густые волосы, чем редкие, нос аккуратный, а не обвислый, цвет лица, что называется, натуральный, ресницы длинные — увы, на сегодняшний день я знаю свои возможности.
Спасает мысль, что, помимо внешних данных, в человеке существует и что-то еще. Чем я, кстати, тоже особенно не могу похвастаться. Но для тех, кто меня, как считается, знает, субъективные моменты вступают в силу: годы, вместе прожитые, пережитые испытания, потери — сплелось, замкнулось, и в итоге может получиться верность, даже любовь.
Для меня, во всяком случае, это непререкаемо. Я вижу, отлично вижу, как мой муж с излишней горделивостью распрямляет плечи, ступает с некоторой связанностью, взвешивая каждый шаг, чтобы не показаться тяжелым, неуклюжим, — усмехаюсь мысленно и, конечно же, прощаю, понимаю, знаю про него в с е.
Как и он обо мне, впрочем. Куда уж, какие там загадки! Загадка, беспокоящая нас обоих, — пятнадцатилетняя наша дочь. Вот уже унеслась, познакомилась с кем-то, затеяли игру в волейбол. О нас, родителях, совершенно, очевидно, забыла — и прекрасно, прекрасно, что пока еще не считает, что мы ей мешаем.
Неужели и это придет? И вот мы с Димой, в Подмосковье где-то, в сырую гнилую пору бредем по г р и б ы: юг запрещен, отрезан навсегда с нашими-то болячками, давлением высоким, сердечными перебоями. На юге резвится наша Светка, и ни разу не побеспокоится нам оттуда позвонить.
— Света! Нельзя больше жариться, в первый день! Посиди в тенечке!
Напрасно. Я знаю, что напрасно. Мой крик не долетает до нее, а я со своим кудахтаньем выгляжу глупо. Хмыкаю, принимая, соглашаясь с возможными со стороны насмешками. И точно, попала: чувствую на себе чей-то взгляд!
…Как странно! Я лечу стремительно в пропасть: неужели? Такого не бывает, такое сходство, поразительно…
Надо отдышаться, собраться с мыслями, отрезветь. И осторожно, незаметно, крадучись сопоставить черту за чертой, весь облик.
Ясно, не он. Потому что быть не может… Сколько лет прошло? И все же — нет, не он. Совпадение даже не во внешности, чутьем ловлю, собачьим нюхом — характер, норов. Гибельный для меня. Власть, которой я сопротивлялась, и — таки благополучно выскользнула.
Благополучно… Но вот снова не могу отвести глаз? А что? Надев темные очки, я защищена, как в шапке-невидимке: откуда кому знать, куда именно я смотрю? Непроницаемая, надеюсь, я упиваюсь, наслаждаюсь исключительным, единственным в мире своеобразием его черт, что и раньше и вот теперь, оказывается, все еще меня восхищает. По правде, объективно: большая, лобастая голова, плотно и как бы наспех насаженная на малорослое туловище, о тщедушности, неказистости которого забывается, потому что магнитом притягивает выражение глаз, небольших, прищуренных, цепких. Глаза обжигают: пламенеющие язычки в них мелькают — прыжки молниеносные мыслей, которых не дано узнать. Отсюда, верно, впечатление напружинистости, собранности мускулистой, хотя поза его вяло-расслабленная. Что-то противоречивое и в каждом его слове, жесте, желании, поступке. Вот он — мой плен.
Жду. Если заговорит, голос я точно узнаю. Интонации никогда не забыть: нарочитая, притворная мягкость, вкрадчивость, якобы деликатность — деликатность действительная, но и предательская, решай, мол, как знаешь, сама. Никаких, словом, наседаний: если подлинное оно, это самое ч у в с т в о, значит, обнаружит, выкажет себя. Смешно, правда?
Он, я надеюсь, не догадывается, что я его разглядываю, к а к разглядываю — ну этот незнакомый человек, который похож. Впрочем, и раньше у нас с ним так получалось: я не подавала виду, изо всех сил сдерживалась, все в себе таила и в результате превращалась в нечто тупое, занемелое, и можно только удивляться, что он все же задержался, сразу не увлекся более живым, соблазнительным. Приписать неуклюжую мою застенчивость юным летам? Если бы! Ничуть я не переменилась, никакого не набралась в этом смысле опыта. И теперь свободная, смелая я лишь с теми, к кому равнодушна. А это самое «подлинное» встает у меня поперек горла и не дает дышать: каменею, глаза пучу, выдавливаю какие-то дурацкие, обрывочные фразы — вот такова я в состоянии, как говорится, окрыленности любовью. Той самой, что именуется с т р а с т ь ю, то есть не укрощенной привычками, бытом, обязательствами общими, заботами, — той, что вдруг заболеваешь и трудно, медленно выздоравливаешь.
