— Нет, — произнес свой окончательный приговор Вербенко, — этот «нарцисс» мне не нужен. Как говорил мой любимый писатель Томас Манн, гений от природы маниакально прилежен. И я за свою достаточно продолжительную педагогическую деятельность имел возможность убедиться, что талант без трудолюбия — не талант.
И вот тогда, в момент, казалось, уже неизбежной катастрофы, со спасительной миссией явилось новое лицо. Хотя, точнее, новым оно не было, а просто примелькалось и оттого, верно, стало незаметным, — лицо, присутствующее на всех занятиях в классе Вербенко, в том числе и на тех драматических для Адика.
Речь идет об ассистентке Вербенко — Татьяне Львовне, которая в те годы внешне мало чем отличалась от студентов, да и по возрасту была немногим старше их.
Некрасивая, но с живым, выразительным лицом, с гибкой фигуркой, подвижная, деятельная, она только еще начинала тогда свой педагогический путь. И Вербенко не ошибся, выбрав ее в свои ассистенты, потому как честолюбие, необходимая одаренному человеку одержимость в работе, образованность и широта ума сделали Татьяну Львовну прекрасной ему помощницей. Кроме того, у них оказалось и некоторое родство темпераментов, та духовная близость, которая располагала к доверию с обеих сторон.
Но Татьяна Львовна еще не избавилась, а возможно, и не хотела избавляться от несколько по-девчоночьи восторженного обожания своего бывшего учителя, а теперь шефа, которое она открыто выражала, что, впрочем, не мешало ей в спорных случаях и не соглашаться с ним. Это свое несогласие она все же высказывала не без робости, заставляя себя смотреть учителю прямо в глаза, испытывая таким образом свое бесстрашие, волю, в то время как он, глядя на нее поначалу не без удивления из-под мохнатых бровей, слушал, а после ободряюще улыбался.
Он умел ценить самостоятельность, в какой бы рискованной форме она ни проявлялась, потому что пуще всего презирал ординарность, серость и особенно брезговал бесхребетностью, подхалимством, считая их наиподлейшими свойствами, легко приводящими к предательству.
Тем не менее характера Вербенко был весьма непростого, и никогда было нельзя заранее знать, как отнесется он к высказанному ему в глаза возражению, посему в тот знаменательный момент, когда Татьяна Львовна решилась выступить в защиту провинившегося Адика, она, безусловно, проявила смелость.
Впрочем, правомерно ли назвать это защитой? Ведь то, что она сказала, было облечено в форму вопросительно-предположительную, некий вариант, возможный для рассмотрения — как это ни странно звучит — в основном по причине своей неожиданности, — и не только для того, кто его услышал, но, казалось, и для того, кто его предложил.
— Петр Александрович, — сказала Татьяна Львовна, — а что, если я попробую заняться Адрианом? Это все же шанс, и для него, и… — она, не выдержав, опустила глаза, — и для меня тоже…
То, что разговор этот между профессором и его ассистенткой протекал именно так, а не иначе, и именно в таких выражениях, вовсе не обязательно: свидетелей, при сем присутствующих, не нашлось. Да это и неважно. Значение имеет, в конце концов, результат. А он свелся к тому, что судьба Адика решилась на пути Вербенко из консерватории до стоянки такси, куда Татьяна Львовна по окончании вечерних занятий его сопроводила.
А на следующий день, утром, в квартире, где жил Адик, раздался телефонный звонок и милый, чуть низковатый женский голос осведомился, может ли он к двенадцати часам явиться в консерваторию в такой-то класс.
Так, с этого дня начались занятия Адика с Татьяной Львовной, надо заметить, не ограниченные никакими временными рамками, занятия до изнеможения, подхлестываемые раздраженным самолюбием, ущемленной гордостью, любовью к музыке и желанием обеих сторон — доказать.
Для Татьяны Львовны, кроме всего прочего, это было еще и первое испытание ее педагогических способностей — ученик, за которого лишь она одна отвечала, не только не будучи теперь защищенной именем своего шефа Вербенко, но отдавая себе отчет, что в случае неудачи он не станет ее утешать. Риск хорош, когда приводит к победе, а если к поражению, — на сочувствие рассчитывать не приходится.
Начались их занятия… Тут у Рассказчика, признаться, вырывается невольный вздох, потому что нелегко приступать к этому месту повествования, касающемуся исключительно области чужих чувств, и есть ли право о них гадать, судить со стороны — ох, не знаю. Куда как проще присоединиться к голосу безликой толпы, хоть и немногочисленной, но способной причинить вред, боль, и с примитивной пошлостью расценить ситуацию, где женщина, взрослая, замужняя, вовлекла в любовную игру юношу, восемью годами моложе ее, более того — своего ученика! Ну в самом деле, подумать только!..
