Сознавали свою ответственность перед трудовым классом, очень спешили, но головы не теряли, действовали дружно и с пониманием, потому что это было не убийство и не возмездие, а как бы подарок восходящей над всем миром власти рабочих и крестьян. Так и внушили им всем товарищи Белобородов, Голощекин, Юровский…
Отныне и вовек будут они строить жизнь по Ильичу.
А пока генерал Алексеев — начальник штаба Верховного главнокомандующего, то есть самого императора, телеграфирует командующим фронтами:
«На всех нас лег священный долг перед государем и Родиной — сохранить верность долгу и присяге в войсках действующих армий, обеспечить железнодорожное движение и прилив продовольственных запасов».
У Алексеева высокая температура, выше тридцати девяти. Генерал не столь давно вернулся из Севастополя после лечения, но все равно прихварывает. Сказывается износ из-за едва ли не круглосуточной штабной работы. Практически он, Алексеев, руководит всеми Вооруженными Силами Российской империи…
Погода по дороге — отменная: тихий голубой февраль. «Дивная», — занесет Николай в дневник.
Около десяти утра в Петрограде выходит первый номер советских «Известий» (это орган Совета рабочих депутатов).
С чердаков, из укрытий палят полицейские и жандармы. Им пособляют дворники — во все времена самая непотребная и доносительная часть общества. В ответ толпы рабочих, солдат и просто зевак громят полицейские учреждения.
Согласно распоряжению государя императора, для пресечения беспорядков с фронта уже сняты и отправлены в Петроград три эшелона 67-го пехотного Тарутинского и 68-го пехотного Бородинского полков. Из Могилева в 11 утра за литерными составами уходит эшелон с Георгиевским батальоном, с ним — полурота железнодорожного полка и сборная рота из охраны ставки.
Опираясь на вооруженный рабочий класс, Ленин подчинит Россию: быть вождем класса, безгранично повелевать жизнями. Здесь он решительно шагнет в кровавое бессмертие.
Это не обыденное, так сказать, вульгарное насилие. Оно осенено великими именами, прогрессом, культурой и наукой. И жертвы, и исполнители должны это сознавать. Во всех убийствах, травлях людей, грабежах присутствует элемент величия и предопределенности. Действуют не люди, а некие исторические величины, своего рода символы. Они не творят зло, они лишь проводят высшую волю. В них — веление эпохи, скрытая воля всего человечества. Нет крови и мук, есть созидание невиданно прекрасной жизни.
Эти незамысловатые, до предела простые формулы непрестанно присутствуют в сознании Ленина. Они становятся доминантой всех его поступков. Ими, через них (диктатура, террор, свирепая нетерпимость, беспрекословное подчинение всех одной общей идее) Ленин воспринимает мир, расшифровывает события, заряжает себя страстной волей. Он сам исступленно верит во все, что творит. И если проявляется зло — оно не исходит от него. Это некая историческая заданность, он лишь ее проводник, своего рода истолкователь. Именно поэтому он знает, кому жить, а кому не жить. Он это право обрел опытом и работой, вычислил все звенья приложения формул на практике. Только он знает будущее, все пути к этому будущему.
Все прочее — от лукавого, ложь, подлоги, фикция! Для всего прочего — беспощадный террор. Тирания мысли обернется тиранией власти. Отсюда берет начало философия «кирпичной кладки». Человек — ничто, он лишь кирпич в кладке великого здания будущего; всего лишь кирпич — и посему должен терпеть и сносить все, совершенно все, ибо он составная частичка этого великого здания будущего.
Сталин доведет данный принцип до совершенства. Этот принцип кровавыми нитками, стоном миллионов людей скрепит жизнь советского государства. Во имя себя государство примется пожирать людей…
Так приблизительно в одно время, в одной стране возникают два совершенно противоположных взгляда на историю, общество, будущее и человека. Лев Толстой… Ленин.
Вступают в столкновение не классы, а терпимость и нетерпимость, жесткий практицизм (рационализм) и душа, революция и эволюция, насилие и добро…
И свершится чудо. Сухой, до предела рационалистический взгляд на человека истает, выкажет свое совершенное ничтожество перед душой.
Душа докажет свое первородство. Не может она быть только временным придатком экономики.