Забавно, я умудрилась тяжело переболеть, так замаскировавшись, что не только окружающие, но и он, пожалуй, не подозревал, как долго мой недуг продолжался. Что это, гордость? Скрытность самолюбивая? Сейчас полагаю, скорее трусость. Я боялась: а вдруг ущемят? Естественной доверчивости, чтобы раскрыться, выговориться необдуманно, в порыве, мне от природы недоставало. А взвешивая, я приходила к выводу: силен риск. И что я могу обещать, что он мне обещает? В том-то и дело, обещаний от него я не слышала. Да и с чего бы? Сама таясь, я и его принуждала затаиваться, и тут уже не разобрать, что и насколько он в себе скрывал, а может, и скрывать-то было нечего.
Вот-вот, я и поныне не знаю степень, качество его ко мне отношения: симпатия, увлеченность, обыкновенная пошловатая интрижка или… Зато все яснее сознаю: я не могу его забыть, и все тут. Мало?
Он мне н р а в и л с я. Все его повадки, улыбка как бы насильственно широкая, оживленность, сменяющаяся необъяснимой грустью, говорливость, не нуждающаяся во внимании, а будто парящая над слушателями, себе на радость, в ребячливой самоупоенности, несколько эгоистичной, выдающей не самое лучшее воспитание, но меня восхищал его артистизм как качество далекое, чуждое и свидетельствующее о недоступной мне раскрепощенности. А вместе с тем он был замкнут, закрыт, и в образе жизни и в сущности своей — да, одинок.
Вот тот незнакомец, у него, кажется, обручальное кольцо на пальце — доказательство, что я ошиблась, поймалась на сходстве. Он ведь не женат. То есть, собственно, почему? За прошедшие годы не мог разве обзавестись семьей? Я замуж вышла, почему бы и он…
Но нет. Он не создан для брака. И все примеры, разубеждающие, отбрасываю без сомнений. Помню, у него была достаточно налаженная жизнь, свое какое-то хозяйство, и он вполне обходился без хлопотливого и хлопотного женского вмешательства. Ну не совсем отмыты чашки, крошки случались на столе — и что? Пустот я не усматривала, напротив, он всегда казался мне заполненным до краев, своим, важным, тем, что требовало полной мобилизованности.
Чем дальше я от него отходила, тем четче видела его достоинства, его устремления, все более мне понятные, уважаемые, нешуточность его затеи, цели — только при чем тут я? Себе я не находила с ним рядом места, даже крошечного, сама себя мысленно вытесняла, а когда вытеснила полностью, почувствовала, признаться, удовлетворение. Х о р о ш о, что не рискнула и не поплатилась за риск. Все хорошо, он в порядке, и я тоже, в относительном.
В самом деле, считаю правильным, что не закружилась. Это дало возможность объективнее наблюдать, а уж каких усилий стоило себя охолодить — не имеет значения. Но я научилась слушать, вникая в его слова по мере сил, и не только задыхаться, бороться с головокружениями, «чувствами-с». В шквале его словоохотливости для меня постепенно обнаружилось, в чем его стержень, его убеждения. Я открыла, на какие он идет потери и почему. Прежде он виделся мне удачником, баловнем, а таких я остерегаюсь. Но выяснилось, что баловнем он не был, а сам по себе успех, ему вроде сопутствующий, ни его, ни кого-либо другого от болячек, затрещин, заминок мучительных не может защитить. Но этого мало: неудовлетворенность еще не признак душевного развития. Вот когда неудовлетворенность направлена и вовнутрь, а терзания не становятся самоцелью, когда впереди, несмотря ни на что, брезжит светлая полоса, тогда человек способен сделать свой выбор, сознательный, доказывающий, что он личность. А так уж совпало, что именно в период нашего знакомства он выбор свой сделал — вне всякой зависимости от моего присутствия, а уж о влиянии и нечего говорить.
Никто на него не влиял. Я имею в виду общих знакомых, окружение. Он читал, думал, сопоставлял, сравнивал, и эта главная, недоступная посторонним сфера его существования сформировала, думаю, уже окончательно его. Хотя, конечно, и допускаю и не сомневаюсь в развитии его дальнейшем, но зерно, но основа в нем тогда уже создалась.