Вовлекла… Сказать так — значит, совершенно не знать Адика, никогда не видеть его, этих золотистых, рассыпающихся волос, надменно-ласкового, четкого и вместе с тем мягко очерченного профиля, капризно-страдальческого склада рта, тронутого слабой, как бы смущенной улыбкой. Это значит не видеть его небрежно-танцующей походки, взгляда из-под завесы ресниц, якобы рассеянного, а на самом деле замечающего все и вся.
Вовлекла! Смешно это слышать! И как поверить, что случиться такое могло без обоюдного согласия, обоюдного влечения? Нет, уж если и «имелся факт вовлечения, совращения», то жертвами оказались оба, а искусительницей — да, ничего тут нет странного — не кто иной, как музыка. Ведь сказал поэт: «При музыке?! — Но можно ли быть ближе…»
Представим: консерватория, закончились лекции, поток студентов уже схлынул, остались лишь те, кто особенно ценит эти вечерние часы занятий в свободных просторных классах, кому приятна гулкая тишина опустевшего старинного здания и полумрак долгих коридоров, кто способен трудиться за высокими белыми двойными дверями много-много часов.
Они остаются. Педагог и ученик. Мужчина и женщина. Она слушает, он играет. И нет места тут лицемерной стыдливости, невозможна официальная замкнутость, отсоединенность одного от другого, потому что сама музыка, процесс ее созидания требует сообщничества, вовлечения человеческих душ в единый поток, иначе быть не может, иначе ничего не получится.
И, думается Рассказчику, никакая интимная обстановка не способствует влечению одной человеческой души к другой так, как атмосфера совместных занятий, общих творческих устремлений, где человек, с одной стороны, как никогда, стремится к целомудрию, чистоте, а с другой — высвобождается из пут обыденных привычных условностей, в результате чего раскрывается с такой глубиной и щедростью, что не поддаться этому обольщению, по мнению Рассказчика, просто грешно.
Ссылаясь на несоответствие внешних данных его и ее, подозревать кого-то из них в неискренности просто несправедливо. Влюбиться в Адика — ну это было более чем просто. Но и обаяние Татьяны Львовны, при всей ее внешней некрасивости, тоже имело действие достаточно сильное, чтобы пленить того, кто получил возможность распознать внутренние качества ее одаренной натуры.
И еще: ничто не объединяет так, как добытая совместными усилиями победа. Не подсчитывая, сколько конкретно затратил каждый, объявим лишь, что и Татьяна Львовна и Адик вышли победителями из первого испытания.
Отборочные консерваторские прослушивания на международный конкурс, соревнование уже на международной сцене, премия, лауреатство — вот результат.
Но это внешняя радужная канва, а имелась еще и внутренняя, и не без шероховатостей. Говорить об этом неловко, даже становясь в позу гордого неприятия подобного. И тем не менее придется сказать, что отношения двух людей не встретили, как и следовало ожидать, деликатного молчания со стороны окружающих: о них заговорили, и отнюдь не в доброжелательной форме. Да, и победителей на самом деле судят — причем с особенно сладостным смакованием подробностей. А поскольку разносить сплетни — привилегия в основном слабого пола, то больше всего досталось Татьяне Львовне, к мужчинам же эта женская молва, оказывается, как правило, милосердней, снисходительней.
Итак, Татьяна Львовна, в своей короткой юбочке и спортивных свитерочках, стриженая, носатенькая, скромного девчоночьего обличья, стала мишенью язвительных шуточек, намеков. Но характер у нее был сильный, стойкий, и она не оробела, не утратила привычки вздергивать волевой подбородок, идти по гулким консерваторским коридорам, чеканя каблучками шаг, заниматься самоотверженно со студентами Вербенко, в качестве его ассистентки, и еще с тремя своими собственными, которых ей поручило руководство, отметив таким образом ее педагогический успех с «трудным» Адрианом.
Но мало кто знал — а, собственно, знать многим такое и не обязательно — о жизни Татьяны Львовны вне консерваторских стен, о комнате ее в коммунальной квартире, почти целиком занятой стареньким кабинетным роялем фирмы «Ратке», о дребезжащем, слабом его звуке, беспокоящем раздражительных соседей.
Мало кто знал, как жила она там вдвоем с мужем Игорем, скромным научным работником, не хватающим, как говорится, с неба звезд, но милым, интеллигентным и — как Татьяна Львовна имела обыкновение повторять — все, все понимающим.
Правда, как выяснилось, понимание Игоря все же однажды обнаружило свои пределы. И хотя он был весьма далек от консерваторского мира, кое-что дошло, по всей видимости — случайно, до его ушей, что вызвало, скажем осторожно, у него недоумение.