Душа, добро окажутся сильнее всех штыков, тюрем, пыток, а также всех технических и экономических свершений — всех этих миллионов тонн стали, бетона, миллионов машин, станков…
Но истории только предстоит с величайшей жестокостью и бесстрастием развернуть будущее…
А пока коренастый, невысокий человек с татарским прищуром глаз прикидывает будущее, тасует события, которых еще нет, и мучительно гадает, будет ли дан историей шанс, и он проведет свои доказательства.
Спустя 13 лет после Октябрьской революции (этих самых доказательств) писатель Пришвин занесет в дневник:
«…В этом действии было наличие какой-то гениальной невменяемости…»
Открутим время назад (благо нам можно) и постараемся разглядеть некоторые события близко, так сказать, в укрупненном плане. Подобную возможность предоставят нам протоколы допросов и показаний, данных в 1917 г. в Чрезвычайной Следственной Комиссии Временного правительства.
22 марта показания дает бывший командующий войсками Петроградского гарнизона генерал Хабалов, который в ту пору занимал одну из камер Петропавловской крепости, впрочем, как и большинство привлеченных к следствию лиц.
Исчерпывающую характеристику Хабалову даст бывший председатель Совета Министров князь Голицын Чрезвычайной Следственной Комиссии Временного правительства на допросе 21 апреля 1917 г.:
«Раньше я Хабалова не знал, никогда не видел и познакомился с ним, когда был назначен (председателем Совета Министров. — Ю. В.). Он на меня произвел впечатление тяжелодума, очень неэнергичного, мало даже сведущего. А тут он совершенно растерялся, и его доклад был такой, что даже нельзя было вынести впечатление, в каком положении находится дело (это в первые дни переворота февраля семнадцатого. — Ю. В.), чего можно ожидать, какие меры он предполагает принять — ничего. Это был какой-то сумбур…»
22 марта Хабалов отвечал на вопросы, и отвечал долго и подробно, однако не столь нервно, как бывший военный министр Беляев, который потеряет контроль над собой и зарыдает прямо в зале, перед столом комиссии.
Всего четыре недели минуло с достопамятных дней Февральской революции, а теперь камера, комиссия, крушение…
Вот вопрос о телеграмме государя императора: повелеваю завтра же прекратить в столице беспорядки, недопустимые в тяжелое время войны с Германией и Австрией.
Хабалов и отвечает, и вспоминает:
«…Эта телеграмма, как бы вам сказать? — быть откровенным и правдивым: она меня хватила обухом… Как прекратить завтра же? Сказано: «завтра же»… Что я буду делать? Как мне прекратить? Когда говорили: «хлеба дать», — дали хлеба, и кончено. Но когда на флагах надпись «долой самодержавие» — какой же тут хлеб успокоит!..»
А вот и последний акт драмы — ночь с 27 на 28 февраля (с понедельника на вторник). Действующие лица: военный министр (генерал) М. А. Беляев, командующий войсками Петроградского гарнизона генерал Хабалов и исполняющий обязанности начальника Генерального штаба генерал Занкевич. Место действия — Зимний дворец. У всех троих одна задача: спасти императорский трон. Выше их по военным должностям никого в столице нет. Уже четыре дня столица парализована беспорядками. И все бы ничего, но войска переходят на сторону народа.
27 февраля — роковой, решающий день восстания.