И я сочувствую, согласна с тем, если вкратце, положением, что человек не только от рождения создан существом свободным, но имеет все основания свободу свою закрепить, найти ей серьезные обоснования и уберечься от натиска, тоже, кстати, обоснованного. В том смысле, что быть, ощущать себя свободным отнюдь не невозможно, к такому выводу я пришла. На его примере, когда была в него влюблена, когда подавила в себе свою влюбленность, но забыть его не смогла, как видите.
Во мне остался, позволяя высокий стиль, бескорыстный восторг перед способностью человека смело мыслить, находить в этих мыслях сладость, гордость, благодаря им укрепляться нравственно.
Отбрасываю случающиеся с ним житейские промашки — это сор, к чему его хранить? Недостойно, глупо придираться по мелочи, хотя именно такого рода разбор приносит удовлетворение некоторым, утоляя их зависть к тем, кто больше, выше их. Мне же оказалось не трудно отмести свои женские «обиды», которые всегда найдутся, если захочется их искать: потому я его простила за, скажем, неясно, нечетко выраженные ж е л а н и я, что к тому времени, а позднее все крепче осознавала мужественность его позиции, отвергающей мельтешения, заискивания, забеги вперед и льстивое поджидание, нахождение в согласии с высказанным одним мудрым и много горького испытавшим человеком: к о г д а н а д о, в а м п о д а д у т. В таком вот плане, что, мол, придет время, и если есть за что, если заслужено — получите, нагонят даже и вручат, уж будьте спокойны.
И я не сомневаюсь, вручат непременно. А я буду смотреть издалека и удовлетворенно улыбаться. Хотя какое это имеет отношение ко мне? И вообще, не слишком ли я его превозношу?
Уж если начистоту, в нем было и поныне сохранилось наверняка множество раздражающих, просто-таки из себя выводящих черт, привычек. Порой он становился безразличным, ни с того ни с сего вдруг. То есть в этом нисколько не сказывалась какая-то его на меня реакция, меня вовсе тогда не существовало, я делалась не нужна. И тоже, вероятно, следовало научиться на такое не обижаться, потому что он был не виноват, а виноват изъян душевный — отсутствие стабильности. Поэтому тепло человеческое, ток сердечный от него к другим людям поступали с перерывами, перебоями. Да, я причисляю себя и к д р у г и м: натерпелась, сознаю, что натерпелась не я одна от внезапного в нем холода, а самое тяжелое, что не к чему бывало придраться, нечего выяснять. Так он себя вел, так держался. Понятие мужской надежности к нему никак не применялось: настроения, порывы, воодушевление, азарт и мгновенный спад к равнодушию. Впрочем, я понимаю и понимала тогда, что возможно управлять этакими погодными перепадами. Но лишь при полном самообладании. В душе, словом, послать его к черту, а с виду, в поведении своем сохранять ласковое терпение. Ну уж увольте! Ничего нет тягомотнее существования с творческими личностями, как их называют. Тут надо зажать себя в кулак, забыть об искренности, всегда подлаживаться, притворяться. Ради чего? Тоже отвечу. Ради неизбывного счастья жить вместе с тем, кто требует вложения всех без остатка сил, с тем, кто никогда не наскучивает и держит в постоянном напряжении, страхе: потерять такого — конец, потому что заменить некем.
Так, полагаю, и существуют спутницы талантов, всегда в судороге, изматывающем беспокойстве, в состоянии пика, длящегося и приносящего одновременно и боль, и наслаждение, что мы в общем-то все себе желаем, но либо обстоятельства не способствуют, либо кишка тонка.
Устала… От одного только припоминания пережитого по его милости. Нет, опять же, ни явных обид, или ссор, или оскорблений, упаси боже, он не причинил мне. Усталость от его ускользаний: вот был и нету. Совершенно справедливо, если бы я д е й с т в и т е л ь н о любила, не удалось бы себя удержать, благоразумие не спасло бы, — таков, вероятно, вывод? Мне следовало ринуться со своим «чувством-с» и либо победить, либо рухнуть поверженной. А я помедлила и отступила. Уцелела, значит, а это по романтическому счету непростительно. Только прежде, для придания р о м а н у драматической окраски, требовались некие преграды, препоны, в неодолимость которых окружающие должны были уверовать — сейчас же достаточно недоверия друг к другу, и все рушится само собой.
Итак, я не обольщалась ни на его счет, ни на свой собственный. Успела его изучить, а со временем и себя. Основное открытие — мой собственный характер, мягко говоря, не легкий. И вот тут всему объяснение: мое чувство перспектив не имело и не могло иметь, потому что было м о и м, мне именно свойственным, убивающим, уничтожающим доверие, добро.