Случилось это, надо сказать, хотя уже и после победы Адика на международном конкурсе, но отнюдь не на гребне успеха. Увы, все требует закрепления, новых и новых усилий, иначе начинается разрушение, разбазаривание добитого — и как раз так можно охарактеризовать тот период в жизни Адика: начинался явный спад.
Что было тому причиной? Легкомыслие ли, все еще им не изжитое, безответственность и лень, разнеженность после успеха? А может, одной из причин оказалось и то, что Татьяна Львовна, увлеченная любовью, как-то ослабила педагогический надзор над своим подопечным?
Словом, необходимо было возобновить прежний ритм занятий, обрести потерянную было форму готовности номер один.
А тут, значит, Игорь со своим недоумением.
…Да уж, в решительности Татьяне Львовне не откажешь! Взвесив ли, продумав ли все или действуя просто по наитию, по не очень, впрочем, надежной подсказке сердца, она, как смогла короче, объяснила Игорю ситуацию, после чего он скоропалительно отбыл из комнаты в коммунальной квартире в центре старой Москвы в Новые Черемушки к своей престарелой маме.
А Татьяна Львовна осталась одна — то есть не совсем одна, но останавливаться на этих подробностях и в самом деле, думается, излишне.
Что же касается позиции Адика в тот период, то бишь тогда, когда Татьяна Львовна решила расстаться с мужем Игорем, то о сем, к сожалению, ничего не известно. Но, основываясь на некотором знании его натуры, можно предположить, что, скорее всего, он решил ни во что не вмешиваться: как будет, мол, так и будет. Его натуре вообще не была свойственна инициативность. Он уступал, покорялся обстоятельствам, вообще-то, как правило, для него благоприятным.
К слову, в развитии этой его уступчивости немалую роль сыграла и его внешность: потому что красота нередко привносит в характер человека нечто женственное, кокетливо-ненадежное, неумышленно-коварное, и это особенно заметно, когда обладатель такой яркой красоты — мужчина.
Итак, Адик, надо полагать, предоставил событиям развиваться, а сам особо не вмешивался ни во что.
Ну а Татьяна Львовна, как и прежде, большую часть времени проводила в консерватории: являлась туда рано утром, уходила поздно вечером, перекусывала где попало по-студенчески. И носила все те же короткие юбки и спортивные свитера, — и только если вглядеться, приметы усталости угадывались все чаще в ее лице, и вообще она чуть-чуть, почти незаметно, постарела…
А Адик, напротив, только-только еще вступал в пору мужской зрелости; закончил консерваторию, поступил в аспирантуру, съездил еще раз на конкурс и получил еще одну премию, так что репутация его в филармонических кругах, можно сказать, уже укрепилась.
И иной раз навязчивой казалась ему опека его педагога-возлюбленной, хотя он и сознавал, что пользу их совместные занятия еще приносят и отказываться ему от такого подспорья нельзя — п о к а е щ е н е л ь з я.
Да, придется признать, что акценты в их личных взаимоотношениях к тому времени заметно сместились и прежнего равенства, обоюдной заинтересованности друг в друге теперь уже не было, — и все это кренилось, кренилось, пока одна чаша весов, где лежала тяжким грузом любовь Татьяны Львовны, не сползла к самому низу, в то время как другая, почти невесомая, вздернулась вверх: там остались крохи привязанности, смутных обязательств и тягостной задолженности, которые пока еще удерживались в душе Адика.
Стараясь оставаться на объективных позициях, отметим лишь, что в обстоятельствах, когда любовь женщины излишне превалирует над любовью мужчины, когда женское желание оказывается более страстным, более сильным, чем мужское, искажается, по мнению Рассказчика, природная сущность любовных взаимоотношений, и в них появляется какой-то противоестественный, пожалуй, даже извращенный оттенок. И дело тут не в возрасте — возраст в данном случае ни при чем!
И понятно желание мужчины — пусть даже в силу инстинктивного природного свободолюбия — избежать чересчур навязчивых, хотя в какой-то степени и лестных притязаний страстно влюбленной женщины, вырваться и обрести на новой основе с новым человеческим существом нужное мужскому характеру равновесие: чтобы любил, завоевывал, желал о н.
Но как избавиться от накопившихся долгов, как с ними расплатиться? Увы, Адик был стольким обязан Татьяне Львовне, что отношения с нею расценивал теперь только как плен. И возможно, это особенно оскорбляло его мужское достоинство. А нередко достоинство мужчины заполняет в его сознании столь обширное пространство, что не остается уже места для его достоинства ч е л о в е к а.
Пытаясь же вникнуть в состояние Татьяны Львовны, нельзя ни в коем случае забывать о том, что она, по сути, Адика с д е л а л а, вылепила собственными руками — как музыканта, как личность. А для такой породы женщин, как она, это едва ли не являлось важнейшим, с чем немыслимо было расстаться, в чужое владение, чужие руки отдать.