История откинула все заботы. Только Питер ей интересен, а в Питере из всех людей — эти трое…
Генерал Хабалов волнуется, речь порой сбивчива, воспроизводит в памяти события тех часов, дней, ночей…
«…Генерал Беляев приказал… начальнику Генерального штаба Занкевичу немедленно принять командование над всеми войсками Петрограда. И следовательно, я явился как бы устраненным, хотя прямо мне не было сказано, что я устранен от должности (Хабалов проявил такую неспособность и нерасторопность, что в эти последние, самые решающие часы военный министр решил переложить его обязанности на генерала Занкевича. — Ю. В.)…
Генерал Занкевич принял начальство над всеми войсками, которые фактически у него находились: одна пулеметная рота, две батареи без снарядов, ибо у батареи было 8 всего снарядов; затем, в то время стояли у Зимнего дворца две роты Преображенского полка… Генерал Занкевич, бывший когда-то командиром лейб-гренадерского полка, получив это назначение командира войск петроградской охраны, поехал домой, надел мундир лейб-гренадерского полка и выехал к резерву, стоящему на Дворцовой площади. Поговорив с нижними чинами, с командой, он вынес такое убеждение, что на них рассчитывать нельзя… Первоначальное предположение было удержаться в центре города, около Зимнего дворца, занявши местность по Мойке — от Зимнего моста и до Зимней канавки включительно… а потом решено было сосредоточиться в каком-нибудь одном здании. Генерал Занкевич настаивал усиленно на Зимнем дворце. Я предлагал Адмиралтейство. Адмиралтейство по своему положению дает возможность обстреливать три улицы: Вознесенский проспект, Гороховую и Невский проспект, то есть подступы от трех вокзалов… Вначале мы в него и перешли. Но генерал Занкевич усиленно настаивал на том, что мы должны умереть около Зимнего дворца, что мы должны занять дворец и там, в нем, обороняться… Потом в Зимний дворец мы и перешли… Когда перешли в Зимний дворец, то оказалось, что (многие отряды ушли самовольно. — Ю. В.)…там оставались: три роты Измайловского полка, одна — Егерского, одна — Стрелкового, две батареи, пулеметная рота да еще часть городовых и жандармов пеших… всего-навсего полторы-две тысячи человек, притом с весьма малым запасом патронов! Когда мы перешли в Зимний дворец, то ко мне обратился управляющий дворцом генерал Комаров с просьбой, чтобы мы дворец освободили, чтоб мы его не занимали… Я согласился с ним, пошел с ним и сообщил генералу Занкевичу, который опять-таки наотрез отказался, говоря, что в нравственном смысле если помирать последними верными слугами царя, то именно защищая его дворец… Через несколько времени совершенно случайно приехал во дворец великий князь Михаил Александрович…»
Великий князь решительно запретит стрелять в толпу «из дома Романовых» — Зимнего дворца! Вдумайтесь, читатель.
Отряд поневоле вернется в Адмиралтейство.
«…Артиллерия была поставлена во дворе, а пехота была размещена по второму этажу… События показали, что и оборона наша безнадежна. У нас не только не было патронов, почти не было снарядов, но, кроме того, еще и есть было нечего! С величайшим трудом достали мы там небольшое количество хлеба, которое и роздали нижним чинам. А дальше добывать этот хлеб представлялось совершенно невозможным: надо было доставать с бою!.. Но по Адмиралтейству постреливали, а из Адмиралтейства не отвечали! Наконец, около 12 часов (это уже наступил вторник 28 февраля, день полного крушения императорской России. — Ю. В.) адъютант министра… капитан 2-го ранга или подполковник… заявил от имени морского министра, что морской министр требует, чтобы очистили немедленно здание Адмиралтейства, так как со стороны восставших заявили, что если мы в 20 минут не очистим, то с Петропавловской крепости будет открыт артиллерийский огонь… Положение казалось безнадежным… С той маленькой горсточкой, которая была у нас, обороняться было немыслимо!.. Что ж, если мы войдем с оружием и будем отступать от города, проходя через город, несомненно, что это приведет к нападению со стороны толпы… То есть выйдет кровопролитие, и кровопролитие безнадежное… в совете решено было так: сложить все оружие в самом здании Адмиралтейства… а затем выйти обезоруженными… Так и было поступлено… Меня задержала толпа нижних чинов, которая осматривала здание (восставшие солдаты. — Ю. В.)…»
И все же одна воинская часть Петроградского гарнизона целиком сохраняла верность присяге и сопротивлялась восставшим весь вечер 27-го, затем ночь и утро 28 февраля, пока не оказался подло застрелен ее командир.
Это был Самокатный батальон (солдаты-велосипедисты), укомплектованный в основном из людей грамотных и образованных. По приказу своего командира полковника О. К. Балкашина солдаты заняли казармы, забаррикадировались и отстреливались, отвергая все предложения о сдаче.
К утру восставшие подтянули артиллерию. Это обрекало самокатчиков на истребление. Полковник Балкашин, желая спасти подчиненных, вышел из казармы и обратился к толпе с призывом не стрелять в его солдат…