Так что продолжайте, продолжайте читать мою книжку, но делайте это уже без той улыбки, с которой читали вы ее до сих пор.
И знайте, дорогой мой, что неудовольствие, доставленное вам этим опытом, — пустяк, чепуха, потому что на самом-то деле вас не двое, а гораздо больше, бог знает сколько, хотя вы думаете, что вы всегда один.
Но продолжим.
Я говорю «были», но вполне возможно, что они и сейчас еще живы. Где они? Может быть, и здесь, и я могу их встретить хоть завтра. Но где это — здесь? Ведь мира для меня больше нет, а потому и о них я ничего не могу знать, не знаю, где именно они сейчас притворяются, будто существуют. Я твердо знаю только одно: если я встречу их завтра на улице, значит, они ходят по улицам. И вот тогда я смогу спросить:
— Это ты Марко ди Дио?
А он ответит:
— Да, я Марко ди Дио.
— И ты идешь по этой улице?
— Да, по этой улице.
— А это твоя жена Диаманте?
— Да, это моя жена Диаманте.
— А эта улица называется так-то и так-то?
— Да, так-то и так-то. На этой улице много домов, много перекрестков, много фонарей и т. д.
Как в «Грамматике» Орлендорфа.
В свое время этого мне было достаточно — как вам сейчас, — чтобы уверовать в реальность существования Марко ди Дио, его жены Диаманте и улицы, на которой я и сейчас еще могу их встретить, как встречал когда-то. Когда? О, не так уж много лет назад!
Какое замечательное уточнение времени и пространства: вот эта улица, пять лет назад.
Теперь вечность разверзается для меня не только между пятью этими годами, но и между двумя мгновениями. До того мира, в котором я жил тогда, мне теперь дальше, чем до самой дальней звезды в небе.
В ту пору Марко ди Дио и его жена Диаманте были для меня двумя несчастными, которых нищета, с одной стороны, убедила в бесполезности ежедневно умываться, а, с другой, тем не менее приучила к мысли, что нельзя упускать ни одного случая заработать, причем не на один день заработать, не так, чтоб просто утолить голод, а так, чтобы не сегодня-завтра сделаться миллионерами: «мил-ли-о-не-ра-ми», как говорил он, рубя каждый слог и свирепо тараща глаза.
Я тогда смеялся, да и все смеялись, слушая эти речи. Сейчас же я чувствую смятение, понимая, что смеяться мог только потому, что мне еще не случилось усомниться в том ниспосланном нам судьбой утешении, которое зовется «регулярностью опыта», то есть на основании чего я только и мог бы уважать смешную мечту сделаться не сегодня-завтра миллионером. Но если б тоненькая ниточка регулярности, которую я видел то тут, то там, порвалась бы? Или если б, наоборот, осуществившись раза два или три, приобрела бы для меня регулярность, основанную на опыте, и эта смешная мечта? Тогда и я уже не сомневался бы, что вполне можно не сегодня-завтра сделаться миллионером! Те, кто верит в основанную на опыте регулярность явлений, и представить себе не могут, что может быть реальным или вполне вероятным для того, кто живет вне всякой регулярности, как и жил этот человек.
Сам себя он считал изобретателем.
А изобретатель, господа, в один прекрасный день открывает глаза, изобретает что-нибудь, и вот — пожалуйста, он миллионер!
Многие и сейчас еще вспоминают о Марко ди Дио как о дикаре, приехавшем в Рикьери из деревни. Все помнят, что его взял к себе в мастерскую один из известных наших художников, ныне покойный, и в его мастерской он научился неплохо работать по мрамору. А в один прекрасный день маэстро избрал его моделью для скульптурной группы, которая, будучи выполнена в гипсе и представлена на какой-то выставке, приобрела известность под именем «Сатир и мальчик».
Художник, тот мог безо всякого для себя урона перевести на язык гипса видение своей фантазии, не вполне целомудренное, но прекрасное, и насладиться им, и получить за это заслуженную хвалу.
Преступление оставалось в гипсе.
Художник не подумал, что у его подмастерья может в свою очередь родиться искушение перевести это видение его фантазии с языка гипса, в котором оно было — и слава богу! — похвально зафиксировано раз и навсегда, на язык минутного и отнюдь не похвального порыва, которому он поддался в тот момент, когда, задыхаясь от полдневного летнего зноя и обливаясь потом, высекал эту группу из мрамора. Но настоящий мальчик не проявил той улыбающейся покорности, которую демонстрировал изваянный в гипсе ненастоящий. Он позвал на помощь, сбежался народ, и Марко ди Дио схватили в момент поступка, который, в сущности, был не его поступок, а поступок зверя, неожиданно в нем проснувшегося в тот знойный летний полдень.
Ну, а теперь будем же справедливы: да, зверь, и отвратительный в этом своем деянии, но, если учесть другие, добросовестно засвидетельствованные его поступки, разве не был тем же Марко ди Дио и тот хороший парень, которого его учитель всегда видел в своем подмастерье?