Знаю свои недостатки, да еще как! А если о чем сожалею, то не об отсутствии с т р а с т и, а о том, что, перед страстью отступив, я себя обобрала, не состоялась, как состояться могла бы. Словом, зря струхнула. Что там любовь! — она могла пройти. Теперь спустя годы, прихожу к мысли, что каково бы ни было начало, что бы ни обещало, ни сулило, чем бы ни отпугивало, в дальнейшем все выравнивается, подводится к общей черте. Но люди влияют друг на друга, друг в друга переливаются, и этого мне жаль, недополученного от него. С ним рядом я бы стала другая, вот что мне покоя не дает. Такая, какая есть, я себе опостылела, мне надоели собственные куцые мыслишки, пошловатые мещанские беспокойства, а с ним я бы тянулась, росла, и это меня мучит, груз тяжкий — упущенности.
Оттого, верно, мое идиотское, не по возрасту, недостойное томление, затаиваемое много лет, и вот, поди же ты, прорвавшееся вдруг на черноморском пляже в желании поймать, найти сходство в ком-то, кто отдаленно напоминает, случайно рядом оказался, — и я изучаю, сравниваю, гляжу не отрываясь.
Кстати, достаточно ли темные очки скрывают мое любопытство? Не раз я уже сталкивалась взглядами с незнакомцем, но не дрогнула, не отвернулась, застигнутая врасплох. Какая-то все же выработалась сноровка, а кроме того, у очков моих, имейте в виду, стекла с зеркальной поверхностью, непроницаемые: вам показалось, вовсе не на вас я смотрю. Даже странно, что можно такое обо мне подумать — обо мне?!
Он изменился, постарел? Мне трудно определенно ответить. Для меня все в нем хорошо. Мелко посаженные глаза, лоб выпуклый, обширный, веки сморщенные, без ресниц, дурашливая улыбка-уродушек, если честно, я еле сдерживаю умиление. Мои впечатления так далеки от объективных, но поэтому-то я ими и дорожу. Знаю, ч т о внутри, в глубине скрыто. Знаю эту манеру вдруг зябко вздрагивать, нервно плечами поводить, от внутреннего самовозбуждения, внезапной жаркой догадки. Испытывать себя, других морочить — игра, с возрастом проходящая, но его занимающая до сих пор. Сочетание наивности, бесхитростных проделок, шуточек незатейливых и жесткости много думающего, много знающего зрелого человека.
Смотрю… Спасают противосолнечные очки, но вдруг пугаюсь: меня выдали губы, растянутые в невольной улыбке. Улика!
Отворачиваясь, чувствую, что заливаюсь краской. Ни черта я не повзрослела: седины уже сколько, а сердце по-прежнему дрожит пугливо, как заячий хвост.
Все вранье, все, что я здесь навспоминала, наговорила. Как раньше, так и теперь падает на меня слепящая радужная пелена, я плохо соображаю, плыву куда-то, и совершенно неведомо, что меня ждет.
Он смотрит, усмехаясь, или, может, просто жмурится от солнца, молча, не двигаясь. Надо же, неужели снова ждет, чтобы я первая…
Но дудки! Пусть сам, хотя бы улыбнется, заговорит, с опаской обознаться, но ради интереса, из любопытства, почему бы не…
Уж тут я буду стоять как стена, ни малейшего сдвига, ни полшага встречного. Разве недостаточно — вот именно, что невооруженному глазу ясно… Но сижу и буду сидеть как сфинкс в своих темных очках, еще достану тюбик крема для загара и методично, без тени взволнованности, стану мазаться, так вот!
А ведь в точности, как начиналось тогда. Да, я забыла сказать, что тогда-то был именно Крым, восточное его побережье, горы издали, как хамелеоны меняющие цвет, степной хлесткий, пахнущий аптечной полынью ветер и тупая, неуклюжая моя занемелость — первый признак, что я несусь на крыльях любви.
А почему бы туда не вернуться, коли там все и возникло, возникало, могло развиться, сложиться совсем иначе, даже при любом результате я была бы уже не такой, как сейчас. Да, я бы изменилась? Хочу в это верить. Вот, честное слово, позови он меня сейчас, и я бы за ним пошла. Как есть, в пестром бикини, облегающем мое уже дрябловатое тело, — годы, матушка, никуда не скрыть — в шлепанцах импортных, с трудом добытых у знакомой спекулянтки, оставив пляжную сумку, пластиковую, с нарисованной смуглой красоткой — предмет Светкиного вожделения — вот встала бы и пошла.