Я знаю, что оскорблю этим вопросом ваше нравственное чувство. И в самом деле, вы мне скажете, что если у Марко ди Дио могло возникнуть подобное искушение, значит, он не был тем хорошим парнем, каким он казался маэстро. Однако я мог бы привести вам примеры подобных и даже еще более грязных искушений, которыми полна жизнь множества святых. Святые считали их дьявольским наваждением и одолевали с помощью бога. А узда, которой привычно сдерживаете себя вы, не дает проснуться этим искушениям в вас, то есть, я хочу сказать, не дает проснуться в вас вору или насильнику. Гнетущей жаре летнего полдня никогда не удавалось растопить кору вашей привычной благопристойности настолько, чтобы разжечь в вас первобытного зверя. Так что у вас есть право выносить приговор.
Ну, а если я расскажу вам о Юлии Цезаре, чья слава императора так вас восхищает?
— Какая пошлость! — воскликнете вы. — В те минуты он просто переставал быть Юлием Цезарем. Мы восхищаемся им там, где Юлий Цезарь был действительно Юлием Цезарем.
Прекрасно! Итак, там, где он действительно был Юлием Цезарем! Но, видите ли, если Юлий Цезарь был действительно Юлием Цезарем только там, где вы им восхищаетесь, куда он девался, когда исчезал? И кто появлялся на его месте? Никто? Или кто-то? И кто был этот кто-то?
Об этом нужно было бы спросить у его жены Кальпурнии или Никомеда, царя Вифинии.
Вот так постепенно в ваше сознание внедрилось и это: то, что Юлия Цезаря, одного-единственного и неизменного Юлия Цезаря не существовало. Действительно, существовал тот Юлий Цезарь, каким он был большую часть своей жизни, и этот Юлий Цезарь, несомненно, значительнее других; но что касается реальности, то прошу поверить, что ничуть не менее реальным, чем император Юлий Цезарь, был тот — назойливый, жеманный, бритый, расхристанный, неверный своей жене Кальпурнии, и тот развратник, который явился Никомеду, царю Вифинии.
И в том-то и беда, господа, что всех их приходится звать одним именем Юлий Цезарь и что в одном теле мужского пола сосуществовало, по-видимому, множество мужчин и одна женщина, которая, желая быть женщиной и не зная, как ею быть в этом мужском теле, была ею где и как могла, ведя себя противоестественно и непристойно. И делая это очень настойчиво.
В несчастном Марко ди Дио сатир проснулся, по-видимому, всего один раз, будучи искушен группой, изваянной маэстро. Но, пойманный на этом поступке всего один раз, он оказался осужден навсегда.
Я еще не встречал человека, который пожелал бы принять в нем участие, и, выйдя из тюрьмы, Марко ди Дио, чтобы спастись от бесславной нищеты, занялся рисованием каких-то ужасно странных рисунков, а в один прекрасный день рядом с ним появилась женщина, которая пришла к нему неизвестно как и откуда.
В течение лет эдак десяти он говорил всем, что на будущей неделе уедет в Англию. Но для него-то разве прошли эти десять лет? Они прошли лишь для тех, кто его слушал. А он, он всегда был твердо намерен на будущей неделе отбыть в Англию. И изучал английский. Или, по крайней мере, лет десять носил под мышкой английскую грамматику, открытую и заложенную всегда в одном месте, так что первые страницы от постоянного соприкосновения с его руками и грязным пиджаком стали уже нечитаемы, в то время как остальные были неправдоподобно чистыми. Но загрязненные места он действительно знал. И иногда, идя по улице, он вдруг, нахмурившись, обращался к жене как бы для того, чтобы проверить ее подготовленность и знания:
— Is Jane a happy child?
И жена отвечала с готовностью и серьезно:
— Yes, Jane is a happy child.
Потому что и жена тоже собиралась на будущей неделе отбыть с ним в Англию.
То было ужасное и душераздирающее зрелище — эта женщина, которую он сумел привязать к себе так, что она, как преданная собака, жила рядом с ним внутри его смешной мечты стать не сегодня-завтра миллионером посредством изобретения ну хотя бы «уборной без запаха для местностей, где в домах нет воды». Вам смешно? И они были так суровы в своей серьезности именно потому, что смешно было всем. Она была прямо-таки яростна, эта их серьезность. И становилась тем яростнее, чем больше вокруг смеялись.
И постепенно они дошли до того, что если кто-нибудь слушал их проекты без смеха, они не только этому не радовались, но еще и бросали на слушателя косые взгляды, и не то чтобы подозрительные, а прямо-таки ненавидящие. Потому что насмешки окружающих стали для них воздухом, которым только и могла дышать их мечта. Без этих насмешек она рисковала задохнуться.
А сейчас я объясню, почему злейшим врагом сделался в их глазах мой отец.
Дело в том, что роскошь быть добрым, о которой я уже говорил выше, мой отец позволял себе не только по отношению ко мне. Ему нравилось, улыбаясь той своей характерной улыбкой, поощрять с нескудеющей щедростью глупые заблуждения всякого, кто, подобно Марко ди Дио, приходил к нему жаловаться, что для осуществления своих планов, своей мечты о богатстве им не хватает денег.